Трави его трактором! Песней бей! (Э. Багрицкий)
Оригинал взят у invirostov в Трави его трактором! Песней бей! (Э. Багрицкий)
А.Дейнека «Кто кого?» 1932. Холст, масло.129,5x200 (Государственная Третьяковская галерея).
Есть стихи, которые категорически нельзя разбирать по строчкам, по словам, раскладывать по полочкам, объяснять сюжет и образы. Стихотворение Эдуарда Багрицкого "TBC" как раз из таких.
Его надо просто вдохнуть в лёгкие - раз и навсегда. А иначе не поймёшь.
И всё же я немого скажу о нем. Хоть и не передадут мои слова того, что я чувствую.
Герой стихотворения... Он очень болен, у него туберкулез.
Значит: по ткани полезла ржа,
Значит: озноб, духота и жар
И весь мир угловат, колюч, неуютен:
И сызнова мир колюч и наг:
Камни - углы, и дома - углы;
Трава до оскомины зелена;
Дороги до скрежета белы.
А впрочем... колюч ли он? Ведь это Герой болен, а мир вокруг вполне благополучен и мил. Мил до отвращения!
Под окнами тот же скопческий вид,
Тот же кошачий и детский мир,
Который удушьем ползет в крови,
Который до отвращенья мил...
Мещанский мирок вокруг… Он затягивает, проникает в лёгкие.
Но ведь была Революция! Гражданская война. Жертвы. Во имя чего? Во имя "кошачьего и детского" мира? Нет ответа на этот вопрос. Но с неумолимостью, превозмогая болезнь (а ради чего?), надо идти в клуб...
А вечером в клуб (доклад и кино,
Собрание рабкоровского кружка).
Дома же сонно и полутемно:
О, скромная заповедь молока!
Но вот ткань повседневного мирка вспухает, корёжится, разрывается. К Герою приходит дух Дзержинского и говорит:
...А век поджидает на мостовой,
Сосредоточен, как часовой.
Иди - и не бойся с ним рядом встать.
Твое одиночество веку под стать.
...
Он вздыбился из гущины кровей,
Матерый желудочный быт земли.
Трави его трактором. Песней бей.
Лопатой взнуздай, киркой проколи!...
Дух Дзержинского уходит. Мир вокруг остается, но он уже не колюч: теперь в нём всё на своих местах:
Звёзды круглы и круглы кусты.
И нет мещанства, а есть ветер, как вестник победы:
И ветер в лицо, как вода из ведра.
Как вестник победы, как снег, как стынь.
Революция была не зря! И не зря были жертвы.
Не ради мещанского мирка, а ради Нового мира жили и умирали революционеры. Но революция не создает новый мир, она лишь делает возможным его строительство. Стройте Новый мир, вчерашние революционеры! Каждодневно, кропотливо, упорно. А Революция, оставшаяся в вашей крови, поможет не увязнуть в мещанстве.
Земля, наплывающая из мглы,
Легла, как неструганая доска,
Готовая к легкой пляске пилы,
К тяжелой походке молотка.
И Герой, уже не вспоминая о болезни, выходит в темноту из уютного дома:
И я ухожу (а вокруг темно)
В клуб, где нынче доклад и кино,
Собранье рабкоровского кружка.
Отрывок (монолог Дзержинского) из стихотворения Багрицкого «TBC».
Читает Артём Тарабановский.
Выступление на концерте в честь Великой Октябрьской Социалистической революции.
"Суть времени", Ростов-на-Дону, 7 ноября 2015 г.
Ещё выступления с концерта:
Маяковский "Левый марш"
Багрицкий "Смерть пионерки" (отрывок)
Асеев "Кумач"
Маяковский "Наш марш"
Для общей информации: Эдуард Георгиевич Багрицкий (настоящая фамилия - Дзюбин, 1895-1934) - русский советский поэт, переводчик и драматург.
Стихотворение «TBC» написано им в 1928 году. Название означает принятое медицинское сокращение для диагноза «Tuberculosis» (туберкулез).
Э.Багрицкий TBC
Пыль по ноздрям - лошади ржут.
Акации сыплются на дрова.
Треплется по ветру рыжий джут.
Солнце стоит посреди двора.
Рычаньем и чадом воздух прорыв,
Приходит обеденный перерыв.
Домой до вечера. Тишина.
Солнце кипит в каждом кремне.
Но глухо, от сердца, из глубины,
Предчувствие кашля идет ко мне.
И сызнова мир колюч и наг:
Камни - углы, и дома - углы;
Трава до оскомины зелена;
Дороги до скрежета белы.
Надсаживаясь и спеша донельзя,
Лезут под солнце ростки и Цельсий.
(Значит: в гортани просохла слизь,
Воздух, прожарясь, стекает вниз,
А снизу, цепляясь по веткам лоз,
Плесенью лезет туберкулез.)
Земля надрывается от жары.
Термометр взорван. И на меня,
Грохоча, осыпаются миры
Каплями ртутного огня,
Обжигают темя, текут ко рту.
И вся дорога бежит, как ртуть.
А вечером в клуб (доклад и кино,
Собрание рабкоровского кружка).
Дома же сонно и полутемно:
О, скромная заповедь молока!
Под окнами тот же скопческий вид,
Тот же кошачий и детский мир,
Который удушьем ползет в крови,
Который до отвращенья мил,
Чадом которого ноздри, рот,
Бронхи и легкие - все полно,
Которому голосом сковород
Напоминать о себе дано.
Напоминать: «Подремли, пока
Правильно в мире. Усни, сынок».
Тягостно коченеет рука,
Жилка колотится о висок.
(Значит: упорней бронхи сосут
Воздух по капле в каждый сосуд;
Значит: на ткани полезла ржа;
Значит: озноб, духота, жар.)
Жилка колотится у виска,
Судорожно дрожит у век.
Будто постукивает слегка
Остроугольный палец в дверь.
Надо открыть в конце концов!
«Войдите». - И он идет сюда:
Остроугольное лицо,
Остроугольная борода.
(Прямо с простенка не он ли, не он
Выплыл из воспаленных знамен?
Выпятив бороду, щурясь слегка
Едким глазом из-под козырька.)
Я говорю ему: «Вы ко мне,
Феликс Эдмундович? Я нездоров».
…Солнце спускается по стене.
Кошкам на ужин в помойный ров
Заря разливает компотный сок.
Идет знаменитая тишина.
И вот над уборной из досок
Вылазит неприбранная луна.
«Нет, я попросту - потолковать».
И опускается на кровать.
Как бы продолжая давнишний спор,
Он говорит: «Под окошком двор
В колючих кошках, в мертвой траве,
Не разберешься, который век.
А век поджидает на мостовой,
Сосредоточен, как часовой.
Иди - и не бойся с ним рядом встать.
Твое одиночество веку под стать.
Оглянешься - а вокруг враги;
Руки протянешь - и нет друзей;
Но если он скажет: „Солги“, - солги.
Но если он скажет: „Убей“, - убей.
Я тоже почувствовал тяжкий груз
Опущенной на плечо руки.
Подстриженный по-солдатски ус
Касался тоже моей щеки.
И стол мой раскидывался, как страна,
В крови, в чернилах квадрат сукна,
Ржавчина перьев, бумаги клок -
Всё друга и недруга стерегло.
Враги приходили - на тот же стул
Садились и рушились в пустоту.
Их нежные кости сосала грязь.
Над ними захлопывались рвы.
И подпись на приговоре вилась
Струей из простреленной головы.
О мать революция! Не легка
Трехгранная откровенность штыка;
Он вздыбился из гущины кровей,
Матерый желудочный быт земли.
Трави его трактором. Песней бей.
Лопатой взнуздай, киркой проколи!
Он вздыбился над головой твоей -
Прими на рогатину и повали.
Да будет почетной участь твоя;
Умри, побеждая, как умер я».
Смолкает. Жилка о висок
Глуше и осторожней бьет.
(Значит: из пор, как студеный сок,
Медленный проступает пот.)
И ветер в лицо, как вода из ведра.
Как вестник победы, как снег, как стынь.
Луна лейкоцитом над кругом двора,
Звезды круглы, и круглы кусты.
Скатываются девять часов
В огромную бочку возле окна.
Я выхожу. За спиной засов
Защелкивается. И тишина.
Земля, наплывающая из мглы,
Легла, как неструганая доска,
Готовая к легкой пляске пилы,
К тяжелой походке молотка.
И я ухожу (а вокруг темно)
В клуб, где нынче доклад и кино,
Собранье рабкоровского кружка.
А.Дейнека «Кто кого?» 1932. Холст, масло.129,5x200 (Государственная Третьяковская галерея).
Есть стихи, которые категорически нельзя разбирать по строчкам, по словам, раскладывать по полочкам, объяснять сюжет и образы. Стихотворение Эдуарда Багрицкого "TBC" как раз из таких.
Его надо просто вдохнуть в лёгкие - раз и навсегда. А иначе не поймёшь.
И всё же я немого скажу о нем. Хоть и не передадут мои слова того, что я чувствую.
Герой стихотворения... Он очень болен, у него туберкулез.
Значит: по ткани полезла ржа,
Значит: озноб, духота и жар
И весь мир угловат, колюч, неуютен:
И сызнова мир колюч и наг:
Камни - углы, и дома - углы;
Трава до оскомины зелена;
Дороги до скрежета белы.
А впрочем... колюч ли он? Ведь это Герой болен, а мир вокруг вполне благополучен и мил. Мил до отвращения!
Под окнами тот же скопческий вид,
Тот же кошачий и детский мир,
Который удушьем ползет в крови,
Который до отвращенья мил...
Мещанский мирок вокруг… Он затягивает, проникает в лёгкие.
Но ведь была Революция! Гражданская война. Жертвы. Во имя чего? Во имя "кошачьего и детского" мира? Нет ответа на этот вопрос. Но с неумолимостью, превозмогая болезнь (а ради чего?), надо идти в клуб...
А вечером в клуб (доклад и кино,
Собрание рабкоровского кружка).
Дома же сонно и полутемно:
О, скромная заповедь молока!
Но вот ткань повседневного мирка вспухает, корёжится, разрывается. К Герою приходит дух Дзержинского и говорит:
...А век поджидает на мостовой,
Сосредоточен, как часовой.
Иди - и не бойся с ним рядом встать.
Твое одиночество веку под стать.
...
Он вздыбился из гущины кровей,
Матерый желудочный быт земли.
Трави его трактором. Песней бей.
Лопатой взнуздай, киркой проколи!...
Дух Дзержинского уходит. Мир вокруг остается, но он уже не колюч: теперь в нём всё на своих местах:
Звёзды круглы и круглы кусты.
И нет мещанства, а есть ветер, как вестник победы:
И ветер в лицо, как вода из ведра.
Как вестник победы, как снег, как стынь.
Революция была не зря! И не зря были жертвы.
Не ради мещанского мирка, а ради Нового мира жили и умирали революционеры. Но революция не создает новый мир, она лишь делает возможным его строительство. Стройте Новый мир, вчерашние революционеры! Каждодневно, кропотливо, упорно. А Революция, оставшаяся в вашей крови, поможет не увязнуть в мещанстве.
Земля, наплывающая из мглы,
Легла, как неструганая доска,
Готовая к легкой пляске пилы,
К тяжелой походке молотка.
И Герой, уже не вспоминая о болезни, выходит в темноту из уютного дома:
И я ухожу (а вокруг темно)
В клуб, где нынче доклад и кино,
Собранье рабкоровского кружка.
Отрывок (монолог Дзержинского) из стихотворения Багрицкого «TBC».
Читает Артём Тарабановский.
Выступление на концерте в честь Великой Октябрьской Социалистической революции.
"Суть времени", Ростов-на-Дону, 7 ноября 2015 г.
Click to viewЕщё выступления с концерта:
Маяковский "Левый марш"
Багрицкий "Смерть пионерки" (отрывок)
Асеев "Кумач"
Маяковский "Наш марш"
Для общей информации: Эдуард Георгиевич Багрицкий (настоящая фамилия - Дзюбин, 1895-1934) - русский советский поэт, переводчик и драматург.
Стихотворение «TBC» написано им в 1928 году. Название означает принятое медицинское сокращение для диагноза «Tuberculosis» (туберкулез).
Э.Багрицкий TBC
Пыль по ноздрям - лошади ржут.
Акации сыплются на дрова.
Треплется по ветру рыжий джут.
Солнце стоит посреди двора.
Рычаньем и чадом воздух прорыв,
Приходит обеденный перерыв.
Домой до вечера. Тишина.
Солнце кипит в каждом кремне.
Но глухо, от сердца, из глубины,
Предчувствие кашля идет ко мне.
И сызнова мир колюч и наг:
Камни - углы, и дома - углы;
Трава до оскомины зелена;
Дороги до скрежета белы.
Надсаживаясь и спеша донельзя,
Лезут под солнце ростки и Цельсий.
(Значит: в гортани просохла слизь,
Воздух, прожарясь, стекает вниз,
А снизу, цепляясь по веткам лоз,
Плесенью лезет туберкулез.)
Земля надрывается от жары.
Термометр взорван. И на меня,
Грохоча, осыпаются миры
Каплями ртутного огня,
Обжигают темя, текут ко рту.
И вся дорога бежит, как ртуть.
А вечером в клуб (доклад и кино,
Собрание рабкоровского кружка).
Дома же сонно и полутемно:
О, скромная заповедь молока!
Под окнами тот же скопческий вид,
Тот же кошачий и детский мир,
Который удушьем ползет в крови,
Который до отвращенья мил,
Чадом которого ноздри, рот,
Бронхи и легкие - все полно,
Которому голосом сковород
Напоминать о себе дано.
Напоминать: «Подремли, пока
Правильно в мире. Усни, сынок».
Тягостно коченеет рука,
Жилка колотится о висок.
(Значит: упорней бронхи сосут
Воздух по капле в каждый сосуд;
Значит: на ткани полезла ржа;
Значит: озноб, духота, жар.)
Жилка колотится у виска,
Судорожно дрожит у век.
Будто постукивает слегка
Остроугольный палец в дверь.
Надо открыть в конце концов!
«Войдите». - И он идет сюда:
Остроугольное лицо,
Остроугольная борода.
(Прямо с простенка не он ли, не он
Выплыл из воспаленных знамен?
Выпятив бороду, щурясь слегка
Едким глазом из-под козырька.)
Я говорю ему: «Вы ко мне,
Феликс Эдмундович? Я нездоров».
…Солнце спускается по стене.
Кошкам на ужин в помойный ров
Заря разливает компотный сок.
Идет знаменитая тишина.
И вот над уборной из досок
Вылазит неприбранная луна.
«Нет, я попросту - потолковать».
И опускается на кровать.
Как бы продолжая давнишний спор,
Он говорит: «Под окошком двор
В колючих кошках, в мертвой траве,
Не разберешься, который век.
А век поджидает на мостовой,
Сосредоточен, как часовой.
Иди - и не бойся с ним рядом встать.
Твое одиночество веку под стать.
Оглянешься - а вокруг враги;
Руки протянешь - и нет друзей;
Но если он скажет: „Солги“, - солги.
Но если он скажет: „Убей“, - убей.
Я тоже почувствовал тяжкий груз
Опущенной на плечо руки.
Подстриженный по-солдатски ус
Касался тоже моей щеки.
И стол мой раскидывался, как страна,
В крови, в чернилах квадрат сукна,
Ржавчина перьев, бумаги клок -
Всё друга и недруга стерегло.
Враги приходили - на тот же стул
Садились и рушились в пустоту.
Их нежные кости сосала грязь.
Над ними захлопывались рвы.
И подпись на приговоре вилась
Струей из простреленной головы.
О мать революция! Не легка
Трехгранная откровенность штыка;
Он вздыбился из гущины кровей,
Матерый желудочный быт земли.
Трави его трактором. Песней бей.
Лопатой взнуздай, киркой проколи!
Он вздыбился над головой твоей -
Прими на рогатину и повали.
Да будет почетной участь твоя;
Умри, побеждая, как умер я».
Смолкает. Жилка о висок
Глуше и осторожней бьет.
(Значит: из пор, как студеный сок,
Медленный проступает пот.)
И ветер в лицо, как вода из ведра.
Как вестник победы, как снег, как стынь.
Луна лейкоцитом над кругом двора,
Звезды круглы, и круглы кусты.
Скатываются девять часов
В огромную бочку возле окна.
Я выхожу. За спиной засов
Защелкивается. И тишина.
Земля, наплывающая из мглы,
Легла, как неструганая доска,
Готовая к легкой пляске пилы,
К тяжелой походке молотка.
И я ухожу (а вокруг темно)
В клуб, где нынче доклад и кино,
Собранье рабкоровского кружка.