ПОЧЕМУ НАПОЛЕОН.
Главное в празднике - не праздничное сегодня.
Главное - послепраздничное завтра.
Главное - не то, что через полчаса и до поздней ночи будет необычно и вкусно.
Главное - что, с завтрашнего утра; и - навсегда: всё будет хорошо.
До праздников мы просто всё как-то не могли собраться с силами, а вот теперь, - хотя это какое-то будничное слово «теперь», а у нас не будни; лучше так: отныне: мы - сосредоточимся, и сделаем, - даже, вот правда же, без особых усилий, потому что это же так свежо и весело будет делать, - сделаем так, что всё будет: хорошо.
Теперь - вот: не имя пока что, а просто слово: наполеон.
Оказывается, - для меня это было слово праздничное. С самого начала.
Такое - детское, голодно волнующее, в нём было заключено предчувствие.
Конечно, - прежде всего, - солнечно песчаный тортик., и несёт его, и ставит на стол - моя бабушка.
Имя торта я узнал раньше, чем имя Императора.
Сегодня праздник: особое чистое свечение и сияние всего. У нас уютно и жарко, а там, за окном, - тихий сумрак, и какой-то вскрик вдали, и морозный лай собачий, от чего усиливается крепкий уют. Симметрично накрыт стол, и, наслаждаясь, купается электричество в советском хрустале, и ныряет в усталое тёмное фамильное серебро. И сам воздух - ванильный и миндальный (конец 1970х, - слова такие, ваниль, миндаль, - только в детских книжках встречаются, и вплывают в действительность два-три раза в год).
А на столе - ещё один Наполеон, корректно горделивый, - как улыбка иноземного посла - коньяк. Не для меня, конечно, я маленький. Но это не важно. Это - скромный знак ежегодного триумфа. Вокруг-то, за окнами, - и до края земли, - советский город Куйбышев, миллионный промышленный центр. Закрытый город, без иностранцев. И коньяк «Наполеон» давался в Куйбышеве в руки немногим. Его привозили из Москвы. А там как-то очень сложно доставали, - в неожиданных комбинациях. И ещё отдавали за него большие деньги, семьдесят рублей (небольшое жалование за месяц).
Коньяк «Наполеон» был - французский. Итак, следующая ступень ассоциаций: Франция. Шаловливый фарфоровый танец Золушки и Кота в Сапогах, барабанное пороховое шествие Мушкетёров и Коммунаров.
Сиреневое слово, с красноватым глубоким отсветом, - так приятно окрашивали Францию на картах. Тревожное слово, дразнящее опасными ароматами. Шифрограмма странной печали Большого Мольна.
Потому что на самом деле, в заводском, закрытом, глубинно-советском городе Куйбышеве, в 1970х, - нет никакой Франции. Так же, как нет никакого Кота в Сапогах и мушкетёров тоже.
Наполеон. Франция. Уже два - праздничных слова.
** И вот как раз - был праздник, свежий, сладостно-пахучий. Вечерний и зимний, но, кажется, не Новый Год, - а какой-то внезапный: чей-то день рождения? Мои родители пришли в гости, и меня привезли с собой. Мне было - Семь, восемь, девять - раннешкольные какие-то давние дни.
Был старый сталинский дом: ветхая бедная теснота, а над ней - торжественно высокие необитаемые потолки. И очень бестолковая квартира: три комнаты, которые занимала средней величины семья, - и тут же еще комнатка, где жил сам по себе человек, просто коммунальный сосед.
Двери были распахнуты: праздник развернулся. Звякало, пело, звонко хохотало.
Потом, как всегда, кажется, уже полузаплаканный, (и почему в праздник всегда так легко плачется? и не только мне) - я был отведён в комнату соседа.
Не помню, куда делся этот сосед, - его почему-то и следов нет в моей памяти. Наверно, влился в общий хор в гостиной.
Комната была пуста. Из-за столпотворения вещей она мне показалась совсем маленькой - даже тогда, когда мир был ещё так высок и огромен. Для меня устало и привычно нашли тихое пространство. Добыли где-то и дали мне в руки - волшебный предмет, всегда разрешающий все трудности: книжку. И вернулись в свой праздник.
Я остался один (ура).
И сразу, вдруг - открылось мне нечто невероятное.
Тёмный узкий промежуток - от стены до шкафа. Там - спокойная, исполненная достоинства, - тусклое латунное золото, строго и тонко пахнущая чёрная кожа, - там стояла в ножнах - сабля. Почти с меня ростом.
Предельно подлинная. Наверно, это было самое подлинное из всего, что я до той минуты - трогал руками.
Это было мгновенное чудо (и в воспоминании это - как бурный сон), взмывшее ввысь тревожное счастье. И тут же, как положено - горе, потому что встреча наша - обречена: это же чужая, совсем-совсем не моя Сабля. И скоро всё кончится, меня уведут и никогда она не будет моей; и ревность - в этой комнате, я знал, - живёт с Обладателем Сабли какой-то совсем ещё маленький бессмысленный ребёнок, - и ему вот это даровано судьбой, - о, ну за что же? а мне - нет. И - безнадёжная надежда: а вдруг она им не так и нужна. И увидят, что я без неё не смогу дальше жить, и поймут.
Нет. Никто никогда ничего не видит и не понимает.
Думаю, что от прикосновения к той сабле я значительно повзрослел, в тот зимний вечер.
И тут же была - ещё книжка. Нет, это была - Книга: тонкая, но - большая, в твёрдой обложке.
В книжке было много картинок. Собственно, это было что-то для среднего школьного возраста, исторически патриотическое. Почти что - просто подписи под обширными, во всю страницу, картинками. Но картинки делал настоящий Художник, вот в чём дело. Я распахнул глаза - словно весь в два глаза обратился.
На обложке был Наполеон. И он был не просто так. Голова: громадная шляпа, и лицо под ней: каменно твёрдое, при том вырисованное - легко, дымно, - как из холодного тумана; взгляд - не ищущий вовнею а внутри сосредоточенный; и весь облик - замкнутый, отчуждённо зимний.
Я тогда почти не знал, кто это. Знал, конечно: что это - такой Ненаш, это который был против наших когда-то давно. Кого всегда и всюду громили непобедимые Мы.
Врагов так не рисовали тогда. Враг - в то время, советское, - это ведь что-то мерзостно подлое, грязное.
Ненаш, Враг - это просто. Его сразу - бить, вдрызг, чтобы смешные красные брызги фонтанами - из гнусной рожи; и - за шиворот, и с размаху - сапогом в крысиный зад, и - насквозь штыком его. Что неустанно проделывал громадный, в три раза больше всех разноцветных врагов, такой мощно-пышный - Наш - то по-солдатски зелёный, то знаменно красный.
Прежде всего это были, конечно, фашисты, - и Гитлер, им тогда наше детство было заполнено до предела: паучье раскоряченный пузатый уродец; и далее, за ним и перед ним - белогвардейцы, буржуины в цилиндрах, империалисты, монополисты, антикоммунисты, неонацисты, толстенькие сионисты (в касках с шестиконечными звёздами), жёлтые маоисты, расисты (в коротких штанишках). И надписи - на боках и животах тех, кто против нас, против СССР: НАТО, США, ЦРУ, ЮАР, ФБР, ФРГ.
А Наполеон вроде тоже - один из, - до Гитлера и белогвардейцев, после суворовских турок и полтавских шведов.
Но - и это было так странно - этого таинственного, дымного, печального человека совершенно не хотелось унижать и бить.
А через страницы рванулись всадники - волнующе нечёткие, незавершённые, в порыве. И вот: ещё один образ ворвался и остался со мной навсегда: багровый дым, и - усатые солдаты, в зелёных мундирах, - наши! - отшатнулись, испуганная ярость на лицах, - и над ними, на ощеренном коне, - словно весёлый хищный ангел: взрывом над головой взмыли белые перья, и - сияют синие глаза.
Не помню, тогда же я прочитал второе ненаше имя, или узнал позже: Мюрат.
И это ещё не всё. В конце книги - познавательное приложение: совершенно другие, яркие и чёткие рисунки: фигурки в мундирах армий - нашей, и - ненашей, наполеоновской.; и - оружие к тому же.
Мгновенно проникли в сознание моё - навсегда, - сверкающим ритмом лязгающие и скрежещущие наименования: кирасир, драгун, гусар, мамелюк, улан, егерь, вольтижёр.
И во всём этом - строго выстроенная, точная, и - беспощадная военная красота.
И хлынул на меня - как из иллюминатора - леденящий ветер только что лично мной открытого мира.
Праздник, - вкусное вечернее сияние, - меня приуготовил: не верится, но вдруг, - всё-таки, - на этот раз, - произойдёт, - завтра же, как проснусь, - чудо, которое давно уже скребётся снаружи, - и вот завтра оно сумеет наконец распахнуть двери будней. Ворвётся Нечто, и будет - Всё Заново. .
Сабля - вспорола твердь будней своей безусловной подлинностью, - не рисованная и не киноэкранная, первая в моей жизни сабля, - она молча, надменно господствовала над всем, над шкафом и табуретками, над пылью на полу и над паутиной на потолке, над нетрезво радостными кличами из гостиной, - она была отважна и опасна.
Она была с- старинна, старше всего окружающего, - и видела такое, что шкафу и табуретке увидеть не по силам. Сабля пролегла твёрдым мостом - из будней - насквозь, непосредственно чудо.
И: книжный, выглянувший из книги, Наполеон - из-под чёрной шляпы: посмотрел на меня в упор, - ночным морозным взором.
Зимний праздник, подлинная сабля, тёмный Наполеон.
Это всё было - немного слишком.
Ах, если бы мне - ну хоть что-то одно из этого всего, так ведь нет.
Или бы книжка без сабли, - тогда я был бы - странноват, но - хотя бы - терпим и тих..
Или - сабля без книжки бы: так даже лучше, был бы - всему подстать: хорошее мужское влечение к осязаемости, пусть даже острой, воинственной, - такие всюду нужны, и если край не переступать - многое прощается, в том числе и чудаковатость (всё же не финский нож, а - сабля).
Главное - послепраздничное завтра.
Главное - не то, что через полчаса и до поздней ночи будет необычно и вкусно.
Главное - что, с завтрашнего утра; и - навсегда: всё будет хорошо.
До праздников мы просто всё как-то не могли собраться с силами, а вот теперь, - хотя это какое-то будничное слово «теперь», а у нас не будни; лучше так: отныне: мы - сосредоточимся, и сделаем, - даже, вот правда же, без особых усилий, потому что это же так свежо и весело будет делать, - сделаем так, что всё будет: хорошо.
Теперь - вот: не имя пока что, а просто слово: наполеон.
Оказывается, - для меня это было слово праздничное. С самого начала.
Такое - детское, голодно волнующее, в нём было заключено предчувствие.
Конечно, - прежде всего, - солнечно песчаный тортик., и несёт его, и ставит на стол - моя бабушка.
Имя торта я узнал раньше, чем имя Императора.
Сегодня праздник: особое чистое свечение и сияние всего. У нас уютно и жарко, а там, за окном, - тихий сумрак, и какой-то вскрик вдали, и морозный лай собачий, от чего усиливается крепкий уют. Симметрично накрыт стол, и, наслаждаясь, купается электричество в советском хрустале, и ныряет в усталое тёмное фамильное серебро. И сам воздух - ванильный и миндальный (конец 1970х, - слова такие, ваниль, миндаль, - только в детских книжках встречаются, и вплывают в действительность два-три раза в год).
А на столе - ещё один Наполеон, корректно горделивый, - как улыбка иноземного посла - коньяк. Не для меня, конечно, я маленький. Но это не важно. Это - скромный знак ежегодного триумфа. Вокруг-то, за окнами, - и до края земли, - советский город Куйбышев, миллионный промышленный центр. Закрытый город, без иностранцев. И коньяк «Наполеон» давался в Куйбышеве в руки немногим. Его привозили из Москвы. А там как-то очень сложно доставали, - в неожиданных комбинациях. И ещё отдавали за него большие деньги, семьдесят рублей (небольшое жалование за месяц).
Коньяк «Наполеон» был - французский. Итак, следующая ступень ассоциаций: Франция. Шаловливый фарфоровый танец Золушки и Кота в Сапогах, барабанное пороховое шествие Мушкетёров и Коммунаров.
Сиреневое слово, с красноватым глубоким отсветом, - так приятно окрашивали Францию на картах. Тревожное слово, дразнящее опасными ароматами. Шифрограмма странной печали Большого Мольна.
Потому что на самом деле, в заводском, закрытом, глубинно-советском городе Куйбышеве, в 1970х, - нет никакой Франции. Так же, как нет никакого Кота в Сапогах и мушкетёров тоже.
Наполеон. Франция. Уже два - праздничных слова.
** И вот как раз - был праздник, свежий, сладостно-пахучий. Вечерний и зимний, но, кажется, не Новый Год, - а какой-то внезапный: чей-то день рождения? Мои родители пришли в гости, и меня привезли с собой. Мне было - Семь, восемь, девять - раннешкольные какие-то давние дни.
Был старый сталинский дом: ветхая бедная теснота, а над ней - торжественно высокие необитаемые потолки. И очень бестолковая квартира: три комнаты, которые занимала средней величины семья, - и тут же еще комнатка, где жил сам по себе человек, просто коммунальный сосед.
Двери были распахнуты: праздник развернулся. Звякало, пело, звонко хохотало.
Потом, как всегда, кажется, уже полузаплаканный, (и почему в праздник всегда так легко плачется? и не только мне) - я был отведён в комнату соседа.
Не помню, куда делся этот сосед, - его почему-то и следов нет в моей памяти. Наверно, влился в общий хор в гостиной.
Комната была пуста. Из-за столпотворения вещей она мне показалась совсем маленькой - даже тогда, когда мир был ещё так высок и огромен. Для меня устало и привычно нашли тихое пространство. Добыли где-то и дали мне в руки - волшебный предмет, всегда разрешающий все трудности: книжку. И вернулись в свой праздник.
Я остался один (ура).
И сразу, вдруг - открылось мне нечто невероятное.
Тёмный узкий промежуток - от стены до шкафа. Там - спокойная, исполненная достоинства, - тусклое латунное золото, строго и тонко пахнущая чёрная кожа, - там стояла в ножнах - сабля. Почти с меня ростом.
Предельно подлинная. Наверно, это было самое подлинное из всего, что я до той минуты - трогал руками.
Это было мгновенное чудо (и в воспоминании это - как бурный сон), взмывшее ввысь тревожное счастье. И тут же, как положено - горе, потому что встреча наша - обречена: это же чужая, совсем-совсем не моя Сабля. И скоро всё кончится, меня уведут и никогда она не будет моей; и ревность - в этой комнате, я знал, - живёт с Обладателем Сабли какой-то совсем ещё маленький бессмысленный ребёнок, - и ему вот это даровано судьбой, - о, ну за что же? а мне - нет. И - безнадёжная надежда: а вдруг она им не так и нужна. И увидят, что я без неё не смогу дальше жить, и поймут.
Нет. Никто никогда ничего не видит и не понимает.
Думаю, что от прикосновения к той сабле я значительно повзрослел, в тот зимний вечер.
И тут же была - ещё книжка. Нет, это была - Книга: тонкая, но - большая, в твёрдой обложке.
В книжке было много картинок. Собственно, это было что-то для среднего школьного возраста, исторически патриотическое. Почти что - просто подписи под обширными, во всю страницу, картинками. Но картинки делал настоящий Художник, вот в чём дело. Я распахнул глаза - словно весь в два глаза обратился.
На обложке был Наполеон. И он был не просто так. Голова: громадная шляпа, и лицо под ней: каменно твёрдое, при том вырисованное - легко, дымно, - как из холодного тумана; взгляд - не ищущий вовнею а внутри сосредоточенный; и весь облик - замкнутый, отчуждённо зимний.
Я тогда почти не знал, кто это. Знал, конечно: что это - такой Ненаш, это который был против наших когда-то давно. Кого всегда и всюду громили непобедимые Мы.
Врагов так не рисовали тогда. Враг - в то время, советское, - это ведь что-то мерзостно подлое, грязное.
Ненаш, Враг - это просто. Его сразу - бить, вдрызг, чтобы смешные красные брызги фонтанами - из гнусной рожи; и - за шиворот, и с размаху - сапогом в крысиный зад, и - насквозь штыком его. Что неустанно проделывал громадный, в три раза больше всех разноцветных врагов, такой мощно-пышный - Наш - то по-солдатски зелёный, то знаменно красный.
Прежде всего это были, конечно, фашисты, - и Гитлер, им тогда наше детство было заполнено до предела: паучье раскоряченный пузатый уродец; и далее, за ним и перед ним - белогвардейцы, буржуины в цилиндрах, империалисты, монополисты, антикоммунисты, неонацисты, толстенькие сионисты (в касках с шестиконечными звёздами), жёлтые маоисты, расисты (в коротких штанишках). И надписи - на боках и животах тех, кто против нас, против СССР: НАТО, США, ЦРУ, ЮАР, ФБР, ФРГ.
А Наполеон вроде тоже - один из, - до Гитлера и белогвардейцев, после суворовских турок и полтавских шведов.
Но - и это было так странно - этого таинственного, дымного, печального человека совершенно не хотелось унижать и бить.
А через страницы рванулись всадники - волнующе нечёткие, незавершённые, в порыве. И вот: ещё один образ ворвался и остался со мной навсегда: багровый дым, и - усатые солдаты, в зелёных мундирах, - наши! - отшатнулись, испуганная ярость на лицах, - и над ними, на ощеренном коне, - словно весёлый хищный ангел: взрывом над головой взмыли белые перья, и - сияют синие глаза.
Не помню, тогда же я прочитал второе ненаше имя, или узнал позже: Мюрат.
И это ещё не всё. В конце книги - познавательное приложение: совершенно другие, яркие и чёткие рисунки: фигурки в мундирах армий - нашей, и - ненашей, наполеоновской.; и - оружие к тому же.
Мгновенно проникли в сознание моё - навсегда, - сверкающим ритмом лязгающие и скрежещущие наименования: кирасир, драгун, гусар, мамелюк, улан, егерь, вольтижёр.
И во всём этом - строго выстроенная, точная, и - беспощадная военная красота.
И хлынул на меня - как из иллюминатора - леденящий ветер только что лично мной открытого мира.
Праздник, - вкусное вечернее сияние, - меня приуготовил: не верится, но вдруг, - всё-таки, - на этот раз, - произойдёт, - завтра же, как проснусь, - чудо, которое давно уже скребётся снаружи, - и вот завтра оно сумеет наконец распахнуть двери будней. Ворвётся Нечто, и будет - Всё Заново. .
Сабля - вспорола твердь будней своей безусловной подлинностью, - не рисованная и не киноэкранная, первая в моей жизни сабля, - она молча, надменно господствовала над всем, над шкафом и табуретками, над пылью на полу и над паутиной на потолке, над нетрезво радостными кличами из гостиной, - она была отважна и опасна.
Она была с- старинна, старше всего окружающего, - и видела такое, что шкафу и табуретке увидеть не по силам. Сабля пролегла твёрдым мостом - из будней - насквозь, непосредственно чудо.
И: книжный, выглянувший из книги, Наполеон - из-под чёрной шляпы: посмотрел на меня в упор, - ночным морозным взором.
Зимний праздник, подлинная сабля, тёмный Наполеон.
Это всё было - немного слишком.
Ах, если бы мне - ну хоть что-то одно из этого всего, так ведь нет.
Или бы книжка без сабли, - тогда я был бы - странноват, но - хотя бы - терпим и тих..
Или - сабля без книжки бы: так даже лучше, был бы - всему подстать: хорошее мужское влечение к осязаемости, пусть даже острой, воинственной, - такие всюду нужны, и если край не переступать - многое прощается, в том числе и чудаковатость (всё же не финский нож, а - сабля).