Илья Муромец - и Евангелие!
Интересная статья О.Р. Николаева и Б.Н. Тихомирова из сборника ХРИСТИАНСТВО И РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА (С-Пб, "Наука", 1994). Помещаю здесь фрагметы, особо актуальные в наши дни.
"Венцом христианизации эпического мира русских былин стал образ Ильи Муромца, отождествленный в национальной традиции с «преподобным Илией Муромцем Печерским», «в двенадцатом веке бывшем», память которого отмечается русской православной церковью 19 декабря. Отсутствие каких-либо житийных сведений о подвижнике Киево-Печерского монастыря обусловило его восприятие как канонизированного богатыря, что учитывает и современная церковная традиция. [....]
.Проблема соотношения евангельского и народного христианства исключительно остро поставлена в опубликованном в 1885 г. в «Русской мысли» рассказе В. М. Гаршина «Надежда Николаевна».
Своеобразным центром, в котором как бы собрана в «фокус» проблематика гаршинского произведения, является эпизод, в котором один из героев, художник Гельфрейх, рассказывает о замысле картины, которую он мечтает написать: герой русского богатырского эпоса Илья Муромец, задумавшийся над страницей Евангелия: «И раскрыл он место о Нагорной проповеди, и читает он о том, что, получив удар, надо поставить себя под другой. И читает он это место и не понимает. <...> Как же это так, Господи? Хорошо, если ударят меня, а если женщину обидят, или ребенка тронут, или наедет поганый да начнет убивать Твоих, Господи, слуг? Не трогать? Оставить, чтоб грабил и убивал? Нет, Господи, не могу я послушаться Тебя! Сяду я на коня, возьму копье в руки и поеду биться во имя Твое, ибо не понимаю я Твоей мудрости, а дал Ты мне в душу голос, и я слушаю его, а не Тебя!.. <...> Илья - и Евангелие! Что общего между ними? Для этой книги нет большего греха, как убийство, а Илья всю жизнь убивал. <...> А ведь он святой. Видел я его в Киеве... Лежит вместе со всеми. И справедливо...».
.
.
Илья у Гельфрейха впервые читает Евангелие и и не може т постичь его в его целостности, понять, как он выражается, «мудрость» Христа, Все в нем восстает против этики Нагорной проповеди, потому что она противоречит тому «голосу», который он «слушает» в своей душе и который ведет его в битвы, и в то же время Илья убежден, что этот «голос» дал ему «в душу» тоже Христос: «Сяду я на коня, возьму копье в руки и поеду биться во имя Твое, ибо не понимаю я Твоей мудрости, а дал Ты мне в душу голос, и я слушаю его, а не Тебя!..» (курсив наш - О.Н., Б.Т.). И нельзя сказать, чтобы это внутреннее ощущение героя было совершенно произвольным и не имело под собой почвы. Вступив в противоречие с одной стороной евангельской этической концепции, «голос», ведущий Илью, вполне определенно «корреспондирует» с другой стороной - с «наибольшей» (Матфей, 22, 39) Христовой заповедью - заповедью любви к ближнему. (Напомним: Илья готов простить и смириться, если ударят его,- « а если женщину обидят, или ребенка тронут..?» ) И когда Илья говорит: «Нет, Господи, не могу я послушаться Тебя! <...> поеду биться во имя Твое...»,- то он, с очевидностью, не отвергает Христа и Евангелие, но сама христианская мораль предстает его сознанию как глубоко противоречивая и внутренне разорванная. Весь жизненный опыт Ильи Муромца убеждает Христовой заповеди - «Люби ближнего своего как самого себя» (Матфей, 19, 18) оказывается решительно невозможным без нарушения другой заповеди - «Не убий» (Матфей, 19, 19).
Столкнувшись с противоречиями христианской морали, не в силах понять и принять евангельскую этическую концепцию в ее целостности, Илья Муромец, не идеолог и не богослов, а богатырь, мыслящий поступком, в критической ситуации без колебаний сознательно отвергает непреложность одной из главных евангельских
заповедей - «Не убий». Но в то же время он - подчеркнем это еще раз,- попирая в своих ратных подвигах евангельскую заповедь, проливая кровь «поганых», искренне убежден, что его деяния - как единственно возможное в данных конкретных обстоятельствах исполнение долга христианской любви - это служение
«во имя» Христа.
Тот факт, что в замысле художника Гельфрейха с противоречиями евангельской этики сталкивается именно Илья Муромец - герой народного эпоса, ни в коей мере не является случайным, а выражает глубину гаршинского замысла. В дальнейшем «автокомментарии» Гельфрейх существенно уточняет идеологический контекст своего замысла: «А ведь он святой. Видел я его в Киеве... Лежит вместе со всеми. И справедливо...» (курсив наш - О. Н., Б. Т.) Исключительно важно, что богатырь Илья, который всю свою жизнь нарушал евангельскую заповедь («всю жизнь убивал»,- говорит Гельфрейх), народным сознанием воспринимается (и именно за это) как «святой». Тем самым, как бы получая «санкцию» народного мировоззрения, личное решение Ильи приобретает значение своеобразного народного христианства ... . А вопрос художника Гельфрейха: «Илья - и Евангелие! Что общего между ними?» - получает расширительное истолкование как вопрос о соотношении евангельского и народного христианства. "
О.Р. НИКОЛАЕВ, Б.H. ТИХОМИРОВ. ЭПИЧЕСКОЕ ПРАВОСЛАВИЕ И РУССКАЯ КУЛЬТУРА
(К постановк е проблемы ). О некоторых интерпретациях христианской этической системы в русской литературе второй половины XIX в. (Гаршин, Достоевский, Толстой)
ХРИСТИАНСТВО И РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА. Сборник статей, Санкт-Петербург, „Наука",1994http://lib.pushkinskijdom.ru/LinkClick.aspx?fileticket=kSbqvX7sTsE%3d&tabid=10626