Эйзенштейн
Михаил Ромм о Сергее Эйзенштейне
Зашел я как-то к нему в году тридцать пятом, вероятно, уже после "Пышки", говорили мы с ним. Был он тогда в очень тяжелом положении, Шумяцкий не давал ему работать. Я говорю ему:
- Что же, Сергей Михайлович, что ж вы так сидите без работы? Невозможно ведь. Пошли бы вы к Шумяцкому, помирились бы с ним. Все-таки вы Эйзенштейн, пойдет ведь навстречу. Ну, пренебрегите, так сказать, гордостью. Зайдите сами, протяните первый руку, ну, и все будет в порядке, я думаю.
Он мне говорит:
- Так ведь, видите ли, характер у меня неподходящий.
- В каком это смысле?
- Так ведь я же, - говорит, - уже пытался. И вот пойду, совсем соберусь лизнуть жопу, войду, объявлю свои намерения, так сказать, и выйдет он из-за стола, и наклонится, и задом повернется, и нагнется. Я уж наклонюсь, чтобы лизнуть, а в последнюю минуту возьму да и укушу за ягодицу. Вот такой характер.
Я смеюсь, говорю:
- Ну, это шутки.
Он говорит:
- Да какие шутки? Вот, расскажу я вам историю. Примерно год, что ли, назад вызывает он меня к себе - он, заметьте, - я твердо решил: ну, раз вызывает сам Борис Захарович, будем мириться. Пришел, так сказать, с самыми добродетельными намерениями, и он мне говорит: "Что ж, Сергей Михайлович, сидите вы без работы, - совершенно вот то же, что вы мне говорили, - нельзя же так. Давайте отбросим всё в сторону. Ну, была "Мексика", ну были ошибки, не будем говорить, кто виноват, давайте работать". Я говорю: "С удовольствием, Борис Захарович, любое ваше задание - буду работать". Правильно всё? Правильно. Он мне говорит: "Ну, вот если так, для начала помогли бы вы Грише Александрову, помогли бы вывезти "Веселые ребята". Ну, а я ему отвечаю: "Я не ассенизатор, говно не вывожу". Он проглотил, проглотил. Я продолжаю стоять с протянутой рукой, говорю: "Дайте мне самостоятельную работу - буду ставить. Буду ставить по вашему указанию". Он мне говорит: "Так вот, может быть, какую-нибудь такую эпопею. Возьмите какое-нибудь классическое русское произведение и экранизируйте. Вон как Петров удачно "Грозу" сделал, вот и вам бы что-нибудь классическое". Я говорю: "Я Островского, так сказать, недолюбливаю, да я уже ставил "Мудреца", нареканий много было, но, пожалуй, это предложение мне нравится. Я вам очень благодарен, Борис Захарович".
Он расцветает в улыбке, говорит: "Ну, давайте ваше предложение, что будете экранизировать?" Я говорю: "Есть такой малоизвестный русский классик, Барков его фамилия, Барков. Есть у него грандиозное классическое произведение, "Лука" называется". Я фамилию не добавил для осторожности, естественно, чтобы не обидеть сразу начальство. Он говорит: "Я не читал". Честно сказал. Я говорю: "Что вы, Борис Захарович, это потрясающее произведение. Кстати, оно было запрещено царской цензурой и издавалось в Лейпциге, распространялось подпольно".
Борис Захарович как услышал, что распространялось подпольно, даже глаза загорелись, пришел в полный восторг: подпольная литература, издавалось в Лейпциге, запрещено царской цензурой! Очень, очень хорошо. "Где же можно достать?" - спрашивает он меня. Я ему говорю: "Ну, в Ленинке наверняка есть, да и не в одном издании". Он говорит: "За день прочитаю?" Я ему говорю: "Ну, что вы, Борис Захарович! Прочитаете за ночь, потому что вы не оторветесь, огромное удовольствие получите, несомненно".
"Ну, что ж, - говорит Шумяцкий, - очень хорошо. Считаю, что мы договорились. Я немедленно выписываю книгу, читаю. Сегодня же ночью я ее прочитаю, завтра приходите, вот мы, так сказать, завтра все тут же и решим. Приступайте к работе. Ступайте".
Ну, я ушел от него, пожали мы друг другу руки, вышел я в приемную, и в приемной пустился вприсядку. Меня секретарша спрашивает: "Что с вами, Сергей Михайлович?" Я: "Я вашего председателя употребил".
А Шумяцкий тем временем нажимает звоночек, вызывает секретаршу и дает ей записочку. А на записочке написано: "Барков, "Лука". Достать немедленно в Ленинской публичной библиотеке, будет ставить Эйзенштейн".
Секретарша прочла и чуть тут же в обморок не хлопнулась. Вышла, качаясь, из кабинета. Села, смотрит на записку тупым взором, ничего не понимает. Остальные к ней: "Что с вами, Люда?" - "Посмотрите". Подходят секретарши, ахают, - сенсация.
Ну, главная секретарша закрыла записочку рукой, говорит: "Пойду к Чужину, спрошу, что делать".
Входит к Чужину (это заместитель Шумяцкого) и говорит: "Знаете, что-то с Борисом Захаровичем случилось невероятное: вызвал меня и говорит, что вот была у него беседа с Эйзенштейном, что будет Эйзенштейн ставить, и дает мне вот эту записку".
Чужин прочитал, налился кровью, вылупил глаза, говорит: "Что такое? Да нет, его рука. Он что, здоров?" Она говорит: "Здоров, Сергей Михайлович у него был". - "А как вышел Эйзенштейн?" Та говорит: "Вот вышел, и пустился в пляс и говорит: я вашего председателя, простите, употребил". (Хотя, между нами говоря, Сергей Михайлович выразился круче.)
Чужин говорит: "Ах, мерзавец! Ну, подождите, мы обсудим этот вопрос. Обсудим. Записочку оставьте у меня".
Оставил он у себя записочку, секретарша вернулась, а Борис Захарович подождал так минут двадцать и звонит: "Вы в Ленинке справлялись, есть книга?"
Секретарша собралась с духом и говорит ему: "Ищут, ищут, Борис Захарович".
"А, ну ладно, я подожду, но скажите, чтобы сегодня, до конца дня, мне непременно нужно. Вы сказали, что это Шумяцкий спрашивает?" - "Сказала". - "Хорошо".
Ну, вот так, проходит еще полчаса - опять Шумяцкий звонит. Еще полчаса, еще полчаса.
А заместители собрались в кабинете другом, смотрят на записочку, совещаются: не знают, что делать. Кто пойдет к Шумяцкому? Как ему изъяснить, что такое "Лука", и как фамилия Луки, и кто такой Барков, и что это за поэма знаменитая? И что это подпольная литература несколько в ином смысле, так сказать, не в революционном, а в порнографическом.
Ну, пока они это обсуждали, Шумяцкий постепенно накалялся уже до белого каления. Секретарша начинает плакать. Бежит к заместителям и говорит: "Ну спасите меня! Он же меня уволит, в конце концов, ведь он же кричит, топает ногами! Я вас умоляю, я не знаю, что ему отвечать! Ну, я просто не знаю! Товарищи, спасите!"
Собрались все заместители вместе, вошли к Шумяцкому в кабинет - гуськом, торжественные и похоронные.
- Что такое?
- Беда случилась, Борис Захарович, неприятность, - говорит заместитель первый и кладет на стол записочку. - Эйзенштейн с вами поступил как провокатор. Видите ли, Борис Захарович, это произведение непристойное, более того - порнографическое. Распространялось-то оно подпольно, но именно по этой причине.
Полная фамилия героя - такая-то. Первые строки такие-то.
И наизусть один из заместителей процитировал Шумяцкому два восьмистишия из барковского "Луки".
Шумяцкий налился кровью, побагровел. Ну, думают, сейчас ему плохо будет. Наконец он негромко говорит:
- Машину.
Уложил портфель, пошел вниз железной походкой, сел в машину:
- В ЦК.
Доехал до ЦК, а из машины не вылез. Посидел, подумал
- "Назад!"
В самом деле, что ему в ЦК-то докладывать?
Приехал назад, остановился около своего дома в Гнездниковском переулке, у знаменитого. Посидел в машине - "В ЦК!"
Приехал в ЦК, вышел из машины, вошел в подъезд. Дошел до какого-то кабинета, повернулся, вышел, сел в машину
- "Назад!"
Вернулся назад, собрал немедленно всю коллегию, всех заместителей и говорит: "Никому докладывать не будем. Останется между нами, всё хранить, не распространяться. Вот так, не распространяться ни в коем случае. Я с этим негодяем счеты сведу. Я вас предупреждаю, предупреждаю всех".
- Вот, видите, поступил-то ведь я по вашему совету: пошел мириться. И позицию заняли подходящую - и он, и я. А вот... укусил! Как же мне теперь к нему приходить? Ну как? Он ведь не примет протянутой руки. Он подумает, что в руке какой-нибудь гвоздь или что-нибудь в этом роде. Так что, Михаил Ильич, я сейчас мириться никак не могу, не выйдет.
Ну, посмеялись мы с ним. Однако ему, в общем-то, было не до смеха, поплатился он за это довольно жестоко на "Бежином луге". Да и дальше, в течение всей своей жизни.
Ну-с, вот это первая история. А второй истории был я просто непосредственным свидетелем.
Зашел я как-то к нему в году тридцать пятом, вероятно, уже после "Пышки", говорили мы с ним. Был он тогда в очень тяжелом положении, Шумяцкий не давал ему работать. Я говорю ему:
- Что же, Сергей Михайлович, что ж вы так сидите без работы? Невозможно ведь. Пошли бы вы к Шумяцкому, помирились бы с ним. Все-таки вы Эйзенштейн, пойдет ведь навстречу. Ну, пренебрегите, так сказать, гордостью. Зайдите сами, протяните первый руку, ну, и все будет в порядке, я думаю.
Он мне говорит:
- Так ведь, видите ли, характер у меня неподходящий.
- В каком это смысле?
- Так ведь я же, - говорит, - уже пытался. И вот пойду, совсем соберусь лизнуть жопу, войду, объявлю свои намерения, так сказать, и выйдет он из-за стола, и наклонится, и задом повернется, и нагнется. Я уж наклонюсь, чтобы лизнуть, а в последнюю минуту возьму да и укушу за ягодицу. Вот такой характер.
Я смеюсь, говорю:
- Ну, это шутки.
Он говорит:
- Да какие шутки? Вот, расскажу я вам историю. Примерно год, что ли, назад вызывает он меня к себе - он, заметьте, - я твердо решил: ну, раз вызывает сам Борис Захарович, будем мириться. Пришел, так сказать, с самыми добродетельными намерениями, и он мне говорит: "Что ж, Сергей Михайлович, сидите вы без работы, - совершенно вот то же, что вы мне говорили, - нельзя же так. Давайте отбросим всё в сторону. Ну, была "Мексика", ну были ошибки, не будем говорить, кто виноват, давайте работать". Я говорю: "С удовольствием, Борис Захарович, любое ваше задание - буду работать". Правильно всё? Правильно. Он мне говорит: "Ну, вот если так, для начала помогли бы вы Грише Александрову, помогли бы вывезти "Веселые ребята". Ну, а я ему отвечаю: "Я не ассенизатор, говно не вывожу". Он проглотил, проглотил. Я продолжаю стоять с протянутой рукой, говорю: "Дайте мне самостоятельную работу - буду ставить. Буду ставить по вашему указанию". Он мне говорит: "Так вот, может быть, какую-нибудь такую эпопею. Возьмите какое-нибудь классическое русское произведение и экранизируйте. Вон как Петров удачно "Грозу" сделал, вот и вам бы что-нибудь классическое". Я говорю: "Я Островского, так сказать, недолюбливаю, да я уже ставил "Мудреца", нареканий много было, но, пожалуй, это предложение мне нравится. Я вам очень благодарен, Борис Захарович".
Он расцветает в улыбке, говорит: "Ну, давайте ваше предложение, что будете экранизировать?" Я говорю: "Есть такой малоизвестный русский классик, Барков его фамилия, Барков. Есть у него грандиозное классическое произведение, "Лука" называется". Я фамилию не добавил для осторожности, естественно, чтобы не обидеть сразу начальство. Он говорит: "Я не читал". Честно сказал. Я говорю: "Что вы, Борис Захарович, это потрясающее произведение. Кстати, оно было запрещено царской цензурой и издавалось в Лейпциге, распространялось подпольно".
Борис Захарович как услышал, что распространялось подпольно, даже глаза загорелись, пришел в полный восторг: подпольная литература, издавалось в Лейпциге, запрещено царской цензурой! Очень, очень хорошо. "Где же можно достать?" - спрашивает он меня. Я ему говорю: "Ну, в Ленинке наверняка есть, да и не в одном издании". Он говорит: "За день прочитаю?" Я ему говорю: "Ну, что вы, Борис Захарович! Прочитаете за ночь, потому что вы не оторветесь, огромное удовольствие получите, несомненно".
"Ну, что ж, - говорит Шумяцкий, - очень хорошо. Считаю, что мы договорились. Я немедленно выписываю книгу, читаю. Сегодня же ночью я ее прочитаю, завтра приходите, вот мы, так сказать, завтра все тут же и решим. Приступайте к работе. Ступайте".
Ну, я ушел от него, пожали мы друг другу руки, вышел я в приемную, и в приемной пустился вприсядку. Меня секретарша спрашивает: "Что с вами, Сергей Михайлович?" Я: "Я вашего председателя употребил".
А Шумяцкий тем временем нажимает звоночек, вызывает секретаршу и дает ей записочку. А на записочке написано: "Барков, "Лука". Достать немедленно в Ленинской публичной библиотеке, будет ставить Эйзенштейн".
Секретарша прочла и чуть тут же в обморок не хлопнулась. Вышла, качаясь, из кабинета. Села, смотрит на записку тупым взором, ничего не понимает. Остальные к ней: "Что с вами, Люда?" - "Посмотрите". Подходят секретарши, ахают, - сенсация.
Ну, главная секретарша закрыла записочку рукой, говорит: "Пойду к Чужину, спрошу, что делать".
Входит к Чужину (это заместитель Шумяцкого) и говорит: "Знаете, что-то с Борисом Захаровичем случилось невероятное: вызвал меня и говорит, что вот была у него беседа с Эйзенштейном, что будет Эйзенштейн ставить, и дает мне вот эту записку".
Чужин прочитал, налился кровью, вылупил глаза, говорит: "Что такое? Да нет, его рука. Он что, здоров?" Она говорит: "Здоров, Сергей Михайлович у него был". - "А как вышел Эйзенштейн?" Та говорит: "Вот вышел, и пустился в пляс и говорит: я вашего председателя, простите, употребил". (Хотя, между нами говоря, Сергей Михайлович выразился круче.)
Чужин говорит: "Ах, мерзавец! Ну, подождите, мы обсудим этот вопрос. Обсудим. Записочку оставьте у меня".
Оставил он у себя записочку, секретарша вернулась, а Борис Захарович подождал так минут двадцать и звонит: "Вы в Ленинке справлялись, есть книга?"
Секретарша собралась с духом и говорит ему: "Ищут, ищут, Борис Захарович".
"А, ну ладно, я подожду, но скажите, чтобы сегодня, до конца дня, мне непременно нужно. Вы сказали, что это Шумяцкий спрашивает?" - "Сказала". - "Хорошо".
Ну, вот так, проходит еще полчаса - опять Шумяцкий звонит. Еще полчаса, еще полчаса.
А заместители собрались в кабинете другом, смотрят на записочку, совещаются: не знают, что делать. Кто пойдет к Шумяцкому? Как ему изъяснить, что такое "Лука", и как фамилия Луки, и кто такой Барков, и что это за поэма знаменитая? И что это подпольная литература несколько в ином смысле, так сказать, не в революционном, а в порнографическом.
Ну, пока они это обсуждали, Шумяцкий постепенно накалялся уже до белого каления. Секретарша начинает плакать. Бежит к заместителям и говорит: "Ну спасите меня! Он же меня уволит, в конце концов, ведь он же кричит, топает ногами! Я вас умоляю, я не знаю, что ему отвечать! Ну, я просто не знаю! Товарищи, спасите!"
Собрались все заместители вместе, вошли к Шумяцкому в кабинет - гуськом, торжественные и похоронные.
- Что такое?
- Беда случилась, Борис Захарович, неприятность, - говорит заместитель первый и кладет на стол записочку. - Эйзенштейн с вами поступил как провокатор. Видите ли, Борис Захарович, это произведение непристойное, более того - порнографическое. Распространялось-то оно подпольно, но именно по этой причине.
Полная фамилия героя - такая-то. Первые строки такие-то.
И наизусть один из заместителей процитировал Шумяцкому два восьмистишия из барковского "Луки".
Шумяцкий налился кровью, побагровел. Ну, думают, сейчас ему плохо будет. Наконец он негромко говорит:
- Машину.
Уложил портфель, пошел вниз железной походкой, сел в машину:
- В ЦК.
Доехал до ЦК, а из машины не вылез. Посидел, подумал
- "Назад!"
В самом деле, что ему в ЦК-то докладывать?
Приехал назад, остановился около своего дома в Гнездниковском переулке, у знаменитого. Посидел в машине - "В ЦК!"
Приехал в ЦК, вышел из машины, вошел в подъезд. Дошел до какого-то кабинета, повернулся, вышел, сел в машину
- "Назад!"
Вернулся назад, собрал немедленно всю коллегию, всех заместителей и говорит: "Никому докладывать не будем. Останется между нами, всё хранить, не распространяться. Вот так, не распространяться ни в коем случае. Я с этим негодяем счеты сведу. Я вас предупреждаю, предупреждаю всех".
- Вот, видите, поступил-то ведь я по вашему совету: пошел мириться. И позицию заняли подходящую - и он, и я. А вот... укусил! Как же мне теперь к нему приходить? Ну как? Он ведь не примет протянутой руки. Он подумает, что в руке какой-нибудь гвоздь или что-нибудь в этом роде. Так что, Михаил Ильич, я сейчас мириться никак не могу, не выйдет.
Ну, посмеялись мы с ним. Однако ему, в общем-то, было не до смеха, поплатился он за это довольно жестоко на "Бежином луге". Да и дальше, в течение всей своей жизни.
Ну-с, вот это первая история. А второй истории был я просто непосредственным свидетелем.