Мой юбилей и многабукаф.
Сегодня у меня опять юбилей. Только что вспомнил. :)
Сегодня день рожденья моего любимого дедушки детства - дедушки Ленина. 140 лет. Как-то не видно совсем сегодня по этому случаю радостных гуляний, не слышно кумачовых флагов и уличного распития портвейна. Разлюбили нынче дедушку Ленина. Всё когда-нибудь кончается.
Но я совсем не об этом. Юбилей сегодня не только у Ильича. Но и у меня. Сегодня исполняется 40 лет, как меня торжественно приняли в пионеры. Очень хорошо помню торжественность момента, гордость и неуёмную радость, когда я возвращался домой после процедуры, расстегнув пальто (в тот день ещё лежал снег!), чтобы все видели мой красный красивый галстук...
Через четыре года торжественно принимать меня в комсомольцы, правда, отказались. Но это совсем другая забавная история. А сегодня я обязательно выпью за позабытого Ильича и свой пионерский юбилей.
А ещё 20 лет назад, приблизительно в такие вот апрельские дни я придумал рассказку о Ленине. В "Аргументах и фактах" прочитал заметку о том, что предки Ильча были крепостными у человека с фамилией, очень созвучной моей. Фантазия тут же разыгралась, и получился такой рассказ.
ВОСКРЕСЕНЬЕ БАРИНА БРЕХОВА
Автор решительно заявляет, что он не несет никакой
ответственности за крамольные мысли пьяного стрелочника.
В воскресенье двадцать девятого апреля в шестом часу вечера тридцатисемилетний стрелочник Коля Брехов сидел за липким столиком пивного кабака "Гренада", прозванного в народе "гангреной", и медленно вливал в себя пиво. Мощные колонки на стене, перекрывая гул полупьяных разговоров, в очередной раз сотрясали сизый от папиросного дыма воздух пивнушки зарубежным танцем ламбада. Коля сидел у окна и через грязное стекло сквозь щель в заляпанных шторах с нескрываемым удовольствием созерцал длинную очередь. Он понимал, что чувство это нехорошее, что изнывающим без пива мужикам можно только посочувствовать, но ничего поделать с собой не мог. Прежде чем попасть в этот гадючник, Коля и сам целый час томился в очереди. И вот теперь, дорвавшись до желанного, он сидел за мокрым столиком и наполнял себя пивом, намереваясь получить удовольствие на полную катушку. А возможности для этого были. Прямо на полу между ног в тряпичной сумке стояли две бутылки крепленого вина, отчего душа у Коли наполнялась тихой радостью. Ради этой радости ему пришлось полтора часа помять бока себе и другим еще в одной очереди. Теперь все старания и страдания были позади. Предстоял праздник.
Коля допил очередное пиво, вытащил первую бутылку, привычным движением быстро сорвал зубами пластмассовую пробку и, опустив под стол пустую кружку, наполнил ее до половины. Затем, спрятав бутылку от посторонних глаз, жадно сглотнул и, ритмично дергая кадыком, быстро перелил божественную влагу себе в желудок. Наткнув на перекрученную вилку котлету, купленную тут же на последний полтинник, Коля закусил.
Усваивая выпитое и съеденное, Коля подумал о том, где чего больше: булки в котлете или воды в пиве, скользнул взглядом по столу и вдруг наткнулся на свою фамилию. На обрывке какой-то газеты посреди стола лежали обглоданные кости, чешуя и потроха бывшей рыбы. Местами газета намокла от пролитого пива. Одолеваемый желанием узнать, что же о нем пишет центральная пресса, Коля подтянул газету к себе, ладонью сдвинул мусор с текста и прочитал абзац. Увы. Речь шла не о нем. Бреховым, о котором говорилось в статье, оказался какой-то помещик, у которого в крепостных были прадед и дед Ленина. Того самого. Владимира Ильича.
Сообщение это так взволновало Колю, что он влил в себя еще граммов двести винца.
Интересно было даже не то, что Ленин вышел из крепостных, хотя Коля всегда считал его потомственным революционером. Волнителен был сам факт совпадения Колиной и этого помещика фамилий. И еще совсем не известно, случайное ли это совпадение, да и совпадение ли вообще. От такого предположения Коле стало совсем радостно. Приятно все-таки сознавать, что ты не только задрипанный стрелочник, а какой-нибудь граф или на худой конец князь. Родословной своей Коля не знал и полагал, что подобными глупостями занимаются лишь дворяне, интеллигенция и прочая буржуазия. Он и отца-то своего видел только на фотографии. Мать говорила, что его первым, лет за пять до Белки и Стрелки, запустили в космос, и он оттуда так и не вернулся, заблудившись в бескрайних просторах Вселенной. Но Коля знал, что отец его где-то далеко и долго сидел, и это, в общем-то, косвенно подтверждало предположение о его благородном происхождении. Трудна все-таки жизнь бывших эксплуататоров в стране Советов.
Коля с удовольствием закурил и под аккомпанемент все той же ламбады представил себе, каково бы ему сейчас жилось, если бы все оставалось так, как было в те давние времена, когда Ленин был у них, у Бреховых, крепостным. Жизнь получалась сказочной. А ведь он и с Лениным запросто мог бы встретиться. А что? В шестидесятом году Коле было семь лет, Ильичу бы стукнуло только... только девяносто. Пожалуй, дотянул бы старик до шестидесятого. Питался бы нормальными продуктами, а не этим нитратным дерьмом с колхозных полей, не нервничал бы так, устраивая революцию. Да и физический труд на свежем воздухе пошел бы Ленину на пользу. Конечно же, в таком возрасте землю он бы уже не пахал. Скорее всего, он бы работал по дому, воспитывал маленького Колю, обучал его грамоте.
Николай окончательно развеселился и допил первую бутылку.
А потом, утопая в роскоши, он сидел за столом и без хлеба...
Утопая в роскоши, семилетний Коля Брехов сидел за большим обеденным столом и серебряной ложкой без хлеба ел черную и красную икру. Рядом на золотом подносе лежал, сочась, разрезанный ананас.
Яркое полуденное солнце, пробиваясь на террасу сквозь листву разросшегося винограда, лучась, отражалось в хрустале бокалов, серебре старинной посуды, в золоте зубов старшего поколения. Стол ломился от дефицитов и деликатесов.
На завтрак у Бреховых подавали свежих устриц. Сначала устрицы жалобно пищали, но потом, смирясь со своей участью, молча принимали конец в аристократических желудках. Главное место за столом занимал дед, Брехов-старший, седовласый барин с благородным лицом и миллионным состоянием. Он ел не спеша, с достоинством, оттопырив мизинец с крупным бриллиантовым перстнем. По правую руку от него сидел Колин отец, тридцатипятилетний щеголь и мот, изыскано одетый, выхоленный и всегда гладко выбритый. Слева от деда поглощала устриц Колина мать, никогда, разумеется, не работавшая в общепите, но к тридцати годам сумевшая наесть солидный второй подбородок. Сам Коля сидел в "пуме" напротив деда, болтал ногами в "адидасе" и уплетал дефицитную икру.
Как обычно во время завтрака прислуживал Ильич - маленький, добродушный старичок, окончательно облысевший лет двадцать назад, но продолжавший носить щегольскую совершенно белую бородку, ухаживаниям за которой он отдавал весь свой досуг, свободный от чтения "Капитала". В свои девяносто лет он выглядел бодрячком и без особого напряжения выполнял несложную работу по дому. За свою долгую жизнь он поднял на ноги не одно поколение Бреховых, за что те любили его, жалели и не особенно обременяли.
Шаркая ногами, Ильич подносил и уносил посуду, подавал соответствующие ситуации ножи и вилки, наполнял шампанским опорожненные бокалы.
- Николя, - обратилась мать к Коле и что-то спросила его по-французски.
- Уи, маман, - ответил ей Коля, запивая икру кока-колой.
- Се ля ви, - улыбнувшись, подтвердил дед, обмакивая очередную устрицу в сметане.
На деревьях чирикали птички, жужжали в цветах шмели.
- Кстати, Николя, - спросил вдруг отец. - Что вам было задано к понедельнику в школе?
- Выучить слова с буквой "ять", - неохотно ответил Коля.
- Ты выучил, мой друг?
- Выучил.
- Читай.
Стоп! Какая к чертовой бабушке буква "ять"! Гагарин через год полетит. Ну да ладно...
Отец промокнул губы салфеткой, небрежно бросил ее на стол, откинулся на стуле и благородно отрыгнул. Завтрак заканчивался.
- Ильич, голубчик, - обратился дед к слуге. - Будь добр, распорядись, чтобы к ужину доставили от Елисеева полдюжины бутылок тридцать третьего портвейна.
Старичок учтиво поклонился.
После завтрака отец по обыкновению отправился на ипподром прожигать миллионное состояние. Дед, разобравшись в кабинете с управляющим чего пахать, чего сеять, укатил на своем "мерседесе" к соседскому помещику Ахтырскому забить "козла". К матери приехала графиня Шнобельсон с долговязой прыщавой дочкой, и они, гуляя по парку, обсуждали, чего нынче носят в Париже.
До обеда Коля был предоставлен самому себе. Сначала он забрался в огород и, озираясь, нарвал бананов. Конечно, он мог бы поесть их и дома, но тогда никакого удовольствия бы от этого не получил. Глупые взрослые не понимают, что немытые фрукты или овощи с веток или грядки, сорванные под страхом быть замеченным, значительно вкуснее и слаще. Да и какой смысл их есть, если никто тебе этого не запрещает.
Наевшись от пуза, Коля поймал крестьянскую кошку, привязал ей к хвосту пустую консервную банку из-под сардин, и, отпустив, попробовал попасть в нее камнем. Кошка юркнула в кусты и там затихорилась.
Потом Коля немного посвистел, но поняв, что ему никогда не научиться свистеть так, как Вовке Подметкину, сыну ихнего конюха, решил сделать себе новую рогатку. Он сбегал вприпрыжку в дом, притащил все необходимое и, выбрав на берегу пруда подходящее деревце, приступил к работе.
В этом деле он был большим мастером. Превосходство его рогаток признавалось не только соседскими и крестьянскими пацанами, но и многоопытным Ильичом. А уж он-то знал толк в этом деле. Не одна кошка в округе проклинала Колин талант, не один крепостной мужик, светя фонарем, тихо материл меткого барчонка.
Как обычно, рогатка получилась на славу. Рукоятка удобно лежала в ладони, резинка была туга и упруга. Коля остался доволен своей работой. Оставалось только проверить рогатку в действии.
В поисках подходящего камешка он нагнулся к земле, перешел с тропинки на траву и таким образом добрался до кустов, отделявших парковую дорожку от Чайной лужайки. Подобрав наконец нужный по размеру камешек, Коля вдруг сквозь ветви кустарника увидел Ильича, хлопотавшего вокруг столика. Маман с графиней и ее дылдой дочкой только что откушали чаю и ушли к пруду любоваться кувшинками, завезенными в прошлом году из Новой Зеландии. Ильич убирал со стола посуду. Он аккуратно составлял чайный сервиз на большой серебряный поднос.
Мгновенно сработал охотничий инстинкт, и Коля припал к земле. Вернее, это был уже не Коля. Это был последний индеец племени мумшуритов Твердая Рука. Твердая Рука был смертельно ранен и, теряя силы, последней пулей должен был осуществить возмездие. До этого он не имел права умирать. Там, на лужайке, не подозревая, что наступила его последняя минута, убирал со стола предатель индейского племени Круглоголовый. Из-за его измены погибло некогда великое племя, и теперь Твердая Рука, собрав стремительно таявшие силы, должен был покарать изменника.
Позиция для атаки была неудобной. Круглоголовый, стоявший лицом к умирающему мстителю, запросто мог заметить его и избежать возмездия. Патрон же оставался только один, и Твердая Рука не имел права рисковать. Нужно было зайти с тыла.
Кустарник окружал лужайку дважды разорванным кольцом, и вход на нее был довольно широким. Проскочить незамеченным было почти невозможно.
Но недаром Твердая Рука считался лучшим воином племени. Даже в год Великого Голода он всегда приносил с охоты много добычи. Пошарив слабеющей рукой в траве, Твердая Рука нашел палку. Затем, собравшись с силами, он приподнялся на колене и со всего размаха швырнул ее через кусты. Та, пролетев метров пятнадцать, шлепнулась в траву. Круглоголовый обернулся на шум, и в это мгновение Твердая Рука стремительным прыжком преодолел открытый участок. Не останавливаясь, он обежал лужайку за кустами и обессилено упал в траву уже в тылу у Круглоголового. Тот, не увидев ничего подозрительного, снова принялся составлять посуду на поднос.
Силы таяли. Закрыв глаза, умирающий индеец едва слышно застонал. В последний раз собрав остатки сил, превозмогая боль и слабость, Твердая Рука привстал на колено. Он вложил в рогатку последнюю пулю, зажмурил левый глаз и, натянув упругую резину, тщательно прицелился в задницу ничего не подозревавшего старика. Смерть подлым предателям!
Высоко-высоко в голубом небе висели белоснежные облака. Золотом сверкал на столе надраенный самовар. В ветвях щебетали птицы. Божья коровка ползла по стеблю ромашки. Праздник жизни был в полном разгаре. И только двоим предстояло умереть в эту минуту.
Круглоголовый поднял заставленный поднос, резинка хлопнула, и карающий камень полетел осуществлять возмездие. Но по каким-то своим аэродинамическим соображениям он изменил траекторию и угодил не в предназначенное для него место, а в стоявший на столе самовар. Звонко ударившись о него, камень рикошетом отскочил в сторону и, пролетев перед самым носом чудом уцелевшего Круглоголового, бесполезно упал в траву.
Твердая Рука в глубоком отчаянье уже готов был замертво рухнуть на землю, но в следующее мгновение произошло грандиознейшее событие, немного продлившее ему жизнь и чуть подсластившее горечь досадного промаха.
Старик, не ожидавший выстрела, подскочил на месте и, смешно дернувшись, выпустил из рук тяжелый поднос. Все эти чашки, блюдца, ложечки, вазочки с вареньем рухнули вниз, и ударившись о мраморные плиты площадки, брызнули мелкими осколками. Круглоголовый охнул и, пытаясь хоть что-нибудь поймать, запоздало хлопнул руками.
И только тогда, улыбнувшись напоследок, Твердая Рука закатил глаза, бездыханно упал в траву и закончил существование славного племени мумшуритов...
После обеда всей семьею кушали кофей. Отец весело рассказывал, как только что на скачках он выиграл десять тысяч, а уже в следующем забеге спустил их да еще и своих двадцать в придачу. Дед благосклонно улыбался, а мать охала, и обливаясь потом, запихивала в себя четырнадцатый бисквит. Ожидая окончания трапезы, Ильич сидел в углу на стуле и читал свою толстую книгу.
Уже когда все встали из-за стола, и он принялся убирать посуду, когда отец, ковыряясь во рту золотой зубочисткой, углубился в спортивную газету, когда маман подошла к креслам, чтобы, развалив в них свои пышные телеса, перевести после обеда дух, а Коля направился к выходу, намереваясь маленько поиграть на компьютере, дед, пристально посмотрев на слугу, ледяным голосом спросил:
- А скажи-ка, Ильич, как это тебе удалось раскокошить наш чайный сервиз? Будь уж любезен, милый друг, поведай.
Коля замер возле самой двери.
- Какой сервиз? - застыла в ужасе мать.
- Тот самый, милочка, - не сводя со старика сурового взгляда, продолжал Брехов-старший, - какой мы зимою выписали из Гвадалахары.
Нежная маман ахнула, и лишившись чувств, прицельно плюхнулась в кресло. Кресло крякнуло, но выдержало столь весомый удар судьбы.
Ильич, потупив взор, стоял молча и, как нашкодивший школьник, шмыгал носом.
- Ну что же ты оробел, голубчик? - подбодрил его строгий глава фамилии.
- Виноват, барин, - едва слышно пробормотал старичок.
- Конечно, виноват. - Дед насупил брови. - И что же теперь прикажешь делать?
- Простите великодушно, - обреченно промямлил Ильич.
- Нет уж, мой любезный, - назидательно протянул барин. - Всякий проступок должен быть наказан. За все надо платить. Согласен?
В наступившей тишине стало слышно, как наевшаяся халявного меда пчела лениво сверлила оконное стекло.
- Ты согласен со мной? - повысив голос, строго повторил дед.
- Согласен, вздохнул Ильич.
- Ну вот и чудненько. Сейчас, так уж и быть, убери со стола, а потом ступай на задний двор и вели Прохору, чтобы он тебя выпорол.
Коля потихоньку выскользнул из столовой.
Он не был пай-мальчиком и шалил всегда легко и радостно, без угрызений совести. Но сейчас ему было стыдно. Он понимал, что Ильич страдает по его вине, но признаться в этом деду было невозможно. Строгий Брехов-старший в воспитательных целях не остановился бы ни перед чем, а от одной только мысли оказаться в ручищах этого забулдыги и садиста Прохора у Коли начинал болеть живот.
Он поднялся в свою комнату, но играть уже ни во что не хотелось. Ни альбомы с новыми марками, ни веселые похождения Тома и Джери не могли заглушить противный голос изнутри, ехидно повторявший одно и то же: трус, трус... Коля включил видик погромче, но голос не унимался: трус, трус.
Почувствовав, что сейчас может расплакаться, Коля подошел к окну и уткнулся в стекло. Никакой он не трус. Он ведь даже не попал в Ильича. Старик сам во всем виноват. Надо было крепче держать поднос. А теперь пусть сам и отвечает.
Коля шмыгнул носом и уже хотел возвращаться к своим мультикам, но вдруг увидел в окно Ильича. Старичок осторожно спускался по мраморным ступеням парадной лестницы, мимо кадок с заморскими пальмами, мимо грозно застывших каменных львов. Нашарив с последней ступени ногой землю, Ильич подтянул штаны, и что-то бормоча, ссутулившись, обреченно побрел по тропинке...
- Дедунечка, миленький, не надо, - очень тихо попросил Коля.
Войдя без разрешения в кабинет деда, он стоял у него за спиной, низко опустив голову, боясь расплакаться.
Дед нехотя оторвался от чтения.
- Чего не надо?
- Пожалуйста, не надо наказывать Ильича, - повторил Коля дрогнувшим голосом.
- Николя, - дед, снисходительно улыбнувшись, отложил газету и начал терпеливо объяснять внуку. - Всякий проступок должен быть наказан. Нужно уметь отвечать за свои действия. Пойми, я наказываю Ильича не потому, что он наш слуга, а потому что он провинился. Если бы сервиз разбил ты, я бы велел наказать и тебя. По-моему, это справедливо. Согласен?
Коля, насупившись, молчал, и несмотря на все его усилия, две слезинки все-таки сорвались из переполненных глаз.
- Подойди ко мне, мой дружок, - видя, как расстроился внук, но не понимая истинной причины этого, ласково позвал его дед. - Я рад, что у тебя доброе сердце. Это очень похвально. И все же, Николя, справедливость должна торжествовать. Это сурово, но необходимо. А чтобы утешить тебя, чтобы твое горе не казалось таким уж большим, - дед достал бумажник и раскрыл его. - Вот тебе, мой друг, сто рублей. Купи себе чего-нибудь, что сам пожелаешь.
Коля бросился прочь из кабинета. Слезы душили его, и едва выскочив на улицу, он дал им волю. Он бежал со всех ног вниз по тропинке и уже не сдерживал рыданий.
Задыхаясь, он выскочил на берег реки, упал в траву, и спрятав в ней лицо, горько заплакал. Ему было досадно за свою трусость, за жестокость деда, за безропотную покорность Ильича. Ему было жаль старенького слугу, но еще сильнее было жаль самого себя, и сердце разрывалось от этой жалости. Слезы неудержимо текли из глаз, и рыдания сотрясали его худенькое тело. Не было конца и края его горю и отчаянию. Жизнь теперь кончилась. Больше он никогда-никогда не будет смеяться, потому что все люди плохие, потому что мир жесток, а сам он - гадкий и подлый мальчишка. Сегодня же он навсегда уйдет из дома, и больше никогда-никогда они не увидят его.
- Коленька, - услышал он над собой тихий голос и поднял голову.
Рядом с ним стоял сгорбившийся и ужасно старенький Ильич. Его глаза светились добротой и заботой. Новая волна стыда и жалости захлестнула Колю, и он, вскочив, бросился к старику, ткнулся ему в живот мокрым от слез лицом и, обняв его за пояс, снова заплакал:
- Ильич! Миленький! Прости меня, прости!
Несмотря на свое классовое происхождение, он не был по натуре эксплуататором, он был добрым ребенком. Ему было стыдно и ужасно жаль старенького слугу.
- Ничего, не плачь, маленький, - говорил Ильич, гладя жесткой ладонью по голове сердобольного мальчонку. - Не плачь. Скоро, очень скоро настанут новые времена, когда человек человеку будет братом, когда не будет бедных и богатых, когда все заживут счастливо и радостно.
И смотрел полными слез глазами на огромный оранжевый шар солнца, медленно уходивший за реку, за лес, за недостижимый, как и счастье всего человечества, горизонт...
В воскресенье двадцать девятого апреля в восьмом часу вечера пивной кабак "Гренада", называемый в народе "гангреной", продолжал греметь колонками и расплескивать пиво. Время от времени он открывал двери и выпускал из своего шумного прокуренного чрева удовлетворенно пошатывающихся мужиков. Тридцатисемилетний стрелочник Коля Брехов, утомленный тремя литрами пива, двумя бутылками портвейна и переживаниями по поводу своего благородного происхождения, прикорнул, не сходя с места, уперевшись лбом в край липкого стола и пустив из раскрытого рта длинную слюну до самого пола.
- Эй! Чего дрыхнешь, хрен моржовый, - безо всякого почтения толкнула его баба в грязном белом халате, собиравшая со столов пустые кружки.
Коля с трудом поднял голову и ничего непонимающими глазами уставился на тетку.
- Давай-давай! Нечего тут. Домой спать иди.
Оставив на полу сумку с пустыми бутылками, он послушно поднялся из-за стола и сориентировался в пространстве. Сильно шатаясь, Коля направился к выходу и у самых дверей чуть было не упал, но помогла стена, вовремя оказавшаяся за спиной. Как всегда пространство было коварно и непредсказуемо.
Очутившись на улице, Коля не раздумывая пошел по тротуару, стараясь удержаться в его пределах. Через минуту он остановился и, напрягшись, попытался сообразить, где же он находится и куда теперь ему надо идти. Стоять было трудно, и он, так и не найдя ответов, пошел через дорогу. Понятливые водители тормозили, уступая ему путь, и Коля благополучно перешел проспект. И тут он увидел трамвай, стоявший с призывно открытыми дверями на проспекте, перпендикулярном только что пересеченному. Коля бросился к нему, но не совладал со своими резвыми ногами и грохнулся на асфальт, перепачкав брюки и ободрав щеку. Он тут же поднялся и продолжил свой забег. Оступившись при переходе с тротуара на проезжую часть, Коля все-таки устоял и решительно рванулся к дверям, но промахнулся и со всего маха ударился в борт вагона. Удивленно выругавшись, он не стал повторять попытку. Трамвай закрыл двери и уехал.
Нетвердым шагом Коля перешел на другую сторону. Забег отнял очень много сил. В одиночку бороться с неустойчивым пространством было теперь решительно невозможно. Коля побрел по широкому газону, мимо скамеек, мимо берез и, вконец обессилив, рухнул навзничь в молодую траву. Он уснул, когда еще падал, и теперь лежал на спине, широко раскинув руки и отвесив небритую челюсть. Сон его был глубок и безмятежен.
Вечер заполнял город. Солнце уходило на запад, оставляя длинные тени. Голубое небо все еще было высоко и светло. Теплый, уже почти майский ветерок нехотя шевелил свежую, еще не запылившуюся листву. Опускавшийся вечер был тих и благостен.
Через три минуты после финиша выпитое пиво сделало свое дело. На штанах у Коли появилось и стало быстро расползаться темное пятно. Почва под барином увлажнилась. Неделею раньше старику Ильичу исполнилось ровно сто двадцать лет, он тихо лежал в мавзолее, а потому ничем уже не мог помочь своему хозяину потомственному помещику Николаю Петровичу Брехову.
Апрель 1990
Сегодня день рожденья моего любимого дедушки детства - дедушки Ленина. 140 лет. Как-то не видно совсем сегодня по этому случаю радостных гуляний, не слышно кумачовых флагов и уличного распития портвейна. Разлюбили нынче дедушку Ленина. Всё когда-нибудь кончается.
Но я совсем не об этом. Юбилей сегодня не только у Ильича. Но и у меня. Сегодня исполняется 40 лет, как меня торжественно приняли в пионеры. Очень хорошо помню торжественность момента, гордость и неуёмную радость, когда я возвращался домой после процедуры, расстегнув пальто (в тот день ещё лежал снег!), чтобы все видели мой красный красивый галстук...
Через четыре года торжественно принимать меня в комсомольцы, правда, отказались. Но это совсем другая забавная история. А сегодня я обязательно выпью за позабытого Ильича и свой пионерский юбилей.
А ещё 20 лет назад, приблизительно в такие вот апрельские дни я придумал рассказку о Ленине. В "Аргументах и фактах" прочитал заметку о том, что предки Ильча были крепостными у человека с фамилией, очень созвучной моей. Фантазия тут же разыгралась, и получился такой рассказ.
ВОСКРЕСЕНЬЕ БАРИНА БРЕХОВА
Автор решительно заявляет, что он не несет никакой
ответственности за крамольные мысли пьяного стрелочника.
В воскресенье двадцать девятого апреля в шестом часу вечера тридцатисемилетний стрелочник Коля Брехов сидел за липким столиком пивного кабака "Гренада", прозванного в народе "гангреной", и медленно вливал в себя пиво. Мощные колонки на стене, перекрывая гул полупьяных разговоров, в очередной раз сотрясали сизый от папиросного дыма воздух пивнушки зарубежным танцем ламбада. Коля сидел у окна и через грязное стекло сквозь щель в заляпанных шторах с нескрываемым удовольствием созерцал длинную очередь. Он понимал, что чувство это нехорошее, что изнывающим без пива мужикам можно только посочувствовать, но ничего поделать с собой не мог. Прежде чем попасть в этот гадючник, Коля и сам целый час томился в очереди. И вот теперь, дорвавшись до желанного, он сидел за мокрым столиком и наполнял себя пивом, намереваясь получить удовольствие на полную катушку. А возможности для этого были. Прямо на полу между ног в тряпичной сумке стояли две бутылки крепленого вина, отчего душа у Коли наполнялась тихой радостью. Ради этой радости ему пришлось полтора часа помять бока себе и другим еще в одной очереди. Теперь все старания и страдания были позади. Предстоял праздник.
Коля допил очередное пиво, вытащил первую бутылку, привычным движением быстро сорвал зубами пластмассовую пробку и, опустив под стол пустую кружку, наполнил ее до половины. Затем, спрятав бутылку от посторонних глаз, жадно сглотнул и, ритмично дергая кадыком, быстро перелил божественную влагу себе в желудок. Наткнув на перекрученную вилку котлету, купленную тут же на последний полтинник, Коля закусил.
Усваивая выпитое и съеденное, Коля подумал о том, где чего больше: булки в котлете или воды в пиве, скользнул взглядом по столу и вдруг наткнулся на свою фамилию. На обрывке какой-то газеты посреди стола лежали обглоданные кости, чешуя и потроха бывшей рыбы. Местами газета намокла от пролитого пива. Одолеваемый желанием узнать, что же о нем пишет центральная пресса, Коля подтянул газету к себе, ладонью сдвинул мусор с текста и прочитал абзац. Увы. Речь шла не о нем. Бреховым, о котором говорилось в статье, оказался какой-то помещик, у которого в крепостных были прадед и дед Ленина. Того самого. Владимира Ильича.
Сообщение это так взволновало Колю, что он влил в себя еще граммов двести винца.
Интересно было даже не то, что Ленин вышел из крепостных, хотя Коля всегда считал его потомственным революционером. Волнителен был сам факт совпадения Колиной и этого помещика фамилий. И еще совсем не известно, случайное ли это совпадение, да и совпадение ли вообще. От такого предположения Коле стало совсем радостно. Приятно все-таки сознавать, что ты не только задрипанный стрелочник, а какой-нибудь граф или на худой конец князь. Родословной своей Коля не знал и полагал, что подобными глупостями занимаются лишь дворяне, интеллигенция и прочая буржуазия. Он и отца-то своего видел только на фотографии. Мать говорила, что его первым, лет за пять до Белки и Стрелки, запустили в космос, и он оттуда так и не вернулся, заблудившись в бескрайних просторах Вселенной. Но Коля знал, что отец его где-то далеко и долго сидел, и это, в общем-то, косвенно подтверждало предположение о его благородном происхождении. Трудна все-таки жизнь бывших эксплуататоров в стране Советов.
Коля с удовольствием закурил и под аккомпанемент все той же ламбады представил себе, каково бы ему сейчас жилось, если бы все оставалось так, как было в те давние времена, когда Ленин был у них, у Бреховых, крепостным. Жизнь получалась сказочной. А ведь он и с Лениным запросто мог бы встретиться. А что? В шестидесятом году Коле было семь лет, Ильичу бы стукнуло только... только девяносто. Пожалуй, дотянул бы старик до шестидесятого. Питался бы нормальными продуктами, а не этим нитратным дерьмом с колхозных полей, не нервничал бы так, устраивая революцию. Да и физический труд на свежем воздухе пошел бы Ленину на пользу. Конечно же, в таком возрасте землю он бы уже не пахал. Скорее всего, он бы работал по дому, воспитывал маленького Колю, обучал его грамоте.
Николай окончательно развеселился и допил первую бутылку.
А потом, утопая в роскоши, он сидел за столом и без хлеба...
Утопая в роскоши, семилетний Коля Брехов сидел за большим обеденным столом и серебряной ложкой без хлеба ел черную и красную икру. Рядом на золотом подносе лежал, сочась, разрезанный ананас.
Яркое полуденное солнце, пробиваясь на террасу сквозь листву разросшегося винограда, лучась, отражалось в хрустале бокалов, серебре старинной посуды, в золоте зубов старшего поколения. Стол ломился от дефицитов и деликатесов.
На завтрак у Бреховых подавали свежих устриц. Сначала устрицы жалобно пищали, но потом, смирясь со своей участью, молча принимали конец в аристократических желудках. Главное место за столом занимал дед, Брехов-старший, седовласый барин с благородным лицом и миллионным состоянием. Он ел не спеша, с достоинством, оттопырив мизинец с крупным бриллиантовым перстнем. По правую руку от него сидел Колин отец, тридцатипятилетний щеголь и мот, изыскано одетый, выхоленный и всегда гладко выбритый. Слева от деда поглощала устриц Колина мать, никогда, разумеется, не работавшая в общепите, но к тридцати годам сумевшая наесть солидный второй подбородок. Сам Коля сидел в "пуме" напротив деда, болтал ногами в "адидасе" и уплетал дефицитную икру.
Как обычно во время завтрака прислуживал Ильич - маленький, добродушный старичок, окончательно облысевший лет двадцать назад, но продолжавший носить щегольскую совершенно белую бородку, ухаживаниям за которой он отдавал весь свой досуг, свободный от чтения "Капитала". В свои девяносто лет он выглядел бодрячком и без особого напряжения выполнял несложную работу по дому. За свою долгую жизнь он поднял на ноги не одно поколение Бреховых, за что те любили его, жалели и не особенно обременяли.
Шаркая ногами, Ильич подносил и уносил посуду, подавал соответствующие ситуации ножи и вилки, наполнял шампанским опорожненные бокалы.
- Николя, - обратилась мать к Коле и что-то спросила его по-французски.
- Уи, маман, - ответил ей Коля, запивая икру кока-колой.
- Се ля ви, - улыбнувшись, подтвердил дед, обмакивая очередную устрицу в сметане.
На деревьях чирикали птички, жужжали в цветах шмели.
- Кстати, Николя, - спросил вдруг отец. - Что вам было задано к понедельнику в школе?
- Выучить слова с буквой "ять", - неохотно ответил Коля.
- Ты выучил, мой друг?
- Выучил.
- Читай.
Стоп! Какая к чертовой бабушке буква "ять"! Гагарин через год полетит. Ну да ладно...
Отец промокнул губы салфеткой, небрежно бросил ее на стол, откинулся на стуле и благородно отрыгнул. Завтрак заканчивался.
- Ильич, голубчик, - обратился дед к слуге. - Будь добр, распорядись, чтобы к ужину доставили от Елисеева полдюжины бутылок тридцать третьего портвейна.
Старичок учтиво поклонился.
После завтрака отец по обыкновению отправился на ипподром прожигать миллионное состояние. Дед, разобравшись в кабинете с управляющим чего пахать, чего сеять, укатил на своем "мерседесе" к соседскому помещику Ахтырскому забить "козла". К матери приехала графиня Шнобельсон с долговязой прыщавой дочкой, и они, гуляя по парку, обсуждали, чего нынче носят в Париже.
До обеда Коля был предоставлен самому себе. Сначала он забрался в огород и, озираясь, нарвал бананов. Конечно, он мог бы поесть их и дома, но тогда никакого удовольствия бы от этого не получил. Глупые взрослые не понимают, что немытые фрукты или овощи с веток или грядки, сорванные под страхом быть замеченным, значительно вкуснее и слаще. Да и какой смысл их есть, если никто тебе этого не запрещает.
Наевшись от пуза, Коля поймал крестьянскую кошку, привязал ей к хвосту пустую консервную банку из-под сардин, и, отпустив, попробовал попасть в нее камнем. Кошка юркнула в кусты и там затихорилась.
Потом Коля немного посвистел, но поняв, что ему никогда не научиться свистеть так, как Вовке Подметкину, сыну ихнего конюха, решил сделать себе новую рогатку. Он сбегал вприпрыжку в дом, притащил все необходимое и, выбрав на берегу пруда подходящее деревце, приступил к работе.
В этом деле он был большим мастером. Превосходство его рогаток признавалось не только соседскими и крестьянскими пацанами, но и многоопытным Ильичом. А уж он-то знал толк в этом деле. Не одна кошка в округе проклинала Колин талант, не один крепостной мужик, светя фонарем, тихо материл меткого барчонка.
Как обычно, рогатка получилась на славу. Рукоятка удобно лежала в ладони, резинка была туга и упруга. Коля остался доволен своей работой. Оставалось только проверить рогатку в действии.
В поисках подходящего камешка он нагнулся к земле, перешел с тропинки на траву и таким образом добрался до кустов, отделявших парковую дорожку от Чайной лужайки. Подобрав наконец нужный по размеру камешек, Коля вдруг сквозь ветви кустарника увидел Ильича, хлопотавшего вокруг столика. Маман с графиней и ее дылдой дочкой только что откушали чаю и ушли к пруду любоваться кувшинками, завезенными в прошлом году из Новой Зеландии. Ильич убирал со стола посуду. Он аккуратно составлял чайный сервиз на большой серебряный поднос.
Мгновенно сработал охотничий инстинкт, и Коля припал к земле. Вернее, это был уже не Коля. Это был последний индеец племени мумшуритов Твердая Рука. Твердая Рука был смертельно ранен и, теряя силы, последней пулей должен был осуществить возмездие. До этого он не имел права умирать. Там, на лужайке, не подозревая, что наступила его последняя минута, убирал со стола предатель индейского племени Круглоголовый. Из-за его измены погибло некогда великое племя, и теперь Твердая Рука, собрав стремительно таявшие силы, должен был покарать изменника.
Позиция для атаки была неудобной. Круглоголовый, стоявший лицом к умирающему мстителю, запросто мог заметить его и избежать возмездия. Патрон же оставался только один, и Твердая Рука не имел права рисковать. Нужно было зайти с тыла.
Кустарник окружал лужайку дважды разорванным кольцом, и вход на нее был довольно широким. Проскочить незамеченным было почти невозможно.
Но недаром Твердая Рука считался лучшим воином племени. Даже в год Великого Голода он всегда приносил с охоты много добычи. Пошарив слабеющей рукой в траве, Твердая Рука нашел палку. Затем, собравшись с силами, он приподнялся на колене и со всего размаха швырнул ее через кусты. Та, пролетев метров пятнадцать, шлепнулась в траву. Круглоголовый обернулся на шум, и в это мгновение Твердая Рука стремительным прыжком преодолел открытый участок. Не останавливаясь, он обежал лужайку за кустами и обессилено упал в траву уже в тылу у Круглоголового. Тот, не увидев ничего подозрительного, снова принялся составлять посуду на поднос.
Силы таяли. Закрыв глаза, умирающий индеец едва слышно застонал. В последний раз собрав остатки сил, превозмогая боль и слабость, Твердая Рука привстал на колено. Он вложил в рогатку последнюю пулю, зажмурил левый глаз и, натянув упругую резину, тщательно прицелился в задницу ничего не подозревавшего старика. Смерть подлым предателям!
Высоко-высоко в голубом небе висели белоснежные облака. Золотом сверкал на столе надраенный самовар. В ветвях щебетали птицы. Божья коровка ползла по стеблю ромашки. Праздник жизни был в полном разгаре. И только двоим предстояло умереть в эту минуту.
Круглоголовый поднял заставленный поднос, резинка хлопнула, и карающий камень полетел осуществлять возмездие. Но по каким-то своим аэродинамическим соображениям он изменил траекторию и угодил не в предназначенное для него место, а в стоявший на столе самовар. Звонко ударившись о него, камень рикошетом отскочил в сторону и, пролетев перед самым носом чудом уцелевшего Круглоголового, бесполезно упал в траву.
Твердая Рука в глубоком отчаянье уже готов был замертво рухнуть на землю, но в следующее мгновение произошло грандиознейшее событие, немного продлившее ему жизнь и чуть подсластившее горечь досадного промаха.
Старик, не ожидавший выстрела, подскочил на месте и, смешно дернувшись, выпустил из рук тяжелый поднос. Все эти чашки, блюдца, ложечки, вазочки с вареньем рухнули вниз, и ударившись о мраморные плиты площадки, брызнули мелкими осколками. Круглоголовый охнул и, пытаясь хоть что-нибудь поймать, запоздало хлопнул руками.
И только тогда, улыбнувшись напоследок, Твердая Рука закатил глаза, бездыханно упал в траву и закончил существование славного племени мумшуритов...
После обеда всей семьею кушали кофей. Отец весело рассказывал, как только что на скачках он выиграл десять тысяч, а уже в следующем забеге спустил их да еще и своих двадцать в придачу. Дед благосклонно улыбался, а мать охала, и обливаясь потом, запихивала в себя четырнадцатый бисквит. Ожидая окончания трапезы, Ильич сидел в углу на стуле и читал свою толстую книгу.
Уже когда все встали из-за стола, и он принялся убирать посуду, когда отец, ковыряясь во рту золотой зубочисткой, углубился в спортивную газету, когда маман подошла к креслам, чтобы, развалив в них свои пышные телеса, перевести после обеда дух, а Коля направился к выходу, намереваясь маленько поиграть на компьютере, дед, пристально посмотрев на слугу, ледяным голосом спросил:
- А скажи-ка, Ильич, как это тебе удалось раскокошить наш чайный сервиз? Будь уж любезен, милый друг, поведай.
Коля замер возле самой двери.
- Какой сервиз? - застыла в ужасе мать.
- Тот самый, милочка, - не сводя со старика сурового взгляда, продолжал Брехов-старший, - какой мы зимою выписали из Гвадалахары.
Нежная маман ахнула, и лишившись чувств, прицельно плюхнулась в кресло. Кресло крякнуло, но выдержало столь весомый удар судьбы.
Ильич, потупив взор, стоял молча и, как нашкодивший школьник, шмыгал носом.
- Ну что же ты оробел, голубчик? - подбодрил его строгий глава фамилии.
- Виноват, барин, - едва слышно пробормотал старичок.
- Конечно, виноват. - Дед насупил брови. - И что же теперь прикажешь делать?
- Простите великодушно, - обреченно промямлил Ильич.
- Нет уж, мой любезный, - назидательно протянул барин. - Всякий проступок должен быть наказан. За все надо платить. Согласен?
В наступившей тишине стало слышно, как наевшаяся халявного меда пчела лениво сверлила оконное стекло.
- Ты согласен со мной? - повысив голос, строго повторил дед.
- Согласен, вздохнул Ильич.
- Ну вот и чудненько. Сейчас, так уж и быть, убери со стола, а потом ступай на задний двор и вели Прохору, чтобы он тебя выпорол.
Коля потихоньку выскользнул из столовой.
Он не был пай-мальчиком и шалил всегда легко и радостно, без угрызений совести. Но сейчас ему было стыдно. Он понимал, что Ильич страдает по его вине, но признаться в этом деду было невозможно. Строгий Брехов-старший в воспитательных целях не остановился бы ни перед чем, а от одной только мысли оказаться в ручищах этого забулдыги и садиста Прохора у Коли начинал болеть живот.
Он поднялся в свою комнату, но играть уже ни во что не хотелось. Ни альбомы с новыми марками, ни веселые похождения Тома и Джери не могли заглушить противный голос изнутри, ехидно повторявший одно и то же: трус, трус... Коля включил видик погромче, но голос не унимался: трус, трус.
Почувствовав, что сейчас может расплакаться, Коля подошел к окну и уткнулся в стекло. Никакой он не трус. Он ведь даже не попал в Ильича. Старик сам во всем виноват. Надо было крепче держать поднос. А теперь пусть сам и отвечает.
Коля шмыгнул носом и уже хотел возвращаться к своим мультикам, но вдруг увидел в окно Ильича. Старичок осторожно спускался по мраморным ступеням парадной лестницы, мимо кадок с заморскими пальмами, мимо грозно застывших каменных львов. Нашарив с последней ступени ногой землю, Ильич подтянул штаны, и что-то бормоча, ссутулившись, обреченно побрел по тропинке...
- Дедунечка, миленький, не надо, - очень тихо попросил Коля.
Войдя без разрешения в кабинет деда, он стоял у него за спиной, низко опустив голову, боясь расплакаться.
Дед нехотя оторвался от чтения.
- Чего не надо?
- Пожалуйста, не надо наказывать Ильича, - повторил Коля дрогнувшим голосом.
- Николя, - дед, снисходительно улыбнувшись, отложил газету и начал терпеливо объяснять внуку. - Всякий проступок должен быть наказан. Нужно уметь отвечать за свои действия. Пойми, я наказываю Ильича не потому, что он наш слуга, а потому что он провинился. Если бы сервиз разбил ты, я бы велел наказать и тебя. По-моему, это справедливо. Согласен?
Коля, насупившись, молчал, и несмотря на все его усилия, две слезинки все-таки сорвались из переполненных глаз.
- Подойди ко мне, мой дружок, - видя, как расстроился внук, но не понимая истинной причины этого, ласково позвал его дед. - Я рад, что у тебя доброе сердце. Это очень похвально. И все же, Николя, справедливость должна торжествовать. Это сурово, но необходимо. А чтобы утешить тебя, чтобы твое горе не казалось таким уж большим, - дед достал бумажник и раскрыл его. - Вот тебе, мой друг, сто рублей. Купи себе чего-нибудь, что сам пожелаешь.
Коля бросился прочь из кабинета. Слезы душили его, и едва выскочив на улицу, он дал им волю. Он бежал со всех ног вниз по тропинке и уже не сдерживал рыданий.
Задыхаясь, он выскочил на берег реки, упал в траву, и спрятав в ней лицо, горько заплакал. Ему было досадно за свою трусость, за жестокость деда, за безропотную покорность Ильича. Ему было жаль старенького слугу, но еще сильнее было жаль самого себя, и сердце разрывалось от этой жалости. Слезы неудержимо текли из глаз, и рыдания сотрясали его худенькое тело. Не было конца и края его горю и отчаянию. Жизнь теперь кончилась. Больше он никогда-никогда не будет смеяться, потому что все люди плохие, потому что мир жесток, а сам он - гадкий и подлый мальчишка. Сегодня же он навсегда уйдет из дома, и больше никогда-никогда они не увидят его.
- Коленька, - услышал он над собой тихий голос и поднял голову.
Рядом с ним стоял сгорбившийся и ужасно старенький Ильич. Его глаза светились добротой и заботой. Новая волна стыда и жалости захлестнула Колю, и он, вскочив, бросился к старику, ткнулся ему в живот мокрым от слез лицом и, обняв его за пояс, снова заплакал:
- Ильич! Миленький! Прости меня, прости!
Несмотря на свое классовое происхождение, он не был по натуре эксплуататором, он был добрым ребенком. Ему было стыдно и ужасно жаль старенького слугу.
- Ничего, не плачь, маленький, - говорил Ильич, гладя жесткой ладонью по голове сердобольного мальчонку. - Не плачь. Скоро, очень скоро настанут новые времена, когда человек человеку будет братом, когда не будет бедных и богатых, когда все заживут счастливо и радостно.
И смотрел полными слез глазами на огромный оранжевый шар солнца, медленно уходивший за реку, за лес, за недостижимый, как и счастье всего человечества, горизонт...
В воскресенье двадцать девятого апреля в восьмом часу вечера пивной кабак "Гренада", называемый в народе "гангреной", продолжал греметь колонками и расплескивать пиво. Время от времени он открывал двери и выпускал из своего шумного прокуренного чрева удовлетворенно пошатывающихся мужиков. Тридцатисемилетний стрелочник Коля Брехов, утомленный тремя литрами пива, двумя бутылками портвейна и переживаниями по поводу своего благородного происхождения, прикорнул, не сходя с места, уперевшись лбом в край липкого стола и пустив из раскрытого рта длинную слюну до самого пола.
- Эй! Чего дрыхнешь, хрен моржовый, - безо всякого почтения толкнула его баба в грязном белом халате, собиравшая со столов пустые кружки.
Коля с трудом поднял голову и ничего непонимающими глазами уставился на тетку.
- Давай-давай! Нечего тут. Домой спать иди.
Оставив на полу сумку с пустыми бутылками, он послушно поднялся из-за стола и сориентировался в пространстве. Сильно шатаясь, Коля направился к выходу и у самых дверей чуть было не упал, но помогла стена, вовремя оказавшаяся за спиной. Как всегда пространство было коварно и непредсказуемо.
Очутившись на улице, Коля не раздумывая пошел по тротуару, стараясь удержаться в его пределах. Через минуту он остановился и, напрягшись, попытался сообразить, где же он находится и куда теперь ему надо идти. Стоять было трудно, и он, так и не найдя ответов, пошел через дорогу. Понятливые водители тормозили, уступая ему путь, и Коля благополучно перешел проспект. И тут он увидел трамвай, стоявший с призывно открытыми дверями на проспекте, перпендикулярном только что пересеченному. Коля бросился к нему, но не совладал со своими резвыми ногами и грохнулся на асфальт, перепачкав брюки и ободрав щеку. Он тут же поднялся и продолжил свой забег. Оступившись при переходе с тротуара на проезжую часть, Коля все-таки устоял и решительно рванулся к дверям, но промахнулся и со всего маха ударился в борт вагона. Удивленно выругавшись, он не стал повторять попытку. Трамвай закрыл двери и уехал.
Нетвердым шагом Коля перешел на другую сторону. Забег отнял очень много сил. В одиночку бороться с неустойчивым пространством было теперь решительно невозможно. Коля побрел по широкому газону, мимо скамеек, мимо берез и, вконец обессилив, рухнул навзничь в молодую траву. Он уснул, когда еще падал, и теперь лежал на спине, широко раскинув руки и отвесив небритую челюсть. Сон его был глубок и безмятежен.
Вечер заполнял город. Солнце уходило на запад, оставляя длинные тени. Голубое небо все еще было высоко и светло. Теплый, уже почти майский ветерок нехотя шевелил свежую, еще не запылившуюся листву. Опускавшийся вечер был тих и благостен.
Через три минуты после финиша выпитое пиво сделало свое дело. На штанах у Коли появилось и стало быстро расползаться темное пятно. Почва под барином увлажнилась. Неделею раньше старику Ильичу исполнилось ровно сто двадцать лет, он тихо лежал в мавзолее, а потому ничем уже не мог помочь своему хозяину потомственному помещику Николаю Петровичу Брехову.
Апрель 1990