БОРИС ПАСТЕРНАК. 125 лет.
Борис Леонидович Пастернак - Нобелевский лауреат, крупнейший чиновник от литературы - традиционно возглавляет список мучеников тоталитаризма. А ведь он наше все, только советское.
А в те же дни на расстоянье,
За древней каменной стеной
Живет не человек - деянье,
Поступок ростом с шар земной.
Так мог бы написать о Пастернаке и сам Сталин, и так написал о Сталине Пастернак.
Вспоминая писательский съезд, чуткий Чуковский вспоминал и тот странный трепет, с которым Пастернак шептал ему слова о Сталине.
Судьба дала ему уделом
Предшествующего пробел:
Он то, что снилось самым смелым,
Но до него никто не смел.
За этим баснословным делом
Уклад вещей остался цел.
Он не взвился небесным телом,
Не исказился, не истлел…
И этим гением поступка
Так поглощен другой поэт,
Что тяжелеет, словно губка,
Любовью из его примет.
Как в этой двухголосой фуге
Он сам ни бесконечно мал,
Он верит в знанье друг о друге
Предельно крайних двух начал.
Написано без суеты, с достоинством и очень откровенно. По крайней мере, про поэта, тяжелеющего любовью, как губка, про баснословное дело и про двухголосную фугу - это, практически, на пределе. Хотя кой-какая редактура здесь была бы не лишней. Но вот о прозе, о докторе, лучше не вспоминать, срам один.
Советский народ всегда делал, не рассуждая, две вещи: осуждал и сострадал. Способность легко осуждать со временем становилась доказательством подлости человеческой, а склонность к состраданию эксплуатировалась как комплекс вины и предлог для запоздалой, но преданной любви до конца. Хоть много талантливых авторов, не имевших государственных дач, не попавших в номенклатурную обойму, так и остались не изданными, о них никто не скорбит - нет предмета. Другое дело, Пастернак.
Да и та леденящая душу история с Нобелевкой в оригинале выглядела попроще, нежели через призму публицистики, призывов к покаянию и хронических угрызений совести за ошибки предыдущих поколений.
Действительно, в двух издательствах рукопись «Доктора», виновато улыбнувшись, Пастернаку вернули, но к моменту, когда она «случайно попала заграницу», Гослитиздат публикацию уже готовил. Поэтому, как только возникла заграница со своими издательскими планами, Гослитиздат заключил с синьором Фельтринелли договор, определившим право первой ночи за Гослитиздатом. Но тот остроумный мужчина слова своего, итальянского, не сдержал. Лапши навешал, макаронник. Вот и скандальчик. Партийным бы органам бы нахмуриться бы, да и оставить бы все, как есть, ведь скандальчик-то семейный, то есть не вышел бы за рамки формальных недоумений, ибо сам Фельтринелли - коммунист, а коммунисты ничего дурного в карманах не держат. Но скандальчик заметило ЦРУ, а уж оно-то знает, как из вялой навозной мухи раздуть что-нибудь идеологическое.
Никто б сии дамские новеллы никогда и не заметил бы, но тайно (тайно) новый тираж «Доктора» печатается в Нидерландах и распространяется среди советских туристов на Всемирной выставке 1958 года в Брюсселе (можно было получить экземпляр в павильоне самого Ватикана).
И тут очень громко возмутился лично Фельтринелли, поскольку о переиздании «Доктора» с ним не договорились, а заграничное право на печать было только у него, у коммуниста. Таким образом обозначился еще один некрасивый фигурант этой истории. А поскольку ЦРУ все равно засветилось, издает оно и следующий тираж, который в 1959 году распространяется в Вене среди делегатов Всемирного фестиваля молодежи и студентов. Причем, издается книжка таким форматом, чтобы в случае чего ее можно было спрятать в незаметном месте.
И тут советские партийные органы налились кровью. У них руководящая роль, и спускать с рук такое негоже. А в СССР перед законом - все равны. И вот на фоне транспарантов и единодушного гнева Пастернака исключают из Союза писателей. Уже, глядишь, скандалище. А Запад вынашивает свои змеиные планы. На исключение отвечает Нобелевской премией. Совсем красота: в СССР травят нобелевских лауреатов, поэтов, соль земли. Но, несмотря на травлю, нечлена СП Пастернака Б.Л. писательской дачи не лишили. Эту государственную собственность потом даже родственники пытались унаследовать, что совсем странно. Так что жил Борис Леонидович советским олигархом, советским олигархом и умер. Как поется в горестной песне, умер в своей постели. Высок, независим и по-прежнему талантлив. Ну да, попал немножко под раздачу, но раздавали-то Нобелевскую премию. Которая ни в коем разе не светила официальному поэту страны, советскому чиновнику, чей папа был завсегдатаем партийных съездов и лично состоял в рукопожатиях с крупнейшими большевиками-ленинцами. Ну да, подписывал будущий нобелевский лауреат требования расстрелять бешеных псов, зато и вклад его в отечественную поэзию переоценить невозможно - он положил начало поэтической сталиниане, он первым из поэтов назвал Ленина гением...
Увы, и лавровые, и терновые венки раздают одни и те же умные руки из идеологического отдела. Раздают взвешенно, людям проверенным. Какой венок ценнее - вопрос сложный. Анна Ахматова в 1950-м году написала традиционно-сталинский цикл «Слава мира», но лавров на этом поприще не снискала и очень через это переживала. Но более всего переживала, что и терновый венок достался Пастернаку: и коммунистическую поэму Борис первый написал, и официально за границу первым поехал, и многое другое, в чем Ахматову опередил. Первый прибежал и под Ленина себя вычистил, а теперь ему еще и терновый венок. Досадно. И, главное, несправедливо. Ведь, учитывая санитарные условия, в которых проживала эта не самая чистоплотная дама с королевскими манерами, терновый-то венок, без вариантов, был ее. А тут снова олигарх этот, с таким скандалом удачным: я Пастернака не читал, но теперь уж его не забуду. Эх.
А ведь еще лет за двадцать до этой шумихи Борис Леонидович, уставший от славы, уже благодарил Иосифа Виссарионовича за педагогическую мудрость: «Последнее время меня, под влиянием Запада, страшно раздували, придавали преувеличенное значение (я даже от этого заболел): во мне стали подозревать серьезную художественную силу. Теперь, после того как Вы поставили Маяковского на первое место, с меня это подозрение снято, я с легким сердцем могу жить и работать по-прежнему, в строгой тишине…».