1917 год. Февраль-Март. Как это произошло. Часть I: Накануне.
Русские записки. №2-3. Февраль-март. Типография "Слово", Петроград, 1917.
С. 375-387:
"А. Петрищев. Как это произошло.
I. Накануне.
Иванушка влезал в правое ухо коня, вылезал в левое, и сразу, моментально становился богатырем и красавцем - „ни в сказке сказать, ни пером описать“. Жизнь воплотила в реальные формы эту древнюю фантазию. И вам судьба подарила исключительное счастье - быть тому очевидцами и свидетелями.
Что случилось? В русском языке много красивых, сильных и звучных слов. Но у нас нет таких слов, чтоб с достаточною полнотою и силою выразить виденное и пережитое. Одновременно с тем, что случилось в России, произошли события большой мировой важности. Произошел разрыв дипломатических сношений между Германией и Китаем. Началась война между Германией и Североамериканскими Соединенными Штатами. Одержаны крупные успехи на французском фронте. Английскими войсками взят Багдад. Но все это по сравнению с происходившим в России казалось бледным, второстепенным. И не только нам, русским, казалось, но и далекой от нас зарубежной прессе. Под перо просятся апокалиптические метафоры: вострубил ангел, и сотряслась земля...
Да и как не сотрястись? Среди народов и государств земного шара Россия занимает большое место. И вулканическое извержение в ней не могло не чувствоваться - даже в отдаленнейших пределах. И оно почувствовалось где физически, а где хотя-бы только психологически. Из мировых сил, по равнодействующей которых складываются международные отношения, вдруг исчезла такая величина, как русский царь и его самодержавие, а взамен явилась другая сила - победоносная на сей раз русская революция. Очевидно, - равнодействующая мировых сил не может не поколебаться, ее направление не может не измениться. Мало того, - такие взрывы, как переворот в России, едва ли могут обойтись без детонаций. Русские события, несомненно, произвели какой-то психологический сдвиг у других народов; они вошли в мир, как новое данное, вынуждающее к пересмотру материальных расчетов и возможностей. Детонации вероятны, неизбежны. Не будем указывать, где и когда, но взрывы за пределами России вероятно, будут. И, быть может, не долго придется ждать их.
Есть старые, большие, но до сих пор робкие, слова: братство народов. Есть мечта осуществить это братство хотя бы только на нашем континенте, хотя бы в форме „Европейских Соединенных Штатов“. Если это - цель, то на пути к ней разбита одна из очень мощных преград. И то, что было лишь робкой, вызывающей скептические улыбки мечтой, приняло очертания реально мыслимой возможности.
Произошли воистину великие события, - великие не только с национальной, российской, по и с мировой точки зрения. Нам, современникам, не вышедшим из-под власти первых впечатлений, трудно оценить происшедшее. Но есть потребность записать, как оно было. Такая запись не история и не может быть сейчас истории только-что прожитых дней. Мы можем дать лишь летопись, где многое субъективно, глаз нет критических исследований историка и много личных представлений летописца. Быть может, эти представления узки, быть может, они разойдутся с неизвестными современнику и летописцу фактами. Но сами по себе они - тоже ведь исторический факт.
"Первое и, быть может, основное представление современника - полная неожиданность. Казалось, во внутренней жизни России ничто не предвещает сколько нибудь решительных событий. Правда, воочию свинцовой тучей надвигались над страной страшные и, чувствовалось, уже непоправимые бедствия разрухи. Но было тихо и, как перед грозою, душно. Казалось, по всей стран поднимаются туманы легенд, слухов, рождающих тревогу.
В числе этих слухов быль и такой, что правительство желает „устроить революцию“. Конечно, такую „революцию“, которую оно легко может раздавить. И нужна будто бы эму эта революция не потому, что оно считает для себя выгодной предупредительную войну с внутренними врагами, или, по крайней мере, не только потому. У правительства предполагалась специальная и притом изменническая цель. Была уверенность, что в известном международном договор имеется оговорка, предоставляющая Николаю II право заключить с Германией сепаратный мир в том случае, если в России возникнут внутренние волнения. Вот поэтому-то и для этого правительство, дескать, и старается вызвать революцию. Для этого оно не принимает мер к упорядочению продовольственной части, паже наоборот: - намеренно усиливает продовольственную разруху. Для этого оно перед возобновлением законодательной сессии 14 февраля прибегло к совершенно исключительным провокаторским приемам.
До сведения моего дошло, - писал П.Н. Милюков - что неизвестное мне лицо, называвшее себя членом Государственной Думы Милюковым, вело агитацию на фабриках, убеждая рабочих выступить в день возобновления сессии Государственной Думы 14 Февраля на улицах Петрограда с требованием более решительного образа действий от Государственной Думы и с протестом против войны… Какие-то люди, называющие себя членами Государственной Думы, раздают рабочим оружие.
Характерная деталь: письмо Милюкова, изобличающее эти проделки и обращенное к петербургским рабочим в виде призыва „не принимать участия в демонстрации 14 февраля и оставаться в этот день спокойными“, вначале было запрещено петербургской цензурой. Впервые оно напечатано в Москве „Русскими Ведомостями“ (9 февраля), но этот номер газеты подвергся конфискации; формально мотивированной, впрочем, ссылками не на письмо Милюкова, а на другую, совершенно невинную, заметку. Понадобились особенные хлопоты и настояния, чтобы петербургская цензура разрешила напечатать это письмо. Но следующий затем призыв рабочей группы военно-промышленного комитета прекратить частичные забастовки на некоторых заводах цензура не позволила опубликовать в прессе, - не помогли и хлопоты... Само собою понятно, эти цензурные крайности истолковывались, как дополнительное доказательство, что правительство желает волнений, стремится их вызвать, злоумышленно не допускает призывов к спокойствию.
В только-что процитированном письме П.Н. Милюков излагал дошедшее до его, так сказать, личного сведения. Но еще до опубликования этих сведений и в Петербурге, и в Москве, и даже в провинциальных городах шли слухи о другом. Говорилось, что правительство провокаторски организует в Петербурге на один и тот же день 14 февраля три демонстрации: 1) черносотенную, 2) пораженческую, требующую немедленно заключения мира, 3) оборонческую, - выражающую взгляды рабочих групп военно-промышленных комитетов. При чем планы строятся так, чтобы манифестанты всех трех родов столкнулись на улицах. Именно для этого рабочим, вовлекаемым в манифестации, и раздается оружие. А сверх того будут заготовлены сильные отряды полиции и особо „надежных“ войск… Шли, наконец, и такие слухи, - что провокационные планы раскрыты, и в противовес им среди рабочего народа вырабатываются свои планы… И в Петербурге, и в Москве печать по этому поводу вынужденно безмолвствовала. Но в удаленной от центров провинциальной прессе тревожные ожидания и настроения столиц находили некоторый отклик. Так, напр., в корреспонденции из Петербурга, помеченной 9 февраля, „Саратовскому Вестнику“ сообщали:
Весь Петроград переполнен всевозможными, противоречивыми таинственными слухами… Говорят, готовится что-то. Кто готовит, почему, зачем, - никто не знает. Но каждый упрямо ждет, а в ожидании… потихоньку запасается мукою, маслом, крупами, сухарями. - Ведь „тогда“ выйти на улицу нельзя будет, - вот что. Надо запастись…
Таким путем в провинцию проскальзывали кое-какие объяснения некоторых, фактов, отмечаемых в официальных призывах столичного начальства. Напр., генерал Хабалов, бывший начальник петербургского военного округа, в одном из своих объяснений указывал, что „многие“ обыватели, „опасаясь недостатка в хлебе, покупают его в запас на сухари“ и тем обостряют продовольственный кризис. Для провинциального читателя, сопоставляющего официальные приказы с частными сведениями, становилось ясно, чего „опасаются“ люди, покупающие „хлеб в запас на сухари“… И этого было достаточно, чтоб обострить давнюю тревогу самой провинции. Там тоже говорили: что-то будет, чего-то надо ждать. Чего именно, - неизвестно. Одни полагали, что надо ждать попыток вернуть крепостное право, другие были уверены, что будет революция. И так же, как в столицах, „на всякий случай“, кто запасался хлебом, кто прятал хлеб…
Трудно сказать, был у правительства обдуманный план, создать повод для сепаратного мира, вызвать „превентивную революцию“. У отдельных лиц в отдельные минуты могла возникать такая мысль и, вероятно, возникала. Но вообще больше похоже на то, что разношерстная кучка ничтожеств, вознесенных игрою случая на вершины государственной власти, жила без особенных планов и без ясных мыслей, жила со дня на день, подстегиваемая в сущности теми же ожиданиями, которые наполнили страну: что-то будет, что-то должно быть. И так же готовились: усиливали штаты полиции, обучали городовых и стражников стрельбе из пулеметов, устраивали при участках и становых квартирах склады оружия, всячески старались возродить былые „союзы активной борьбы с революцией“, запретили все съезды, кроме астрономического, взяли всю печать под предварительную цензуру, предоставив администрации подвергать конфискациям и иным репрессиям даже то, что цензурой разрешено… „A la guerre comme a la guerre“, - комментировали эту „политику“ „Московские Ведомости“ в самый день возобновления законодательной сессий.
„Внутри страны находится“ враг, „и имя тому“ врагу - „революция“. „Пусть она теперь действует исподволь, исподтишка, с оглядкою, но она уже пришла к нам и с нею надо справиться, во что бы то ни стало...Итак, - борьба, так борьба. Этого нечего бояться. Смело поставим крест на всех лукавых предостережениях и опасениях по поводу этой борьбы. Время не ждет и не терпит“
В таких настроениях прожили - на сей раз голодную, бесхлебную - масленицу и начали Великий пост. Случайно или намеренно он начался сенсационным процессом Манасевича-Мануйлова.
И рядом с этим процессом, раскрывшим немало скандальных деталей охранного быта, „тайн Мадридского двора“, происходившее в законодательных собраниях казалось бледным. А.Д. Протопопов потребовал от губернаторов подробных сведений, как относится население к началу думских работ и к думским речам. Газетные информаторы сумели кое-как ознакомиться с губернаторскими ответами на этот запрос. Оказалось, губернаторы не заметили особенного интереса к Думе‚ и особенного внимания к думским речам. И не одни губернаторы. Вообще ничего особенно не было заметно, никаких „революций“ по случаю возобновления думской сессии не произошло. Ни в провинции, ни в столицах. Было тихо, но тревожно и душно.
В самой Думе тоже не обнаружилось ничего такого, что могло-бы возбудить особенную тревогу в правительстве. Депутаты собрались в настроении довольно унылом и склонном к разброду. Выразитель крайнего правого фланга, думской оппозиции г. Пуришкевич в первом же заседании заявил: „Я сознаю бесцельность думских речей, признаю безнадежность в данный момент работы Думы, - никакая работа Думы, никакие речи в ней ничему не помогут“. Нас - говорил он - распустят, скоро и совсем распустят. „Мы накануне новой избирательной кампании, и будьте спокойны, министру юстиции ликвидация наших избирательных прав путем разъяснения в сенате беспокойных будет безусловно но нутру“. Думу - развивал свои мысли г. Пуришкевич - хотят сделать „лакейской“, и долг депутатов - остаться до конца „честными гражданами патриотами“ и ради этого идти с открытыми глазами на крушение Думы, ибо - „бывают крушения более почетные, чем иные удачные плавания“… Лучше с достоинством умереть, чем бесславно жить. Часть думской оппозиции, стоящая несколько левее г. Пуришкевича, оказалась, боле склонной к примирительным тонам. Г. Шульгин писал в „Киевлянине“: „Самое печальное в расхождение власти с Думою то, что для такого расхождения нет органических причин“; ведь речь идет всего лишь о „переустройстве и перевооружении власти“, и не о каком-либо органическом, программном переустройстве, а только об изменении личного состава: коротко говоря, „нам нужен русский Ллойд-Джордж“. Развивая эту точку зрения в Думе, г. Шульгин шел дальше: ведь и личные перемены, желательные ему, не так уж радикальны, они настаивает на замене не всех, а лишь некоторых министров новыми лицами и, в частности, не возражает, напр., против А.А. Риттиха… Г. Шульгин все-таки прикрывал наготу этой мысли словесными украшениями. Его ближайшие соседи слева - земцы-октябристы - не чувствовали потребности даже в прикрытиях… Случилось то, на что надеялись одни и чего боялись другие и о возможности чего говорили заранее, когда стало известно, что в первом же общем заседании министр земледелия Риттих выступить с речью по поводу своих продовольственных мероприятий. Против этих мероприятий, очень выгодных землевладальцам, высказался Милюков. А против Милюкова в защиту Риттиха выступили гр. Капнист и Шульгин.
Речь Риттиха - замечали думские хроникеры - сопровождалась бурными аплодисментами части большинства. Аплодируя министру по окончании его речи, депутаты центра и правого крыла блока. с гр. Капнистом во главе демонстративно смотрели в сторону левой части блока. В полуциркульном зале, куда прошел министр, земцы-октябристы и националисты устроили ему овацию. Министр благодарил депутатов за неожиданный для него прием.
Словом, налицо не оказалось даже того внешнего единодушия, которое все-таки импонировало в ноябре 1916 г. и помогло свалить Штюрмера. Правда, сами земцы-октябристы утверждали, что они расходятся с левым, кадетским крылом думского большинства лишь по вопросу экономическому (о продовольствии), по вопросам же политическим в пределах блоковой платформы продолжают сохранять единомыслие. Но уже по одному отношению к министру Риттиху можно было судить, заслуживают ли эти слова доверия. „Речь“ утверждала, что раскол все-таки не окончательный, что не утрачена надежда найти общий язык. Но какой ценой можно было его найти, - так и осталось неизвестным. Со своей стороны, правительство не дремало, усиливало натиск. Оно отказалось отвечать на запросы о действии цензуры. Оно пожелало привлечь члена Государственной Думы Керенского к ответственности по 102 и 103 ст. ст. Уголовного Уложения за речь, произнесенную по обязанностям депутата в законодательном собрании. Дума держалась несколько уклончиво. Отказ дать объяснения по запросам не вызвал немедленной должной оценки. Попытка привлечь А.Ф. Керенского была отпарирована чисто формальным спором о том, что собственно может быть предметом правительственных суждений и заключений, - подлинная-ли речь депутата, или его речь в том виде, как она напечатана в официальных стенограммах после цензуры президиума. Эта постановка открывала возможность кривотолкований по существу вопроса о свободе парламентского слова… Казалось, все складывается так, что четвертая Дума закончит свою последнюю сессию бесцветно и безрадостно.
Но вышло иначе. Совершенно неожиданно на улицах Петербурга появились толпы народа. Они ничем не нарушали порядка „ничего особенно не делали“, всего лишь ходили и кричали заунывно и жутко: „хлеба, хлеба“… Любопытная, между прочим черта, - быстро возник слух, что эти „голодные манифестации“ „устроил сам Протопопов“, - устроил для какой-то своей, разумеется, - провокаторской, цели. Возникли и разные объяснения в чем именно эти цели заключаются. Говорили, напр., что ”Протопопов желает углубить раскол внутри большинства: правое крыло думского большинства, одобрившее политику Риттиха, построенную на игнорировании потребительных интересов и нужд городов, отнесется, дескать, к голодным манифестациям безразлично, а, может быть, и враждебно, левое крыло будет нервировано, - ну, значить, и подерутся. Предлагалось и более простое объяснение: Протопопов получил благодарность за предупреждение и пресечение несуществующих „беспорядков“ 14 февраля, а если устроить хоть и маленькое, но все-таки видимое, подобие уличных движений, то можно получить вторичную и более серьезную благодарность… Надо однако сказать, что независимо от провокаторов, если даже они и вправду приложили старание, сказывались причины гораздо боле глубокого порядка. Муку пекарям выдавали слишком в обрез. Так как пекарям было выгоднее продавать муку контрабандой по „вольным“, страшно высоким ценам, чем выпекать хлеб, продаваемый по таксе, то значительная часть муки уходила на сторону, а хлеба выпекалось меньше, чем было нужно. А население стремилось запасаться покупать хлеб на сухари. Иным это удавалось. Но это значит, что многие не получали ничего. Им оставалось лишь выходить на улицу и требовать хлеба.
Так явилась искра, от которой прежде всего среди умеренных элементов загорелся страх большого взрыва. Именно умеренная среда всего больше боялась, что накопленные в стран горючие материалы могут вспыхнуть даже от случайной шальной искры. Именно умеренная среда в особенности боялась внутренних осложнений и вспышек во время войны. Ради этого страха люди золотой середины шли на уступки, старались примирять противоречия, а если нельзя примирить, то умалчивать о противоречиях. Ради этого они все время призывали страну к спокойствию. И, повторяю, беспокойство им представлялось опасным вдвойне: волнениями может воспользоваться и непременно воспользуется не только враг внешний - немец, но и враг внутренний - реакция, желающая скорейшего заключения сепаратного мира с немцами… Раз появилась искра, ее конечно, надо тушить, пока не поздно...
М.В. Родзянко обратился к председателю совета министров кн. Голицыну. Кн. Голицын не возражал против необходимости экстренных мер. Спешно решили созвать совещание из представителей совета министров, Государственного Совета, Государственной Думы, петербургской городской думы и петербургского земства. Из представительства от совета министров было исключено министерство внутренних дел. И понятно: раз уж Протопопов подозревается в провокаторском стремлении вызвать волнения, создать повод для сепаратного мира, - то ни ему, ни его подчиненным не место в совещании, политическая цель которого предупредить и не допустить искры, рождаемой продовольственной разрухой.
Мешкать не стали. 24 февраля в Мариинском дворце состоялось экстренное совещание. О его результатах правительственное телеграфное агентство немедленно дало сведения прессе. „Совещание пришло к единогласному заключению о немедленной передаче заведывания продовольственным делом в Петрограде петроградскому городскому общественному управлению“. А дабы юридически оформить такую передачу, экстренное совещание пришло к соглашению между представителями законодательных учреждений… и правительством, что в порядке думской инициативы будет возбуждено в Государственной Думе соответствующее законодательное предположение о расширении на время войны полномочий городских общественных управлений в смысле предоставления им права урегулирования продовольственного дела. Означенное законодательное предположение предоставляется провести в спешном порядке.
На следующий день - 25 февраля - в общем заседании Государственной Думы г. Риттих подтвердил, что „правительство окажет полнейшее и срочное содействие проведению этого законодательного предположения, не стесняясь, конечно, никакими в этом отношения сроками“. Г. Щегловитов, в качестве председателя Государственного Совета, также обещал содействие: „Предположение“, которое с таким редким единодушием взялись было проводить, состояло между прочим в том, чтобы предоставить городским управлениям право учреждать продовольственные обывательские комитеты, в которых могли бы участвовать и работать и нецензовые слои населения. Из речи г. Риттиха в Государственной Думе 25 февраля видно было, что правительство теперь же, немедленно, в течение ближайших дней, предлагает петербургскому городскому голове перейти к порядку, который предположено оформить спешно проводимым в путях думской инициативы законопроектом. Намечалось таким образом, по крайней мере, - на ближайшее время, деловое сотрудничество правительства с Думою и Советом. Правда, не всего правительства, а лишь нескольких министров: кн. Голицына, Беляева, Риттиха, Григоровича, кн. Шаховского, Войновского-Кригера. Протопопов из сотрудничества исключался. Но ведь точка зрения, выдвинутая правым крылом думского большинства, к тому и сводилась, чтобы отвергнуть лишь некоторых министров, а остальных признать достойными „общественного доверия“. К торжеству именно этой точки зрения, казалось, повторяю, и клонится дело. Но она тогда-же, 25 февраля, в день заявлений г. Риттиха о правительственном сочувствии и содействии, потерпела жестокий урон.
В полном соответствии с одобренными правительством предположениями привлечь население к заботам о продовольствии, вечером 25 февраля в центральном военно-промышленном комитете собралась продовольственная комиссия в составе представителей больничных касс, кооперативов и выборных от рабочих. Неожиданно в заседание явился пристав Литейной части с сильным нарядом полиции и солдатами и предъявил бумагу о задержании всех присутствующих на заседании…
Устраивайте сколько угодно продовольственных обывательских комитетов, привлекайте к работе в них какие угодно слои населения… Полиция будет их арестовывать. Вот и все решение вопроса, по поводу которого правительство, Дума и Совет готовы были прийти к единодушию…
А.И. Гучков поехал для личных переговоров к градоначальнику, но не застал его дома, так как в это время г. Балк делал доклад председателю совета министров. Помощник градоначальника Вендорф не дал никакого определенного разъяснения… Городской голова Н.И. Лелянов и А.И. Шингарев обратились для выяснения причины ареста к председателю совета министров кн. Голицыну. Кн. Голицын ответил, что пока ему ничего неизвестно и что он обратится по этому поводу к министру внутренних дел Протопопову. Председатель Государственной Думы Родзянко обратился к военному министру Беляеву. Но и разговор с г. Беляевым не дал никаких положительных результатов.
Бесплодные разговоры с министрами шли глубокой ночью, когда уже был подписан контрассигнированный кн. Голицыным указ о роспуске законодательных собраний, - роспуск в самом начале работы по законопроекту, относительно которого только-что достигнуто соглашение, и прежде, чем Дума приступила к рассмотрению бюджета. Но от депутатов и председателя Думы, разговаривавших с министрами, это новое обстоятельство утаили. Для них было ясно лишь, что новыми и при том не мотивированными арестами уже вспыхнувшая искра раздувается в пламя. Было ясно и другое: всуе писать закон о привлечении общественных и народных сил к работе, если эти силы в любую минуту и без всякого основания могут быть отправлены полицией в тюрьму. Но искра уже разгорелась в пламя. На улицы Петербурга уже были двинуты войска. На крыши и чердаки забрались полицейские с пулеметами, - многими пулеметами, больше 1000, городовым была обещана награда за усердное подавление беспорядков, - по 1000 руб. каждому. Для выдачи таких наград Протопопов получил специальную ассигновку. И городовые старались, - расстреливали даже случайных прохожих. Психологическая потребность предпринять что либо у депутатов была, без сомнения, велика. Но что они могли предпринять, не выходя из рамок, предназначенных Положением о Государственной Думе? А думское большинство считало для себя безусловно обязательным оставаться именно в этих рамках.
Не находящая целесообразного применения потребность вмешательства в события и воздействия на ход их вылилась в суетливое и нервное комиссионное обсуждение все того же „законопроекта о передаче продовольственного дела городским и земским общественным управлениям“. Правда, общее внимание было сосредоточено На событиях в городе. Депутаты постоянно бегали к телефонам за сведениями и с глубоким волнением слушали рассказы вновь прибывающих. Председатель Думы неоднократно сносился по телефону с председателем совета министров и высшими военными властями...
Но все-таки своим чередом шло обсуждение законопроекта. В обсуждении участвовали представители ведомств. Не обошлось, разумеется, без разногласий между ними и депутатами. Но представители ведомств не нарушали достигнутого соглашения, выражали „твердое намерение правительства“ содействовать скорейшему прохождению законопроекта… Это было днем 26 февраля в Думе, указ о роспуск которой был уже подписан и лишь неопубликован. А поздней ночью М.В. Родзянко сообщили, что Дума распущена и будет созвана вновь „не позднее апреля в зависимости от чрезвычайных обстоятельств“… Трудно было не понимать последствий этого акта: на, искру, уже раздутую в пламя, вылита новая порция горючего материла; остальное доделают заготовленные Протопоповым полицейские пулеметы; еще несколько дней, и разруха станет окончательной, непоправимой, а это значит, окончательно и непоправимо будет проиграна война, и никуда не уйдешь от грядущего народного гнева.
28 февраля М.В. Родзянко отправил „первую телеграмму царю“. В ней говорилось: „необходимо немедленно поручить лицу, пользующемуся доверием страны, составить новое правительство“. Одновременно председатель Думы обратился по телеграфу к главнокомандующим фронтами и к генералу Алексееву с просьбой поддержать это обращение. Утром 27 февраля совет думских старейшин, „ознакомившись с указом о роспуске, по становил: Государственной Думе не расходиться, всем депутатам оставаться на своих местах“. М.В. Родзянко отправил „вторую телеграмму царю“: „надо принять немедленно меры, ибо завтра будет уже поздно“… Эта телеграмма была отправлена утром. А около часу дня в Таврический Дворец явилась делегация от восставших против правительства полков: Волынского, Преображенского, Литовского, Кексгольмского, саперного батальона. Делегация пришла с вопросом: какой позиции намерена держаться Государственная Дума? В 1 час дня председатель совета министров кн. Голицын сообщил по телефону в Думу, что им подано прошение об отставке. Тогда же получилось известие, что подали в отставку и другие министры, кроме Протопопова, а Протопопов „заболел“. Сведения эти вряд-ли были верны. Фактически министры оставались на своих местах, но действовали они уже так, словно хотели обеспечит себе ретираду на обе стороны: если победит революция, они уже в отставке, если верх одержит полиция, - они усмиряли и в праве получить награду. У правительства распутинских ничтожеств не хватило мужества даже убежать: оно спряталось и выжидало. Царь молчал. Государственный Совет подчинился указу о роспуске. Налицо в качестве активной силы открывались таким образом: во-первых, остатки власти исполнительной, - желающие „заработать по 1000 рублей на брата“ городовые с пулеметами; во-вторых, орган власти законодательной, - Государственная Дума. Она не подчинилась указу о роспуске. Но что же она намерена делать дальше? Но этот вопрос, поставленный делегатами возмутившихся полков, М.В. Родзянко предъявил тексты обеих телеграмм, отправленных царю, и, сверх того, „передал следующее единогласно принятое постановление совета старейшин“; „основным лозунгом момента является упразднение старой власти и замена ее новой; в деле осуществления этого Государственная Дума примет живейшее участие, но для этого прежде всего необходим порядок и спокойствие“… „Необходимо спокойствие“… А кто заменить старую власть новой, - на этот капитальный вопрос делегация восставших полков ответа не получила.
Это было, повторяю, в 1 час дня 27 февраля. Около 2 часов дня сильные отряды революционной армии в сопровождении вооруженного народа подошли к зданию Государственной Думы. Навстречу вышли члены Думы Н.С. Чхеидзе, А.Ф. КеренскЙ, М.И. Скобелев и др. Появление депутатов было встречено громовым „ура“. Чхеидзе, Керенский и Скобелев выступили с речами. Лица, руководившие восставшими солдатами сняли караул у Таврического дворца, приняли охрану Думы на себя, заняли почту и телеграф в здании Думы и поставили часовых у телефонных аппаратов.
К этому времени - надо заметить - еще утром восставшие овладели арсеналом и главным артиллерийским управлением. В половине третьего часа дня под председательством Родзянко состоялось заседание Думы. На обсуждение был поставлен вопрос об организации временного комитета для поддержания порядка в Петрограде и для сношения с различными учреждениями и лицами.
Дума решила этот скромный по внешности вопрос утвердительно. Состав комитета было поручено определить совету старейшин. Совет старейшин образовал комитет из виднейших представителей разных фракций. Формально это мотивировали неудобством производить выборы в многолюдном общем собрании. В действительности, быть может, существеннее было другое: как ни скромно формулировала Дума поставленную цель, но все-таки образование временного комитета для этой цели означало не что иное, как захват исполнительной власти. Чтобы перейти этот Рубикон, нужна не только решимость принести себя в жертву, - от людей, принадлежащих к умеренным группам Думы, требовался еще и отказ от собственного политического credo. Не удивительно, если депутаты колебались, прежде чем сделать роковой шаг, и заслуга их в том, что они, без сомнения, понимая, куда идут, - все-таки пошли. Совет старейшин „назначил“ в комитет виднейших представителей разных фракций за исключением крайних правых и правых националистов. В комитет вошли - М.В. Родзянко, А.Ф. Керенский, Н.С. Чхеидзе, В.В. Шульгин, П.Н. Милюков, М.А. Караулов, А.И. Коновалов, И.И. Дмитрюков, В.А. Ржевский, С.И. Шидловский, Н.В. Некрасов, В.Н. Львов, Б.А. Энгельгардт. Пока сформировывался этот комитет „для поддержания в Петрограде -только в Петрограде - порядка“, в Таврическом дворце собрались рабочие, солдаты, общественные деятели, На собрании спешно составился советь рабочих депутатов. Он взял в свои руки власть, - позаботился прежде всего о том, чтобы накормить восставших солдат (они „с утра ничего не ели“), обратился к населению с просьбою дать солдатам пищу, „какая только у кого найдется“, а к восставшим воинским частям - с предложением избрать своих представителей по одному от каждой роты и прислать их в Таврический дворец на вечернее заседание совета рабочих депутатов. В ночь на 28 февраля „временный комитет членов Государственной Думы нашел себя вынужденным взять в свои руки восстановление государственного и общественного порядка“ и „трудную задачу создать новое правительство, соответствующее желаниям населения и могущее пользоваться его доверием“. После этого „временный комитет членов Государственной Думы“ сталь называться „исполнительным комитетом Государственной Думы“. Он имел основание объявить себя вынужденным на этот исторический шаг. Ничего другого не оставалось делать. События ясно показали, что если сбежавшую исполнительную власть не возьмет в свои руки какое ни на есть, но все-таки организованное, представительство населения, то ее захватят случайные люди, пришедшие с улицы. А раз Дума взяла себе исполнительную власть, необходимость заставляла идти и на революционный государственный переворот до конца, - с одной стороны установить отношения к царю, а он - в этом ни на минуту нельзя было сомневаться- склонен к жестоким расправам; с другой - требовалось распространить взятую власть. И все это надо было сделать быстро, опираясь на восставший народ (войска при нынешних условиях тот же народ, только вооруженный). Но нельзя опереться на народ, не сообразуясь с его желаниями и требованиями. Притом же это желания и требования именно восставшего, революционного народа, который в добавок ко всему настроен не очень доверчиво. Сознательно или инстинктивно он предпочел видеть власть в руках Думы, и это быль едва-ли не лучший из возможных выходов. Но если не весь восставший народ, то его руководители прекрасно понимали, что имеют дело с Думой 3 июня, выбранной в 1912 году при помощи сложных махинаций и подвохов. И потому смотрели в оба, порою проявляя подозрительность даже там, где для нее не было достаточных оснований."
А потом пришли большевики и всё развалили, да-да.
Сканы:
С. 375-387:
"А. Петрищев. Как это произошло.
I. Накануне.
Иванушка влезал в правое ухо коня, вылезал в левое, и сразу, моментально становился богатырем и красавцем - „ни в сказке сказать, ни пером описать“. Жизнь воплотила в реальные формы эту древнюю фантазию. И вам судьба подарила исключительное счастье - быть тому очевидцами и свидетелями.
Что случилось? В русском языке много красивых, сильных и звучных слов. Но у нас нет таких слов, чтоб с достаточною полнотою и силою выразить виденное и пережитое. Одновременно с тем, что случилось в России, произошли события большой мировой важности. Произошел разрыв дипломатических сношений между Германией и Китаем. Началась война между Германией и Североамериканскими Соединенными Штатами. Одержаны крупные успехи на французском фронте. Английскими войсками взят Багдад. Но все это по сравнению с происходившим в России казалось бледным, второстепенным. И не только нам, русским, казалось, но и далекой от нас зарубежной прессе. Под перо просятся апокалиптические метафоры: вострубил ангел, и сотряслась земля...
Да и как не сотрястись? Среди народов и государств земного шара Россия занимает большое место. И вулканическое извержение в ней не могло не чувствоваться - даже в отдаленнейших пределах. И оно почувствовалось где физически, а где хотя-бы только психологически. Из мировых сил, по равнодействующей которых складываются международные отношения, вдруг исчезла такая величина, как русский царь и его самодержавие, а взамен явилась другая сила - победоносная на сей раз русская революция. Очевидно, - равнодействующая мировых сил не может не поколебаться, ее направление не может не измениться. Мало того, - такие взрывы, как переворот в России, едва ли могут обойтись без детонаций. Русские события, несомненно, произвели какой-то психологический сдвиг у других народов; они вошли в мир, как новое данное, вынуждающее к пересмотру материальных расчетов и возможностей. Детонации вероятны, неизбежны. Не будем указывать, где и когда, но взрывы за пределами России вероятно, будут. И, быть может, не долго придется ждать их.
Есть старые, большие, но до сих пор робкие, слова: братство народов. Есть мечта осуществить это братство хотя бы только на нашем континенте, хотя бы в форме „Европейских Соединенных Штатов“. Если это - цель, то на пути к ней разбита одна из очень мощных преград. И то, что было лишь робкой, вызывающей скептические улыбки мечтой, приняло очертания реально мыслимой возможности.
Произошли воистину великие события, - великие не только с национальной, российской, по и с мировой точки зрения. Нам, современникам, не вышедшим из-под власти первых впечатлений, трудно оценить происшедшее. Но есть потребность записать, как оно было. Такая запись не история и не может быть сейчас истории только-что прожитых дней. Мы можем дать лишь летопись, где многое субъективно, глаз нет критических исследований историка и много личных представлений летописца. Быть может, эти представления узки, быть может, они разойдутся с неизвестными современнику и летописцу фактами. Но сами по себе они - тоже ведь исторический факт.
"Первое и, быть может, основное представление современника - полная неожиданность. Казалось, во внутренней жизни России ничто не предвещает сколько нибудь решительных событий. Правда, воочию свинцовой тучей надвигались над страной страшные и, чувствовалось, уже непоправимые бедствия разрухи. Но было тихо и, как перед грозою, душно. Казалось, по всей стран поднимаются туманы легенд, слухов, рождающих тревогу.
В числе этих слухов быль и такой, что правительство желает „устроить революцию“. Конечно, такую „революцию“, которую оно легко может раздавить. И нужна будто бы эму эта революция не потому, что оно считает для себя выгодной предупредительную войну с внутренними врагами, или, по крайней мере, не только потому. У правительства предполагалась специальная и притом изменническая цель. Была уверенность, что в известном международном договор имеется оговорка, предоставляющая Николаю II право заключить с Германией сепаратный мир в том случае, если в России возникнут внутренние волнения. Вот поэтому-то и для этого правительство, дескать, и старается вызвать революцию. Для этого оно не принимает мер к упорядочению продовольственной части, паже наоборот: - намеренно усиливает продовольственную разруху. Для этого оно перед возобновлением законодательной сессии 14 февраля прибегло к совершенно исключительным провокаторским приемам.
До сведения моего дошло, - писал П.Н. Милюков - что неизвестное мне лицо, называвшее себя членом Государственной Думы Милюковым, вело агитацию на фабриках, убеждая рабочих выступить в день возобновления сессии Государственной Думы 14 Февраля на улицах Петрограда с требованием более решительного образа действий от Государственной Думы и с протестом против войны… Какие-то люди, называющие себя членами Государственной Думы, раздают рабочим оружие.
Характерная деталь: письмо Милюкова, изобличающее эти проделки и обращенное к петербургским рабочим в виде призыва „не принимать участия в демонстрации 14 февраля и оставаться в этот день спокойными“, вначале было запрещено петербургской цензурой. Впервые оно напечатано в Москве „Русскими Ведомостями“ (9 февраля), но этот номер газеты подвергся конфискации; формально мотивированной, впрочем, ссылками не на письмо Милюкова, а на другую, совершенно невинную, заметку. Понадобились особенные хлопоты и настояния, чтобы петербургская цензура разрешила напечатать это письмо. Но следующий затем призыв рабочей группы военно-промышленного комитета прекратить частичные забастовки на некоторых заводах цензура не позволила опубликовать в прессе, - не помогли и хлопоты... Само собою понятно, эти цензурные крайности истолковывались, как дополнительное доказательство, что правительство желает волнений, стремится их вызвать, злоумышленно не допускает призывов к спокойствию.
В только-что процитированном письме П.Н. Милюков излагал дошедшее до его, так сказать, личного сведения. Но еще до опубликования этих сведений и в Петербурге, и в Москве, и даже в провинциальных городах шли слухи о другом. Говорилось, что правительство провокаторски организует в Петербурге на один и тот же день 14 февраля три демонстрации: 1) черносотенную, 2) пораженческую, требующую немедленно заключения мира, 3) оборонческую, - выражающую взгляды рабочих групп военно-промышленных комитетов. При чем планы строятся так, чтобы манифестанты всех трех родов столкнулись на улицах. Именно для этого рабочим, вовлекаемым в манифестации, и раздается оружие. А сверх того будут заготовлены сильные отряды полиции и особо „надежных“ войск… Шли, наконец, и такие слухи, - что провокационные планы раскрыты, и в противовес им среди рабочего народа вырабатываются свои планы… И в Петербурге, и в Москве печать по этому поводу вынужденно безмолвствовала. Но в удаленной от центров провинциальной прессе тревожные ожидания и настроения столиц находили некоторый отклик. Так, напр., в корреспонденции из Петербурга, помеченной 9 февраля, „Саратовскому Вестнику“ сообщали:
Весь Петроград переполнен всевозможными, противоречивыми таинственными слухами… Говорят, готовится что-то. Кто готовит, почему, зачем, - никто не знает. Но каждый упрямо ждет, а в ожидании… потихоньку запасается мукою, маслом, крупами, сухарями. - Ведь „тогда“ выйти на улицу нельзя будет, - вот что. Надо запастись…
Таким путем в провинцию проскальзывали кое-какие объяснения некоторых, фактов, отмечаемых в официальных призывах столичного начальства. Напр., генерал Хабалов, бывший начальник петербургского военного округа, в одном из своих объяснений указывал, что „многие“ обыватели, „опасаясь недостатка в хлебе, покупают его в запас на сухари“ и тем обостряют продовольственный кризис. Для провинциального читателя, сопоставляющего официальные приказы с частными сведениями, становилось ясно, чего „опасаются“ люди, покупающие „хлеб в запас на сухари“… И этого было достаточно, чтоб обострить давнюю тревогу самой провинции. Там тоже говорили: что-то будет, чего-то надо ждать. Чего именно, - неизвестно. Одни полагали, что надо ждать попыток вернуть крепостное право, другие были уверены, что будет революция. И так же, как в столицах, „на всякий случай“, кто запасался хлебом, кто прятал хлеб…
Трудно сказать, был у правительства обдуманный план, создать повод для сепаратного мира, вызвать „превентивную революцию“. У отдельных лиц в отдельные минуты могла возникать такая мысль и, вероятно, возникала. Но вообще больше похоже на то, что разношерстная кучка ничтожеств, вознесенных игрою случая на вершины государственной власти, жила без особенных планов и без ясных мыслей, жила со дня на день, подстегиваемая в сущности теми же ожиданиями, которые наполнили страну: что-то будет, что-то должно быть. И так же готовились: усиливали штаты полиции, обучали городовых и стражников стрельбе из пулеметов, устраивали при участках и становых квартирах склады оружия, всячески старались возродить былые „союзы активной борьбы с революцией“, запретили все съезды, кроме астрономического, взяли всю печать под предварительную цензуру, предоставив администрации подвергать конфискациям и иным репрессиям даже то, что цензурой разрешено… „A la guerre comme a la guerre“, - комментировали эту „политику“ „Московские Ведомости“ в самый день возобновления законодательной сессий.
„Внутри страны находится“ враг, „и имя тому“ врагу - „революция“. „Пусть она теперь действует исподволь, исподтишка, с оглядкою, но она уже пришла к нам и с нею надо справиться, во что бы то ни стало...Итак, - борьба, так борьба. Этого нечего бояться. Смело поставим крест на всех лукавых предостережениях и опасениях по поводу этой борьбы. Время не ждет и не терпит“
В таких настроениях прожили - на сей раз голодную, бесхлебную - масленицу и начали Великий пост. Случайно или намеренно он начался сенсационным процессом Манасевича-Мануйлова.
И рядом с этим процессом, раскрывшим немало скандальных деталей охранного быта, „тайн Мадридского двора“, происходившее в законодательных собраниях казалось бледным. А.Д. Протопопов потребовал от губернаторов подробных сведений, как относится население к началу думских работ и к думским речам. Газетные информаторы сумели кое-как ознакомиться с губернаторскими ответами на этот запрос. Оказалось, губернаторы не заметили особенного интереса к Думе‚ и особенного внимания к думским речам. И не одни губернаторы. Вообще ничего особенно не было заметно, никаких „революций“ по случаю возобновления думской сессии не произошло. Ни в провинции, ни в столицах. Было тихо, но тревожно и душно.
В самой Думе тоже не обнаружилось ничего такого, что могло-бы возбудить особенную тревогу в правительстве. Депутаты собрались в настроении довольно унылом и склонном к разброду. Выразитель крайнего правого фланга, думской оппозиции г. Пуришкевич в первом же заседании заявил: „Я сознаю бесцельность думских речей, признаю безнадежность в данный момент работы Думы, - никакая работа Думы, никакие речи в ней ничему не помогут“. Нас - говорил он - распустят, скоро и совсем распустят. „Мы накануне новой избирательной кампании, и будьте спокойны, министру юстиции ликвидация наших избирательных прав путем разъяснения в сенате беспокойных будет безусловно но нутру“. Думу - развивал свои мысли г. Пуришкевич - хотят сделать „лакейской“, и долг депутатов - остаться до конца „честными гражданами патриотами“ и ради этого идти с открытыми глазами на крушение Думы, ибо - „бывают крушения более почетные, чем иные удачные плавания“… Лучше с достоинством умереть, чем бесславно жить. Часть думской оппозиции, стоящая несколько левее г. Пуришкевича, оказалась, боле склонной к примирительным тонам. Г. Шульгин писал в „Киевлянине“: „Самое печальное в расхождение власти с Думою то, что для такого расхождения нет органических причин“; ведь речь идет всего лишь о „переустройстве и перевооружении власти“, и не о каком-либо органическом, программном переустройстве, а только об изменении личного состава: коротко говоря, „нам нужен русский Ллойд-Джордж“. Развивая эту точку зрения в Думе, г. Шульгин шел дальше: ведь и личные перемены, желательные ему, не так уж радикальны, они настаивает на замене не всех, а лишь некоторых министров новыми лицами и, в частности, не возражает, напр., против А.А. Риттиха… Г. Шульгин все-таки прикрывал наготу этой мысли словесными украшениями. Его ближайшие соседи слева - земцы-октябристы - не чувствовали потребности даже в прикрытиях… Случилось то, на что надеялись одни и чего боялись другие и о возможности чего говорили заранее, когда стало известно, что в первом же общем заседании министр земледелия Риттих выступить с речью по поводу своих продовольственных мероприятий. Против этих мероприятий, очень выгодных землевладальцам, высказался Милюков. А против Милюкова в защиту Риттиха выступили гр. Капнист и Шульгин.
Речь Риттиха - замечали думские хроникеры - сопровождалась бурными аплодисментами части большинства. Аплодируя министру по окончании его речи, депутаты центра и правого крыла блока. с гр. Капнистом во главе демонстративно смотрели в сторону левой части блока. В полуциркульном зале, куда прошел министр, земцы-октябристы и националисты устроили ему овацию. Министр благодарил депутатов за неожиданный для него прием.
Словом, налицо не оказалось даже того внешнего единодушия, которое все-таки импонировало в ноябре 1916 г. и помогло свалить Штюрмера. Правда, сами земцы-октябристы утверждали, что они расходятся с левым, кадетским крылом думского большинства лишь по вопросу экономическому (о продовольствии), по вопросам же политическим в пределах блоковой платформы продолжают сохранять единомыслие. Но уже по одному отношению к министру Риттиху можно было судить, заслуживают ли эти слова доверия. „Речь“ утверждала, что раскол все-таки не окончательный, что не утрачена надежда найти общий язык. Но какой ценой можно было его найти, - так и осталось неизвестным. Со своей стороны, правительство не дремало, усиливало натиск. Оно отказалось отвечать на запросы о действии цензуры. Оно пожелало привлечь члена Государственной Думы Керенского к ответственности по 102 и 103 ст. ст. Уголовного Уложения за речь, произнесенную по обязанностям депутата в законодательном собрании. Дума держалась несколько уклончиво. Отказ дать объяснения по запросам не вызвал немедленной должной оценки. Попытка привлечь А.Ф. Керенского была отпарирована чисто формальным спором о том, что собственно может быть предметом правительственных суждений и заключений, - подлинная-ли речь депутата, или его речь в том виде, как она напечатана в официальных стенограммах после цензуры президиума. Эта постановка открывала возможность кривотолкований по существу вопроса о свободе парламентского слова… Казалось, все складывается так, что четвертая Дума закончит свою последнюю сессию бесцветно и безрадостно.
Но вышло иначе. Совершенно неожиданно на улицах Петербурга появились толпы народа. Они ничем не нарушали порядка „ничего особенно не делали“, всего лишь ходили и кричали заунывно и жутко: „хлеба, хлеба“… Любопытная, между прочим черта, - быстро возник слух, что эти „голодные манифестации“ „устроил сам Протопопов“, - устроил для какой-то своей, разумеется, - провокаторской, цели. Возникли и разные объяснения в чем именно эти цели заключаются. Говорили, напр., что ”Протопопов желает углубить раскол внутри большинства: правое крыло думского большинства, одобрившее политику Риттиха, построенную на игнорировании потребительных интересов и нужд городов, отнесется, дескать, к голодным манифестациям безразлично, а, может быть, и враждебно, левое крыло будет нервировано, - ну, значить, и подерутся. Предлагалось и более простое объяснение: Протопопов получил благодарность за предупреждение и пресечение несуществующих „беспорядков“ 14 февраля, а если устроить хоть и маленькое, но все-таки видимое, подобие уличных движений, то можно получить вторичную и более серьезную благодарность… Надо однако сказать, что независимо от провокаторов, если даже они и вправду приложили старание, сказывались причины гораздо боле глубокого порядка. Муку пекарям выдавали слишком в обрез. Так как пекарям было выгоднее продавать муку контрабандой по „вольным“, страшно высоким ценам, чем выпекать хлеб, продаваемый по таксе, то значительная часть муки уходила на сторону, а хлеба выпекалось меньше, чем было нужно. А население стремилось запасаться покупать хлеб на сухари. Иным это удавалось. Но это значит, что многие не получали ничего. Им оставалось лишь выходить на улицу и требовать хлеба.
Так явилась искра, от которой прежде всего среди умеренных элементов загорелся страх большого взрыва. Именно умеренная среда всего больше боялась, что накопленные в стран горючие материалы могут вспыхнуть даже от случайной шальной искры. Именно умеренная среда в особенности боялась внутренних осложнений и вспышек во время войны. Ради этого страха люди золотой середины шли на уступки, старались примирять противоречия, а если нельзя примирить, то умалчивать о противоречиях. Ради этого они все время призывали страну к спокойствию. И, повторяю, беспокойство им представлялось опасным вдвойне: волнениями может воспользоваться и непременно воспользуется не только враг внешний - немец, но и враг внутренний - реакция, желающая скорейшего заключения сепаратного мира с немцами… Раз появилась искра, ее конечно, надо тушить, пока не поздно...
М.В. Родзянко обратился к председателю совета министров кн. Голицыну. Кн. Голицын не возражал против необходимости экстренных мер. Спешно решили созвать совещание из представителей совета министров, Государственного Совета, Государственной Думы, петербургской городской думы и петербургского земства. Из представительства от совета министров было исключено министерство внутренних дел. И понятно: раз уж Протопопов подозревается в провокаторском стремлении вызвать волнения, создать повод для сепаратного мира, - то ни ему, ни его подчиненным не место в совещании, политическая цель которого предупредить и не допустить искры, рождаемой продовольственной разрухой.
Мешкать не стали. 24 февраля в Мариинском дворце состоялось экстренное совещание. О его результатах правительственное телеграфное агентство немедленно дало сведения прессе. „Совещание пришло к единогласному заключению о немедленной передаче заведывания продовольственным делом в Петрограде петроградскому городскому общественному управлению“. А дабы юридически оформить такую передачу, экстренное совещание пришло к соглашению между представителями законодательных учреждений… и правительством, что в порядке думской инициативы будет возбуждено в Государственной Думе соответствующее законодательное предположение о расширении на время войны полномочий городских общественных управлений в смысле предоставления им права урегулирования продовольственного дела. Означенное законодательное предположение предоставляется провести в спешном порядке.
На следующий день - 25 февраля - в общем заседании Государственной Думы г. Риттих подтвердил, что „правительство окажет полнейшее и срочное содействие проведению этого законодательного предположения, не стесняясь, конечно, никакими в этом отношения сроками“. Г. Щегловитов, в качестве председателя Государственного Совета, также обещал содействие: „Предположение“, которое с таким редким единодушием взялись было проводить, состояло между прочим в том, чтобы предоставить городским управлениям право учреждать продовольственные обывательские комитеты, в которых могли бы участвовать и работать и нецензовые слои населения. Из речи г. Риттиха в Государственной Думе 25 февраля видно было, что правительство теперь же, немедленно, в течение ближайших дней, предлагает петербургскому городскому голове перейти к порядку, который предположено оформить спешно проводимым в путях думской инициативы законопроектом. Намечалось таким образом, по крайней мере, - на ближайшее время, деловое сотрудничество правительства с Думою и Советом. Правда, не всего правительства, а лишь нескольких министров: кн. Голицына, Беляева, Риттиха, Григоровича, кн. Шаховского, Войновского-Кригера. Протопопов из сотрудничества исключался. Но ведь точка зрения, выдвинутая правым крылом думского большинства, к тому и сводилась, чтобы отвергнуть лишь некоторых министров, а остальных признать достойными „общественного доверия“. К торжеству именно этой точки зрения, казалось, повторяю, и клонится дело. Но она тогда-же, 25 февраля, в день заявлений г. Риттиха о правительственном сочувствии и содействии, потерпела жестокий урон.
В полном соответствии с одобренными правительством предположениями привлечь население к заботам о продовольствии, вечером 25 февраля в центральном военно-промышленном комитете собралась продовольственная комиссия в составе представителей больничных касс, кооперативов и выборных от рабочих. Неожиданно в заседание явился пристав Литейной части с сильным нарядом полиции и солдатами и предъявил бумагу о задержании всех присутствующих на заседании…
Устраивайте сколько угодно продовольственных обывательских комитетов, привлекайте к работе в них какие угодно слои населения… Полиция будет их арестовывать. Вот и все решение вопроса, по поводу которого правительство, Дума и Совет готовы были прийти к единодушию…
А.И. Гучков поехал для личных переговоров к градоначальнику, но не застал его дома, так как в это время г. Балк делал доклад председателю совета министров. Помощник градоначальника Вендорф не дал никакого определенного разъяснения… Городской голова Н.И. Лелянов и А.И. Шингарев обратились для выяснения причины ареста к председателю совета министров кн. Голицыну. Кн. Голицын ответил, что пока ему ничего неизвестно и что он обратится по этому поводу к министру внутренних дел Протопопову. Председатель Государственной Думы Родзянко обратился к военному министру Беляеву. Но и разговор с г. Беляевым не дал никаких положительных результатов.
Бесплодные разговоры с министрами шли глубокой ночью, когда уже был подписан контрассигнированный кн. Голицыным указ о роспуске законодательных собраний, - роспуск в самом начале работы по законопроекту, относительно которого только-что достигнуто соглашение, и прежде, чем Дума приступила к рассмотрению бюджета. Но от депутатов и председателя Думы, разговаривавших с министрами, это новое обстоятельство утаили. Для них было ясно лишь, что новыми и при том не мотивированными арестами уже вспыхнувшая искра раздувается в пламя. Было ясно и другое: всуе писать закон о привлечении общественных и народных сил к работе, если эти силы в любую минуту и без всякого основания могут быть отправлены полицией в тюрьму. Но искра уже разгорелась в пламя. На улицы Петербурга уже были двинуты войска. На крыши и чердаки забрались полицейские с пулеметами, - многими пулеметами, больше 1000, городовым была обещана награда за усердное подавление беспорядков, - по 1000 руб. каждому. Для выдачи таких наград Протопопов получил специальную ассигновку. И городовые старались, - расстреливали даже случайных прохожих. Психологическая потребность предпринять что либо у депутатов была, без сомнения, велика. Но что они могли предпринять, не выходя из рамок, предназначенных Положением о Государственной Думе? А думское большинство считало для себя безусловно обязательным оставаться именно в этих рамках.
Не находящая целесообразного применения потребность вмешательства в события и воздействия на ход их вылилась в суетливое и нервное комиссионное обсуждение все того же „законопроекта о передаче продовольственного дела городским и земским общественным управлениям“. Правда, общее внимание было сосредоточено На событиях в городе. Депутаты постоянно бегали к телефонам за сведениями и с глубоким волнением слушали рассказы вновь прибывающих. Председатель Думы неоднократно сносился по телефону с председателем совета министров и высшими военными властями...
Но все-таки своим чередом шло обсуждение законопроекта. В обсуждении участвовали представители ведомств. Не обошлось, разумеется, без разногласий между ними и депутатами. Но представители ведомств не нарушали достигнутого соглашения, выражали „твердое намерение правительства“ содействовать скорейшему прохождению законопроекта… Это было днем 26 февраля в Думе, указ о роспуск которой был уже подписан и лишь неопубликован. А поздней ночью М.В. Родзянко сообщили, что Дума распущена и будет созвана вновь „не позднее апреля в зависимости от чрезвычайных обстоятельств“… Трудно было не понимать последствий этого акта: на, искру, уже раздутую в пламя, вылита новая порция горючего материла; остальное доделают заготовленные Протопоповым полицейские пулеметы; еще несколько дней, и разруха станет окончательной, непоправимой, а это значит, окончательно и непоправимо будет проиграна война, и никуда не уйдешь от грядущего народного гнева.
28 февраля М.В. Родзянко отправил „первую телеграмму царю“. В ней говорилось: „необходимо немедленно поручить лицу, пользующемуся доверием страны, составить новое правительство“. Одновременно председатель Думы обратился по телеграфу к главнокомандующим фронтами и к генералу Алексееву с просьбой поддержать это обращение. Утром 27 февраля совет думских старейшин, „ознакомившись с указом о роспуске, по становил: Государственной Думе не расходиться, всем депутатам оставаться на своих местах“. М.В. Родзянко отправил „вторую телеграмму царю“: „надо принять немедленно меры, ибо завтра будет уже поздно“… Эта телеграмма была отправлена утром. А около часу дня в Таврический Дворец явилась делегация от восставших против правительства полков: Волынского, Преображенского, Литовского, Кексгольмского, саперного батальона. Делегация пришла с вопросом: какой позиции намерена держаться Государственная Дума? В 1 час дня председатель совета министров кн. Голицын сообщил по телефону в Думу, что им подано прошение об отставке. Тогда же получилось известие, что подали в отставку и другие министры, кроме Протопопова, а Протопопов „заболел“. Сведения эти вряд-ли были верны. Фактически министры оставались на своих местах, но действовали они уже так, словно хотели обеспечит себе ретираду на обе стороны: если победит революция, они уже в отставке, если верх одержит полиция, - они усмиряли и в праве получить награду. У правительства распутинских ничтожеств не хватило мужества даже убежать: оно спряталось и выжидало. Царь молчал. Государственный Совет подчинился указу о роспуске. Налицо в качестве активной силы открывались таким образом: во-первых, остатки власти исполнительной, - желающие „заработать по 1000 рублей на брата“ городовые с пулеметами; во-вторых, орган власти законодательной, - Государственная Дума. Она не подчинилась указу о роспуске. Но что же она намерена делать дальше? Но этот вопрос, поставленный делегатами возмутившихся полков, М.В. Родзянко предъявил тексты обеих телеграмм, отправленных царю, и, сверх того, „передал следующее единогласно принятое постановление совета старейшин“; „основным лозунгом момента является упразднение старой власти и замена ее новой; в деле осуществления этого Государственная Дума примет живейшее участие, но для этого прежде всего необходим порядок и спокойствие“… „Необходимо спокойствие“… А кто заменить старую власть новой, - на этот капитальный вопрос делегация восставших полков ответа не получила.
Это было, повторяю, в 1 час дня 27 февраля. Около 2 часов дня сильные отряды революционной армии в сопровождении вооруженного народа подошли к зданию Государственной Думы. Навстречу вышли члены Думы Н.С. Чхеидзе, А.Ф. КеренскЙ, М.И. Скобелев и др. Появление депутатов было встречено громовым „ура“. Чхеидзе, Керенский и Скобелев выступили с речами. Лица, руководившие восставшими солдатами сняли караул у Таврического дворца, приняли охрану Думы на себя, заняли почту и телеграф в здании Думы и поставили часовых у телефонных аппаратов.
К этому времени - надо заметить - еще утром восставшие овладели арсеналом и главным артиллерийским управлением. В половине третьего часа дня под председательством Родзянко состоялось заседание Думы. На обсуждение был поставлен вопрос об организации временного комитета для поддержания порядка в Петрограде и для сношения с различными учреждениями и лицами.
Дума решила этот скромный по внешности вопрос утвердительно. Состав комитета было поручено определить совету старейшин. Совет старейшин образовал комитет из виднейших представителей разных фракций. Формально это мотивировали неудобством производить выборы в многолюдном общем собрании. В действительности, быть может, существеннее было другое: как ни скромно формулировала Дума поставленную цель, но все-таки образование временного комитета для этой цели означало не что иное, как захват исполнительной власти. Чтобы перейти этот Рубикон, нужна не только решимость принести себя в жертву, - от людей, принадлежащих к умеренным группам Думы, требовался еще и отказ от собственного политического credo. Не удивительно, если депутаты колебались, прежде чем сделать роковой шаг, и заслуга их в том, что они, без сомнения, понимая, куда идут, - все-таки пошли. Совет старейшин „назначил“ в комитет виднейших представителей разных фракций за исключением крайних правых и правых националистов. В комитет вошли - М.В. Родзянко, А.Ф. Керенский, Н.С. Чхеидзе, В.В. Шульгин, П.Н. Милюков, М.А. Караулов, А.И. Коновалов, И.И. Дмитрюков, В.А. Ржевский, С.И. Шидловский, Н.В. Некрасов, В.Н. Львов, Б.А. Энгельгардт. Пока сформировывался этот комитет „для поддержания в Петрограде -только в Петрограде - порядка“, в Таврическом дворце собрались рабочие, солдаты, общественные деятели, На собрании спешно составился советь рабочих депутатов. Он взял в свои руки власть, - позаботился прежде всего о том, чтобы накормить восставших солдат (они „с утра ничего не ели“), обратился к населению с просьбою дать солдатам пищу, „какая только у кого найдется“, а к восставшим воинским частям - с предложением избрать своих представителей по одному от каждой роты и прислать их в Таврический дворец на вечернее заседание совета рабочих депутатов. В ночь на 28 февраля „временный комитет членов Государственной Думы нашел себя вынужденным взять в свои руки восстановление государственного и общественного порядка“ и „трудную задачу создать новое правительство, соответствующее желаниям населения и могущее пользоваться его доверием“. После этого „временный комитет членов Государственной Думы“ сталь называться „исполнительным комитетом Государственной Думы“. Он имел основание объявить себя вынужденным на этот исторический шаг. Ничего другого не оставалось делать. События ясно показали, что если сбежавшую исполнительную власть не возьмет в свои руки какое ни на есть, но все-таки организованное, представительство населения, то ее захватят случайные люди, пришедшие с улицы. А раз Дума взяла себе исполнительную власть, необходимость заставляла идти и на революционный государственный переворот до конца, - с одной стороны установить отношения к царю, а он - в этом ни на минуту нельзя было сомневаться- склонен к жестоким расправам; с другой - требовалось распространить взятую власть. И все это надо было сделать быстро, опираясь на восставший народ (войска при нынешних условиях тот же народ, только вооруженный). Но нельзя опереться на народ, не сообразуясь с его желаниями и требованиями. Притом же это желания и требования именно восставшего, революционного народа, который в добавок ко всему настроен не очень доверчиво. Сознательно или инстинктивно он предпочел видеть власть в руках Думы, и это быль едва-ли не лучший из возможных выходов. Но если не весь восставший народ, то его руководители прекрасно понимали, что имеют дело с Думой 3 июня, выбранной в 1912 году при помощи сложных махинаций и подвохов. И потому смотрели в оба, порою проявляя подозрительность даже там, где для нее не было достаточных оснований."
А потом пришли большевики и всё развалили, да-да.
Сканы: