Аристоклея ономастики, или Как на самом деле звали Платона
Большинство людей … ничего не знает в точности, а только повторяет, что твердит молва, даже если они современники событий; что же до следующего и третьего поколений, то уж они и вовсе ни о чем не имеют понятия и, что им ни скажут, все охотно принимают на веру
Дион Хризостом, «Троянская речь в защиту того, что Илион взят не был»
Не так важно, кто заведёт разговор на пожалуй, самого известного из всех философов, Платона: возьмём ли мы совсем поверхностно знакомого с вопросом человека, или же, напротив, им активно интересующегося, даже, быть может, называющего себя современным последователем философа, в любом случае он почти всегда примет на веру ряд глубоко сомнительных фактов в его биографии. Так, немногий лишь отказывает себе в такой ситуации в удовольствии упомянуть, что-де на самом деле великого грека при рождении нарекли иначе, а известное нам имя, не более чем прозвище.
Действительно, факт любопытный, такой, что немедленно демонстрирует глубокую эрудированность того, кто, раз не обходит вниманием и такие детали биографии, похоже, действительно достоин всяческого доверия в том, что касается изучаемого вопроса. Для такого эффекта, собственно, он и упоминается, не так ли?
В действительности же ремарка эта, как мы увидим, должна говорить совсем о противоположном, а именно о самой глубокой и законченной поверхностности к ней обратившегося, и, собственно, всего прочего, что отсюда следует. Ведь тип этот, ничуть не сомневайтесь, нимало не утруждал себя критической проверкой приведённого утверждения, ни на мгновение не задумывался о том, насколько достоверен данный факт и, вероятно, вообще не склонен к подобной рефлексии.
Маловероятно, далее, что ему вообще известно, откуда сведения эти можно почерпнуть, впрочем, скорее всего, он по этому поводу не сильно-то и переживает… здесь уместно будет вновь обратиться к столь любимой мной и болезненной ныне теме критике источников, которая не так давно уже поднималась.
Подобным персонажам присущ образ мышления, именуемый «логоцентризмом», сиречь склонность считать, будто всякое вычитанное ими представляет собой скорее в большей, чем в меньшей степени истину в последней инстанции, совершенную и законченную интерпретацию реальности, у которой нет и не может быть альтернатив. Вот написано где-то, что Платона на самом деле звали Аристокл, значит, так оно и есть, чего тут ещё думать?
Хотя уже Ницше заметил, что «мир познаваем, но он может быть истолковываем и на иной лад, он не имеет какого-нибудь одного смысла, но бесчисленные смыслы»: в общем, «именно фактов не существует, а только интерпретации». Наука, как известно, - впрочем, похоже, не слишком-то многим - вообще не пытается объяснить реальность раз и навсегда, но только создаёт модели той или иной степени достоверности.
Это тем более верно в случае истории, которая в своих суждениях вынуждена опираться на т.н. источники, которые бывают различной, зачастую весьма неудовлетворительной, степени достоверности. Осознание этого факта и его успешная имплементация по какой-то причине и в наше искушённое время происходит не слишком-то активно, даже среди, казалось бы, вполне академического дискурса критический подход - дело непопулярное.
Впрочем, в том, что касается классической древности он хотя бы существует как явление, тогда как, скажем, к Новому времени до века эдак XVIII применять его просто не принято (а после - незачем), и трудно упомнить, кто вообще этим занимается, разве что кроме Галковского… который, понятное дело, получает за это лишь ненависть со стороны тех, кто воображает, что таким образом защищает академический подход от «лженауки».
Что любопытно, он не делает ничего такого, чем не заняты, к примеру, те исследователи, к которым я обращался, когда разбирал суды за неверие в Афинах - которых на самом деле ничуть не бывало, всё это оказалось выдумкой авторов очень поздних эпох, основывающихся на откровенно сомнительных посылах, чаще всего на чём-то вроде бульварной прозы своего времени, комедиях или, в лучшем случае, псевдоисторических художественных романах, выдумку в которых легко принимали за достовернейший факт.
Если очистить его от этих наслоений последующих эпох, от тезиса там мало что остаётся. Характерно это и для, скажем, как будет ещё сказано, пифагорейского общества, которое изобразили квазирелигиозной тоталитарной сектой авторы III-IV вв. н.э., тогда как сведения от Аристоксена и Дикеарха, живших в IV в. до н.э., куда ближе к Пифагору, чья деятельность пришлась на VI-V вв. (i.e., 100-200 лет против ок. 1000 лет), рисуют совсем иную картину.
Всё обговоренное, естественно, напрямую относится и к поднятой теме, всё то же то же мы видим и здесь. Если мы попытаемся понять, от кого исходят сведения, касающиеся прозвища Платона, скорее всего в первую очередь мы выйдем на Диогена Лаэртского, компилятора II-III вв. н.э., составившего биографии всех известных ему лиц, относящихся к философии, которого значительный промежуток времени разделяет с Платоном из V-IV вв. до н.э. (600-800 лет). Репутация этого Диогена как источника, надо сказать, оставляет желать лучшего, впрочем, ему следует быть благодарным хотя бы за то, что он всегда, когда может, указывает, на чьё мнение опирался: другие не делают и этого…
Здесь нам, таким образом, следует обозначить следующий немаловажный момент: недостаточным оказывается просто обругать Лаэрция, отмести его сведения как поздние и сомнительные, и разойтись, этим удовольствуясь, нужно ещё проследить, к кому он обращается, ведь он ничего не выдумывал из головы… в отличие, к слову, от многих коллег.
Ведь действительно, когда мы реконструируем жизнь того же Пифагора, забыв о поздних о нём выдумках, более надёжные сведения Аристоксена мы вынуждены черпать всё там же, отыскивая обрывки их в сочинениях, скажем, неоплатоника Ямвлиха, главным и, пожалуй, единственным достоинством которого также принято считать то, что он переписывал тех, на кого ссылался, огромными кусками, и потому их, ныне утерянных, возможно кое-как восстановить.
Хотя Д.Л. - не единственный, кто упоминает о прозвище Платона, почти все остальные жили ещё позднее его, и, кроме того, хотя это и трудно представить, оказываются даже менее добросовестными.
Когда Лаэрций сообщает о том, что настоящим именем Платона было Аристокл, утверждает, что первое было прозвищем, которое означало «Широкий», и было дано философу, соответственно, за ширину, однако чего именно, мнения расходятся. На этот счёт, сообщает он, есть целых три версии: за ширину груди/лба/стиля письма. Все те же версии известны Олимпиодору (VI в.) и анонимному автору сочинения под названием Prolegomena (VII в.)
Все прочие же авторы ограничиваются несколькими версиями или же вовсе не называют ни одной. Последним образом поступают Секст Эмпирик (II в. н.э.), Аммоний (IV-V вв.), Прокл (V в.) и Стефаний (VI-VII вв.).
То, что причиной прозвища стала широта лба, судя по всему, впервые предположил некий Неанф из Кизика, живший в IV-III вв. до н.э. (100-200 лет), которого Д.Л. упоминает здесь в качестве единственного источника, но на чём тот основывался, остаётся неясным; это, впрочем, как отмечает проф.-клас. А. Свифт Риджинос (1976), говорит о том, что «легенда о смене имени уже бытовала в то время», i.e. в ранний эллинизм, и вовсе не является выдумкой авторов Поздней Античности. Олимпиодор и аноним ни на кого не указывают, но версию эту также упоминают.
Другой причиной получения любимым учеником Сократа его предполагаемого прозвища полагают широту его груди. С этим связан отдельный момент: в то время как Дикеарх утверждает лишь, что Платон по молодости выступал борцом на Истмийских играх, «позднейшая неправдоподобная традиция», пишет д.ф.н. А.И. Зайцев (2000), «развила эти сведения вплоть до победы в Олимпийских и Немейских играх»: речь тут идёт о всё том же Олимпиодоре. Этот «факт», впервые появляющийся спустя практически 1100 лет после того, как преставился тот, к кому он относится, - его личная выдумка, подобное себе даже Лаэрций не позволил, упомянув только слова надёжного Дикеарха. Такой вот яркий пример исторического сплетничества.
То, что Платон «прежде звался Аристоклом, по имени деда», сообщает Д.Л., «пишет Александр в „Преемствах“» - то некто Александр Полигистор (I в. до н.э., 400-500 лет), которому присущ был особый интерес к именам и анекдотам. Согласно ему, философ «гимнастикой занимался у борца Аристона из Аргоса - от него он и получил имя Платон („Широкий“) за свое крепкое сложение».
Олимпиодор повторяет всё то же, не обеспокоившись, однако, ссылкой на источник мнения, - и этого «чудного» принципа придерживаются, увы, и все остальные. Он добавляет, впрочем, что «имя это он получил за то, что тело его было необычайно широким в двух местах - в груди и во лбу; это видно и по его статуям, которые стоят повсюду и изображают его именно таким», таким образом, смешав эту и предыдущую версии в одну: так любят поступать многие и поныне, отчаянно пытаясь примирить противоречия источников так, чтобы никто из них не оказался неправым. Версию эту также можно наблюдать у Сенеки (I н.э.), Апулея (II в.), Сервия (IV-V в.) и Цеца (XII в.), никто из которых также, естественно, и не думает упоминать никакого Александра, хотя явно восходят к нему.
Наконец, последнюю причину, по Д.Л., сообщают «некоторые (ἔνιοι)», которые «полагают, что он так прозван за широту своего слова». Здесь даже уже и ему неизвестно, кто именно так думает, это явно совсем молва. Вот и Олимпиодор называет лишь «иных», которые так полагают причиной «широкий, разливистый, пространный … слог», а аноним, кроме того, выбирает эту причину как истинную, не указывая, конечно, для того мотива. Пишет об этом и византийская энциклопедия Суда (X в.).
Как заметил уже проф.-клас. Дж. Нотополус (1939), все три версии восходят так или иначе к александрийским биографам, которые вдохновил пример предшественников-перипатетиков, в частности, основателей биографической традиции, всё тех же Аристоксена и Дикеарха, а также Евдема.
Однако, если последние отличаются невероятной добросовестностью, - так, д.ф.н. Л.Я. Жмудь (2002), пишет, что «по своему материалу и подходам к науке они весьма близки к тому, что можно ожидать от серьезного историко-научного труда Нового времени» - то эпигоны уже ничуть не могли похвастаться ничем подобным, крайне испортились. Если мы можем доверять любым или почти любым сведениям, которые сообщают перипатетики, то новая биография александрийцев уже не такова, и находится в этом смысле даже не рядом.
Как сообщает Нотополус, оная в качестве материала чаще пользовалась «анекдотами, слухами, апокрифами и легендами», нежели чем-либо иным, а те «нередко были продуктами воображения». В общем, её заботила больше пикантность истории, скандальность её, а соотношение состряпанного с реальным положением дел беспокоило отнюдь не в первую очередь.
В частности, ей очень присущ нарочитый «интерес ко внешности персоналий», в которой биография всегда пыталась увидеть нечто большее, это - её «важная и проговариваемая особенность». Поскольку то же касается и имён, двум этим характерным чертам было грех не сойтись в страстном тандеме, что мы и наблюдаем. Тут постепенно проявляется печальна известная склонность эпохи эллинизма быть одержимой разными сомнительными вещами вроде магии чисел, или, в данном случае, имён, чего предшествующая ей попросту бы не поняла.
Что касается имени Πλάτων, то оно «в силу знаменитости своего носителя, стало объектом этимологического интереса уже вскоре после смерти своего носителя», похоже, что этим занялся уже Тимон (IV-III вв.), тот самый, который сообщает разные глупости навроде общности у пифагорейцев имущества, в пользу чего нет никаких доказательств, кроме его слов, но много возражений.
Маловероятно, следует сказать сразу, что «Аристокл» мог получить своё «прозвище» из-за слога, поскольку именуется Платоном уже в одном из своих самых ранних трудов, «Апологии Сократа», будучи только лишь 28 лет от роду, когда у него ещё совсем не было времени для того, чтобы прославиться своими сочинениями, тогда его ещё никто не знал. Ergo, «он именовался Платоном ещё до того, а связь имени со славой представляет собой интерпретацию post eventum», отмечает Нотополус.
Что же касается других объяснений, то по ним сильно бьёт эпиграфическая традиция. Изучив имеющиеся в распоряжении старой-доброй Inscriptiones Graecae надписи, Нотополус обнаружил, что в Афинах именем «Платон» было названо в разное время не менее 31 человека, и ещё 24 - в других частях Греции.
При этом из первых 16 были современниками или почти таковыми нашего философа, а значит, не могли быть названы вслед за ним (впрочем, в том, что касалось прозвищ, греки так и не поступали). Это огромное количество, пишет он, «говорит о том, что имя Πλάτων было распространённым … и, следовательно, [является] … не прозвищем, обозначающим некое особое свойство, но обычным афинским именем».
Если мы принимаем, что Πλάτων - это прозвище, то же будет верно и для всех прочих носителей этого имени, однако тогда они не были бы так записаны в найденных списках. В Афинах, продолжает Нотополус, ребёнок получал своё имя от отца или того, кто вместо него был главой семьи, согласно Аристофану, в ходе церемонии δεκάτη, на десятый день после своего рождения, которое утверждалось во время празднества Апатурий (Άπατούρια) в конце года, когда окончательно принимался во фратрию и заносился в списки дема. Из этого следует, собственно, что «имя „Платон“ философ получил при рождении, а не позднее в жизни, когда его „широкие“ особенности проявились, дав основания для клички».
Осталось объяснить, почему традиция полагает подлинным именем философ «Аристокл». Сама она утверждает, что то было в честь деда - и действительно, отмечает Нотополус, таковым был самый частый манер наименование ребёнка. Однако же его могли назвать и в честь отца, или близкого друга, местности или славного события. В данном случае, похоже, у отца философа, Аристона, имелся некий друг по имени Платон.
Впрочем, конечно, при всём при этом ни в коем случае нельзя отрицать, что афиняне и другие греки действительно имели склонность сочинять прозвища. Так, Демосфена его вечный соперник Эсхин обзывал «Баталом» (Βάταλος), что означало в одно и то же время «заика» и «распутник», а поэт и оратор Дионисий, по Эвстафию, был позван «Медным» (Χαλκοῦς) за то, что поспособствовал принятию афинянами медной монеты.
Наконец, поэта Тисия Суды именуют «Стесихор» (Στησίχορος), поскольку он первым устроил хор из тех, кто играл на лирах. Однако, отмечает Нотополус, «во всех этих случаях мы не найдём имён, аналогичным этим прозвищам в афинской [и иной греческой] проспографике, тогда как „Платон“ обнаруживается там более 50 раз». В общем, подытоживает Свифт Риджинос, «не существует причин полагать, что это было не подлинное имя, которым назвал Платона его отец».
То же всё касается, к слову, отца ботаники, которого, как утверждает Диоген (и другие), «звали … Тиртам, Теофрастом же его наименовал Аристотель за его божественную речь». Эта выдумка ещё более нелепа, ведь имя Θεόφραστος, встречающееся в эпиграфике 13 раз, совсем уж типично этимологически: подобный принцип составления имени из двух корней извечен для всех индоевропейцев, в изобилии имеются у них такие гомологи, как, скажем, Θεόδωρος и Богдар.
Кстати говоря: подписывайтесь на мой ТГ-канал, где постов куда больше. А на Бусти они ещё и выходят много быстрее.
Дион Хризостом, «Троянская речь в защиту того, что Илион взят не был»
Не так важно, кто заведёт разговор на пожалуй, самого известного из всех философов, Платона: возьмём ли мы совсем поверхностно знакомого с вопросом человека, или же, напротив, им активно интересующегося, даже, быть может, называющего себя современным последователем философа, в любом случае он почти всегда примет на веру ряд глубоко сомнительных фактов в его биографии. Так, немногий лишь отказывает себе в такой ситуации в удовольствии упомянуть, что-де на самом деле великого грека при рождении нарекли иначе, а известное нам имя, не более чем прозвище.
Действительно, факт любопытный, такой, что немедленно демонстрирует глубокую эрудированность того, кто, раз не обходит вниманием и такие детали биографии, похоже, действительно достоин всяческого доверия в том, что касается изучаемого вопроса. Для такого эффекта, собственно, он и упоминается, не так ли?
В действительности же ремарка эта, как мы увидим, должна говорить совсем о противоположном, а именно о самой глубокой и законченной поверхностности к ней обратившегося, и, собственно, всего прочего, что отсюда следует. Ведь тип этот, ничуть не сомневайтесь, нимало не утруждал себя критической проверкой приведённого утверждения, ни на мгновение не задумывался о том, насколько достоверен данный факт и, вероятно, вообще не склонен к подобной рефлексии.
Маловероятно, далее, что ему вообще известно, откуда сведения эти можно почерпнуть, впрочем, скорее всего, он по этому поводу не сильно-то и переживает… здесь уместно будет вновь обратиться к столь любимой мной и болезненной ныне теме критике источников, которая не так давно уже поднималась.
Подобным персонажам присущ образ мышления, именуемый «логоцентризмом», сиречь склонность считать, будто всякое вычитанное ими представляет собой скорее в большей, чем в меньшей степени истину в последней инстанции, совершенную и законченную интерпретацию реальности, у которой нет и не может быть альтернатив. Вот написано где-то, что Платона на самом деле звали Аристокл, значит, так оно и есть, чего тут ещё думать?
Хотя уже Ницше заметил, что «мир познаваем, но он может быть истолковываем и на иной лад, он не имеет какого-нибудь одного смысла, но бесчисленные смыслы»: в общем, «именно фактов не существует, а только интерпретации». Наука, как известно, - впрочем, похоже, не слишком-то многим - вообще не пытается объяснить реальность раз и навсегда, но только создаёт модели той или иной степени достоверности.
Это тем более верно в случае истории, которая в своих суждениях вынуждена опираться на т.н. источники, которые бывают различной, зачастую весьма неудовлетворительной, степени достоверности. Осознание этого факта и его успешная имплементация по какой-то причине и в наше искушённое время происходит не слишком-то активно, даже среди, казалось бы, вполне академического дискурса критический подход - дело непопулярное.
Впрочем, в том, что касается классической древности он хотя бы существует как явление, тогда как, скажем, к Новому времени до века эдак XVIII применять его просто не принято (а после - незачем), и трудно упомнить, кто вообще этим занимается, разве что кроме Галковского… который, понятное дело, получает за это лишь ненависть со стороны тех, кто воображает, что таким образом защищает академический подход от «лженауки».
Что любопытно, он не делает ничего такого, чем не заняты, к примеру, те исследователи, к которым я обращался, когда разбирал суды за неверие в Афинах - которых на самом деле ничуть не бывало, всё это оказалось выдумкой авторов очень поздних эпох, основывающихся на откровенно сомнительных посылах, чаще всего на чём-то вроде бульварной прозы своего времени, комедиях или, в лучшем случае, псевдоисторических художественных романах, выдумку в которых легко принимали за достовернейший факт.
Если очистить его от этих наслоений последующих эпох, от тезиса там мало что остаётся. Характерно это и для, скажем, как будет ещё сказано, пифагорейского общества, которое изобразили квазирелигиозной тоталитарной сектой авторы III-IV вв. н.э., тогда как сведения от Аристоксена и Дикеарха, живших в IV в. до н.э., куда ближе к Пифагору, чья деятельность пришлась на VI-V вв. (i.e., 100-200 лет против ок. 1000 лет), рисуют совсем иную картину.
Всё обговоренное, естественно, напрямую относится и к поднятой теме, всё то же то же мы видим и здесь. Если мы попытаемся понять, от кого исходят сведения, касающиеся прозвища Платона, скорее всего в первую очередь мы выйдем на Диогена Лаэртского, компилятора II-III вв. н.э., составившего биографии всех известных ему лиц, относящихся к философии, которого значительный промежуток времени разделяет с Платоном из V-IV вв. до н.э. (600-800 лет). Репутация этого Диогена как источника, надо сказать, оставляет желать лучшего, впрочем, ему следует быть благодарным хотя бы за то, что он всегда, когда может, указывает, на чьё мнение опирался: другие не делают и этого…
Здесь нам, таким образом, следует обозначить следующий немаловажный момент: недостаточным оказывается просто обругать Лаэрция, отмести его сведения как поздние и сомнительные, и разойтись, этим удовольствуясь, нужно ещё проследить, к кому он обращается, ведь он ничего не выдумывал из головы… в отличие, к слову, от многих коллег.
Ведь действительно, когда мы реконструируем жизнь того же Пифагора, забыв о поздних о нём выдумках, более надёжные сведения Аристоксена мы вынуждены черпать всё там же, отыскивая обрывки их в сочинениях, скажем, неоплатоника Ямвлиха, главным и, пожалуй, единственным достоинством которого также принято считать то, что он переписывал тех, на кого ссылался, огромными кусками, и потому их, ныне утерянных, возможно кое-как восстановить.
Хотя Д.Л. - не единственный, кто упоминает о прозвище Платона, почти все остальные жили ещё позднее его, и, кроме того, хотя это и трудно представить, оказываются даже менее добросовестными.
Когда Лаэрций сообщает о том, что настоящим именем Платона было Аристокл, утверждает, что первое было прозвищем, которое означало «Широкий», и было дано философу, соответственно, за ширину, однако чего именно, мнения расходятся. На этот счёт, сообщает он, есть целых три версии: за ширину груди/лба/стиля письма. Все те же версии известны Олимпиодору (VI в.) и анонимному автору сочинения под названием Prolegomena (VII в.)
Все прочие же авторы ограничиваются несколькими версиями или же вовсе не называют ни одной. Последним образом поступают Секст Эмпирик (II в. н.э.), Аммоний (IV-V вв.), Прокл (V в.) и Стефаний (VI-VII вв.).
То, что причиной прозвища стала широта лба, судя по всему, впервые предположил некий Неанф из Кизика, живший в IV-III вв. до н.э. (100-200 лет), которого Д.Л. упоминает здесь в качестве единственного источника, но на чём тот основывался, остаётся неясным; это, впрочем, как отмечает проф.-клас. А. Свифт Риджинос (1976), говорит о том, что «легенда о смене имени уже бытовала в то время», i.e. в ранний эллинизм, и вовсе не является выдумкой авторов Поздней Античности. Олимпиодор и аноним ни на кого не указывают, но версию эту также упоминают.
Другой причиной получения любимым учеником Сократа его предполагаемого прозвища полагают широту его груди. С этим связан отдельный момент: в то время как Дикеарх утверждает лишь, что Платон по молодости выступал борцом на Истмийских играх, «позднейшая неправдоподобная традиция», пишет д.ф.н. А.И. Зайцев (2000), «развила эти сведения вплоть до победы в Олимпийских и Немейских играх»: речь тут идёт о всё том же Олимпиодоре. Этот «факт», впервые появляющийся спустя практически 1100 лет после того, как преставился тот, к кому он относится, - его личная выдумка, подобное себе даже Лаэрций не позволил, упомянув только слова надёжного Дикеарха. Такой вот яркий пример исторического сплетничества.
То, что Платон «прежде звался Аристоклом, по имени деда», сообщает Д.Л., «пишет Александр в „Преемствах“» - то некто Александр Полигистор (I в. до н.э., 400-500 лет), которому присущ был особый интерес к именам и анекдотам. Согласно ему, философ «гимнастикой занимался у борца Аристона из Аргоса - от него он и получил имя Платон („Широкий“) за свое крепкое сложение».
Олимпиодор повторяет всё то же, не обеспокоившись, однако, ссылкой на источник мнения, - и этого «чудного» принципа придерживаются, увы, и все остальные. Он добавляет, впрочем, что «имя это он получил за то, что тело его было необычайно широким в двух местах - в груди и во лбу; это видно и по его статуям, которые стоят повсюду и изображают его именно таким», таким образом, смешав эту и предыдущую версии в одну: так любят поступать многие и поныне, отчаянно пытаясь примирить противоречия источников так, чтобы никто из них не оказался неправым. Версию эту также можно наблюдать у Сенеки (I н.э.), Апулея (II в.), Сервия (IV-V в.) и Цеца (XII в.), никто из которых также, естественно, и не думает упоминать никакого Александра, хотя явно восходят к нему.
Наконец, последнюю причину, по Д.Л., сообщают «некоторые (ἔνιοι)», которые «полагают, что он так прозван за широту своего слова». Здесь даже уже и ему неизвестно, кто именно так думает, это явно совсем молва. Вот и Олимпиодор называет лишь «иных», которые так полагают причиной «широкий, разливистый, пространный … слог», а аноним, кроме того, выбирает эту причину как истинную, не указывая, конечно, для того мотива. Пишет об этом и византийская энциклопедия Суда (X в.).
Как заметил уже проф.-клас. Дж. Нотополус (1939), все три версии восходят так или иначе к александрийским биографам, которые вдохновил пример предшественников-перипатетиков, в частности, основателей биографической традиции, всё тех же Аристоксена и Дикеарха, а также Евдема.
Однако, если последние отличаются невероятной добросовестностью, - так, д.ф.н. Л.Я. Жмудь (2002), пишет, что «по своему материалу и подходам к науке они весьма близки к тому, что можно ожидать от серьезного историко-научного труда Нового времени» - то эпигоны уже ничуть не могли похвастаться ничем подобным, крайне испортились. Если мы можем доверять любым или почти любым сведениям, которые сообщают перипатетики, то новая биография александрийцев уже не такова, и находится в этом смысле даже не рядом.
Как сообщает Нотополус, оная в качестве материала чаще пользовалась «анекдотами, слухами, апокрифами и легендами», нежели чем-либо иным, а те «нередко были продуктами воображения». В общем, её заботила больше пикантность истории, скандальность её, а соотношение состряпанного с реальным положением дел беспокоило отнюдь не в первую очередь.
В частности, ей очень присущ нарочитый «интерес ко внешности персоналий», в которой биография всегда пыталась увидеть нечто большее, это - её «важная и проговариваемая особенность». Поскольку то же касается и имён, двум этим характерным чертам было грех не сойтись в страстном тандеме, что мы и наблюдаем. Тут постепенно проявляется печальна известная склонность эпохи эллинизма быть одержимой разными сомнительными вещами вроде магии чисел, или, в данном случае, имён, чего предшествующая ей попросту бы не поняла.
Что касается имени Πλάτων, то оно «в силу знаменитости своего носителя, стало объектом этимологического интереса уже вскоре после смерти своего носителя», похоже, что этим занялся уже Тимон (IV-III вв.), тот самый, который сообщает разные глупости навроде общности у пифагорейцев имущества, в пользу чего нет никаких доказательств, кроме его слов, но много возражений.
Маловероятно, следует сказать сразу, что «Аристокл» мог получить своё «прозвище» из-за слога, поскольку именуется Платоном уже в одном из своих самых ранних трудов, «Апологии Сократа», будучи только лишь 28 лет от роду, когда у него ещё совсем не было времени для того, чтобы прославиться своими сочинениями, тогда его ещё никто не знал. Ergo, «он именовался Платоном ещё до того, а связь имени со славой представляет собой интерпретацию post eventum», отмечает Нотополус.
Что же касается других объяснений, то по ним сильно бьёт эпиграфическая традиция. Изучив имеющиеся в распоряжении старой-доброй Inscriptiones Graecae надписи, Нотополус обнаружил, что в Афинах именем «Платон» было названо в разное время не менее 31 человека, и ещё 24 - в других частях Греции.
При этом из первых 16 были современниками или почти таковыми нашего философа, а значит, не могли быть названы вслед за ним (впрочем, в том, что касалось прозвищ, греки так и не поступали). Это огромное количество, пишет он, «говорит о том, что имя Πλάτων было распространённым … и, следовательно, [является] … не прозвищем, обозначающим некое особое свойство, но обычным афинским именем».
Если мы принимаем, что Πλάτων - это прозвище, то же будет верно и для всех прочих носителей этого имени, однако тогда они не были бы так записаны в найденных списках. В Афинах, продолжает Нотополус, ребёнок получал своё имя от отца или того, кто вместо него был главой семьи, согласно Аристофану, в ходе церемонии δεκάτη, на десятый день после своего рождения, которое утверждалось во время празднества Апатурий (Άπατούρια) в конце года, когда окончательно принимался во фратрию и заносился в списки дема. Из этого следует, собственно, что «имя „Платон“ философ получил при рождении, а не позднее в жизни, когда его „широкие“ особенности проявились, дав основания для клички».
Осталось объяснить, почему традиция полагает подлинным именем философ «Аристокл». Сама она утверждает, что то было в честь деда - и действительно, отмечает Нотополус, таковым был самый частый манер наименование ребёнка. Однако же его могли назвать и в честь отца, или близкого друга, местности или славного события. В данном случае, похоже, у отца философа, Аристона, имелся некий друг по имени Платон.
Впрочем, конечно, при всём при этом ни в коем случае нельзя отрицать, что афиняне и другие греки действительно имели склонность сочинять прозвища. Так, Демосфена его вечный соперник Эсхин обзывал «Баталом» (Βάταλος), что означало в одно и то же время «заика» и «распутник», а поэт и оратор Дионисий, по Эвстафию, был позван «Медным» (Χαλκοῦς) за то, что поспособствовал принятию афинянами медной монеты.
Наконец, поэта Тисия Суды именуют «Стесихор» (Στησίχορος), поскольку он первым устроил хор из тех, кто играл на лирах. Однако, отмечает Нотополус, «во всех этих случаях мы не найдём имён, аналогичным этим прозвищам в афинской [и иной греческой] проспографике, тогда как „Платон“ обнаруживается там более 50 раз». В общем, подытоживает Свифт Риджинос, «не существует причин полагать, что это было не подлинное имя, которым назвал Платона его отец».
То же всё касается, к слову, отца ботаники, которого, как утверждает Диоген (и другие), «звали … Тиртам, Теофрастом же его наименовал Аристотель за его божественную речь». Эта выдумка ещё более нелепа, ведь имя Θεόφραστος, встречающееся в эпиграфике 13 раз, совсем уж типично этимологически: подобный принцип составления имени из двух корней извечен для всех индоевропейцев, в изобилии имеются у них такие гомологи, как, скажем, Θεόδωρος и Богдар.
Кстати говоря: подписывайтесь на мой ТГ-канал, где постов куда больше. А на Бусти они ещё и выходят много быстрее.