Некоторые подробности ведения боевых действий в ДНР в изложении Александра Захарченко
В свежем номере журнала "Русский репортер" опубликовано интервью с премьер-министром Донецкой Народной Республики. Александром Захарченко. В нем приводятся интересные факты о противоречиях в стратегии и тактике, которые имели место между ним и Игорем Стрелковым.
Премьер-министр ДНР Александр Захарченко (с) pravdanews.info
- В Доме правительства в июле я подошла к вам, думая, что вы охранник Стрелкова. У вас была загипсована рука. Я спросила, не больно ли вам.
- А я ответил: «Нет». Мы тогда находились у Бородая - Стрелков и я. И мы с ним… очень плотно ругались по поводу сдачи Славянска. У нас был просто дикий скандал. И перед тем, как оттуда выйти, я произнес фразу: «Вы, Игорь Иванович, для нас по-другому пахнете».
- Потому что он из Москвы?
- Нет.
- Почему?
- Потому что для меня… - у него раздуваются ноздри, - снести девятиэтажки на окраине Донецка - дико.
- А он снес девятиэтажки?
- Мы ему не дали их снести.
- А он хотел?
- Да.
- Потому что он реконструктор и смотрит на войну как на игру?
- Потому что, по его мнению, обороняться в развалинах удобнее. Потому что он тут не живет. Но я прекрасно понимаю, что ты сейчас пытаешься сделать - выяснить, что я о нем думаю. А вот это - уже мое личное.
- Он был своим пацаном?
- Он был человеком, который воевал рядом с нами. Но его взгляды на ведение боевых действий не поддерживало девяносто процентов его войска.
- Как слишком жестокие?
- Нет, - мягко отвечает он. - Слишком другие. Он офицер и воспринимает войну как догму. А здесь другая война. И мы пытались ему объяснить, что наша война - другая, что она не заключена в тактических ходах, направлении ударов и в жестокой обороне. Ну нельзя этого делать. Если идти по догмам, то в обороне Славянска должно было участвовать как минимум двадцать тысяч человек. Тогда город гарантированно не был бы взят противником. А так как у него людей было только около шести тысяч, то оборона должна была строиться по-другому. Он по-своему герой. Он поднял знамя и так далее. Мы его за это уважаем. Но в тех вопросах, которые он пытался решить за счет жизней наших земляков… ну… мы бы сделали по-другому.
- Щадя?
- Нет. Жестокость - она обоюдная. Я не говорю, что мы были бы менее жестоки, чем он. Мы бы, может, были и более. Но мы бы поцеплялись за определенные районы и никогда бы из них не ушли. Потому что в них - жизнеобеспечение людей, которые находятся у тебя за спиной. А он этого не знал. Просто не знал. Но мы-то знали. Обороняя Краматорск, мы понимали, что обороняем самый мощный энергоузел Донецкой области. Обороняя Курахово, мы обороняем единственную теплоэнергостанцию, которая питает Донецк. Не отступая с дамбы Славянской, мы бы понимали, что поим водой всю Донецкую область. Бес почему не ушел из Горловки? Потому что там «Стирол». Он был ранен, лежал. Но его подразделение оставалось там. Знаешь, почему? Потому что Бес - местный.
«Ни одного пленного мы не расстреляли. Ни еди-но-го»
- Какая еще дикость должна случиться, чтобы вы перестали смотреть вокруг такими же отрешенными спокойными глазами, какими смотрите сейчас на меня?
- Знаешь, что мне в себе не нравится? У меня есть очень неприятная черта, от которой я не могу избавиться. Когда я злюсь, у меня раздуваются ноздри. Меня бесит эта черта. Она меня выдает. А во мне - просто бездна… Когда все только начиналось, и я посылал людей в бой, и они шли по моему приказу и умирали, выполняя задачу или не выполняя ее, я, честно говорю… у меня внутри было сильное что-то такое… А потом в один прекрасный момент там что-то сломалось. После этого я больше не посылал людей на смерть без себя. Вот идет подразделение - и я иду с ними. Я рядом иду. Я выполняю боевую задачу вместе с ними. Стреляю, в меня стреляют. Мы сходимся в рукопашной. Мы сидим в окопах. Меня режут, и я режу в ответ… А потом мне мои пацаны сказали, когда меня раненого вытащили: «Бать, мы все прекрасно понимаем. Мы знаем, почему ты идешь с нами. Не такие уж мы дураки. И мы ценим это. Но если ты погибнешь, что будет с нами? Мы и так пойдем, куда ты скажешь. Но останься живым. И сделай так, чтобы наши семьи получили то будущее, о котором мы мечтали и за которое мы погибли. То будущее, о котором мы мечтали, сидя в окопах и оря песни, потому что патроны кончились и нас ждала рукопашная». А девяносто пять процентов подразделения были ранены. Семь из ста не были задеты, но и у троих из них были контузии. - Он говорит тихо, словно боясь быть уличенным коврами, колоннами и занавесками в сентиментальности. - Я - внук своего деда. А еще я - правнук своего прадеда. У меня дома лежат их награды. Я часто подхожу и смотрю на них, и я понимаю - если мои деды и прадеды смогли, то и я смогу. И когда я попаду туда к ним, мне не будет стыдно, что я опозорил фамилию. Мы с ними встанем по старшинству. Но я не буду среди них как ребенок, я буду стоять мужчиной. Они проверят мой жизненный путь. Ошибок, наверное, наделал я массу. Но тот не ошибается, кто ничего не делает.
- Каким образом в вас сочетается доброта и такая жестокость?
- Вам это лучше знать.
- Вы чувствуете в себе жестокость?
- Ну… я могу быть жестоким.
- С кем?
- С врагом.
- Враг - человек?
- Человек. Поэтому я и отпускаю по двести человек врагов, потому что они - дети от восемнадцати до двадцати одного года. Но я оставляю офицеров, батальон «Донбасс», «Азов», «Айдар». Я оставляю снайперов и корректировщиков.
- Чтобы их убить?
- Мы их меняем. Ни одного пленного мы не расстреляли. Ни еди-но-го.
- Чья это была идея - устроить парад пленных?
- Моя.
- Жестокий и унизительный парад.
- Потому, наверное, во мне и уживаются дикая жестокость с добротой.
- Вам не было жаль?
- Кого, Марин?
- Их человеческое достоинство.
- Ну давай я тебе открою большую тайну - мы могли в тот день выгнать на улицу почти семьсот человек. Семь-сот че-ло-век. Такова была первоначальная идея. Но мы выгнали шестьдесят восемь - офицеров, наемников, снайперов и корректировщиков, которых я за людей не считаю.
- Как к вам пришла эта идея?
- Я смотрел телевизор. Порошенко сказал, что двадцать четвертого числа он пройдется победным маршем.
- И у вас раздулись ноздри?
- Да. Мысль родилась мгновенно.
- Жалеете об этом параде?
- Ни капли. А весь мир орал об этом моем поступке. Вот тогда я, наверное, и прославился. А я стоял и наблюдал за парадом.
- Что вы чувствовали?
- Жалость.
- Но ведь вы и были тем человеком, который мог это все остановить.
- Но я жалость не к пленным чувствовал, а к тем, кто их сюда послал. Рядом со мной стоял человек, у которого убили двух сыновей. И мать, сына которого они задушили.
«Эта война хуже гражданской войны семнадцатого года. Потому что это война со своими»
- В этой войне вы узнали что-то новое о человеке?
- Я видел столько героических поступков. Я видел предательство. Я видел трусость. Я помню глаза восемнадцатилетнего пацаненка, который, обвязавшись гранатами, кинулся под гусеницы танка.
- Почему вы его не остановили?
- Не успел. Я находился на другой стороне дороги. Я только успел подбежать и поймать его последний взгляд. Этот пацан подорвал танк, потому что танк лез на раненых. Их там лежало около тридцати человек. Он хотел их тупо передавить гусеницами и даже не стрелял. А пацаненок пожалел их. У него самого были перебиты ноги, но у него были гранаты. И он не раздумывал. А экипаж танка уже мы расстреляли, - он смотрит в мобильный телефон. - Пятьдесят восемь вызовов… Пять-де-сят во-семь… Когда Шахтерск был предан, нас туда пришло сто семьдесят восемь человек, а против нас была группировка из трех тысяч. У них было двести единиц боевой техники, а у нас - шесть. Мы за двое суток город практически освободили. По всем законам военной тактики, нас - наступавших - должно было быть минимум в три раза больше. А нас было в десять раз меньше. Это другая война. И жестокость тут - другая. И трусость - другая. Эта война хуже гражданской войны семнад-цатого года. Сказать почему? Потому что это война со своими.
- Врагов вы считаете своими людьми?
- Ну а почему они не свои? Многие наши соседи воюют на той стороне. Они не разделяют наших убеждений. Большинство военнослужащих с той стороны - родом из Донбасса. И они тоже вызывают огонь на себя, как мы это делали на Саур-Могиле.
- Кто вы для этого города?
- Ну-у-у… я лучше скажу, что этот город для меня. Я здесь хочу жить и умереть, - говорит мечтательно. - Я разговаривал со священником недавно, когда крестил дочку погибшего ополченца. Он отвел меня в сторону и задал только один вопрос: когда мы уничтожим людей, сидящих в аэропорту? Ты понимаешь, что меня спросил об этом священник - когда мы у-нич-то-жим?.. В нем в тот момент говорил не священник и не человек, а житель Донецка. А жители Донецка - совсем другие люди.
- Вы верите в Бога?
- Да.
- Бог видел парад пленных?
- Да. Он видел парад и он видел на нем меня. Бог видел, как я в тот момент грешил.
- А вы грешили?
- Конечно. Но я скажу одно. Этот парад перевернул сознание всего мира. И в первую очередь сознание тех людей, которые посылают сюда своих сыновей. У многих я вызвал антагонизм. Многие хотели порвать меня как бобика… Я был самым несчастным человеком на этом параде. На самом деле я в тот день напился. Но обратите внимание на то, как после парада изменилась конъюнктура политическая - даже в России. Все поняли, что идет война, а не АТО.
«В Минске у меня был выбор - предать или не предать. Я не предал»
- Вы постоянно вздыхаете. Что у вас на сердце?
- С ним все в порядке, просто оно болит. От того, что когда я во время парада смотрел на своих пацанов, мне хотелось их всех собой укрыть, чтобы они никогда в таком параде не шли… Знаешь, ведь эту войну вы не считаете ужасающей. Для вас ужасающая война - это сотни тысяч убитых, концлагеря. Но мир поменялся. Поменялись и войны.
- Расскажите про своего деда.
- Он всегда ходил в военной форме. Говорят, я на него похож. Мой прадед Степан Захарченко начал войну в полпятого утра под Брестом командиром гаубичной батареи и закончил ее в Праге… Я хочу, чтобы все закончилось и побыстрее воцарился мир.
- Вы сможете это сделать?
- Если произойдет предательство, то не смогу. Страшная вещь на самом деле - предательство. В Минске у меня был выбор - предать или не предать. Я не предал.
- При этом многие ополченцы недовольны тем, что их дома остались на территории, подконтрольной Украине.
- Но… я как нормальный военный понимаю, что армия истощена. Ты думаешь, у нас потерь нет? Есть. Пополнение приходит, но оно необученное. Срок обучения занимает два месяца.
- Российская армия вам не помогает?
- Это второе большое заблуждение россиян. В России много либеральных течений. И вот когда за этими течениями наблюдаешь, то начинаешь понимать, что та победа, которую мы завоевали… Не будем об этом. Чтобы ты понимала - с момента подписания мной соглашений пятого сентября и по второе октября мы отвоевали тридцать восемь населенных пунктов.
- То есть вы нарушали перемирие?
- Нет! Ни в коем случае! Мы стреляли в ответ! Всегда и постоянно. Ни разу - первые.
- А кого вы не предали в Минске?
- От нас ждали, что мы подпишем ту линию, после которой то, что мы забрали, мы должны были отдать. Я отказался это подписывать. Это было бы предательством по отношению к людям, которые там живут. По отношению к тем, кто все это с боем брал. Я тебе больше скажу… Я только что написал заявление об отставке. Ты сидишь сейчас рядом с человеком, который через два с половиной часа уже может не быть премьер-министром. И ты единственный журналист, который знает об этом. Я не могу предать своих людей. Я вчера всю ночь не спал. Мы решали, что делать дальше, и мы решили - не отступать. Но если я сейчас не уйду с этого поста, то я стану предателем. Потому что меня заставят подписать эту линию.
- Не подписывайте.
- Заставят.
- Кто?
- Ха-а-а… Пойдем, я покажу то, что хотел показать. Ты будешь жить гарантированно долго.
Премьер-министр ДНР Александр Захарченко (с) pravdanews.info
- В Доме правительства в июле я подошла к вам, думая, что вы охранник Стрелкова. У вас была загипсована рука. Я спросила, не больно ли вам.
- А я ответил: «Нет». Мы тогда находились у Бородая - Стрелков и я. И мы с ним… очень плотно ругались по поводу сдачи Славянска. У нас был просто дикий скандал. И перед тем, как оттуда выйти, я произнес фразу: «Вы, Игорь Иванович, для нас по-другому пахнете».
- Потому что он из Москвы?
- Нет.
- Почему?
- Потому что для меня… - у него раздуваются ноздри, - снести девятиэтажки на окраине Донецка - дико.
- А он снес девятиэтажки?
- Мы ему не дали их снести.
- А он хотел?
- Да.
- Потому что он реконструктор и смотрит на войну как на игру?
- Потому что, по его мнению, обороняться в развалинах удобнее. Потому что он тут не живет. Но я прекрасно понимаю, что ты сейчас пытаешься сделать - выяснить, что я о нем думаю. А вот это - уже мое личное.
- Он был своим пацаном?
- Он был человеком, который воевал рядом с нами. Но его взгляды на ведение боевых действий не поддерживало девяносто процентов его войска.
- Как слишком жестокие?
- Нет, - мягко отвечает он. - Слишком другие. Он офицер и воспринимает войну как догму. А здесь другая война. И мы пытались ему объяснить, что наша война - другая, что она не заключена в тактических ходах, направлении ударов и в жестокой обороне. Ну нельзя этого делать. Если идти по догмам, то в обороне Славянска должно было участвовать как минимум двадцать тысяч человек. Тогда город гарантированно не был бы взят противником. А так как у него людей было только около шести тысяч, то оборона должна была строиться по-другому. Он по-своему герой. Он поднял знамя и так далее. Мы его за это уважаем. Но в тех вопросах, которые он пытался решить за счет жизней наших земляков… ну… мы бы сделали по-другому.
- Щадя?
- Нет. Жестокость - она обоюдная. Я не говорю, что мы были бы менее жестоки, чем он. Мы бы, может, были и более. Но мы бы поцеплялись за определенные районы и никогда бы из них не ушли. Потому что в них - жизнеобеспечение людей, которые находятся у тебя за спиной. А он этого не знал. Просто не знал. Но мы-то знали. Обороняя Краматорск, мы понимали, что обороняем самый мощный энергоузел Донецкой области. Обороняя Курахово, мы обороняем единственную теплоэнергостанцию, которая питает Донецк. Не отступая с дамбы Славянской, мы бы понимали, что поим водой всю Донецкую область. Бес почему не ушел из Горловки? Потому что там «Стирол». Он был ранен, лежал. Но его подразделение оставалось там. Знаешь, почему? Потому что Бес - местный.
«Ни одного пленного мы не расстреляли. Ни еди-но-го»
- Какая еще дикость должна случиться, чтобы вы перестали смотреть вокруг такими же отрешенными спокойными глазами, какими смотрите сейчас на меня?
- Знаешь, что мне в себе не нравится? У меня есть очень неприятная черта, от которой я не могу избавиться. Когда я злюсь, у меня раздуваются ноздри. Меня бесит эта черта. Она меня выдает. А во мне - просто бездна… Когда все только начиналось, и я посылал людей в бой, и они шли по моему приказу и умирали, выполняя задачу или не выполняя ее, я, честно говорю… у меня внутри было сильное что-то такое… А потом в один прекрасный момент там что-то сломалось. После этого я больше не посылал людей на смерть без себя. Вот идет подразделение - и я иду с ними. Я рядом иду. Я выполняю боевую задачу вместе с ними. Стреляю, в меня стреляют. Мы сходимся в рукопашной. Мы сидим в окопах. Меня режут, и я режу в ответ… А потом мне мои пацаны сказали, когда меня раненого вытащили: «Бать, мы все прекрасно понимаем. Мы знаем, почему ты идешь с нами. Не такие уж мы дураки. И мы ценим это. Но если ты погибнешь, что будет с нами? Мы и так пойдем, куда ты скажешь. Но останься живым. И сделай так, чтобы наши семьи получили то будущее, о котором мы мечтали и за которое мы погибли. То будущее, о котором мы мечтали, сидя в окопах и оря песни, потому что патроны кончились и нас ждала рукопашная». А девяносто пять процентов подразделения были ранены. Семь из ста не были задеты, но и у троих из них были контузии. - Он говорит тихо, словно боясь быть уличенным коврами, колоннами и занавесками в сентиментальности. - Я - внук своего деда. А еще я - правнук своего прадеда. У меня дома лежат их награды. Я часто подхожу и смотрю на них, и я понимаю - если мои деды и прадеды смогли, то и я смогу. И когда я попаду туда к ним, мне не будет стыдно, что я опозорил фамилию. Мы с ними встанем по старшинству. Но я не буду среди них как ребенок, я буду стоять мужчиной. Они проверят мой жизненный путь. Ошибок, наверное, наделал я массу. Но тот не ошибается, кто ничего не делает.
- Каким образом в вас сочетается доброта и такая жестокость?
- Вам это лучше знать.
- Вы чувствуете в себе жестокость?
- Ну… я могу быть жестоким.
- С кем?
- С врагом.
- Враг - человек?
- Человек. Поэтому я и отпускаю по двести человек врагов, потому что они - дети от восемнадцати до двадцати одного года. Но я оставляю офицеров, батальон «Донбасс», «Азов», «Айдар». Я оставляю снайперов и корректировщиков.
- Чтобы их убить?
- Мы их меняем. Ни одного пленного мы не расстреляли. Ни еди-но-го.
- Чья это была идея - устроить парад пленных?
- Моя.
- Жестокий и унизительный парад.
- Потому, наверное, во мне и уживаются дикая жестокость с добротой.
- Вам не было жаль?
- Кого, Марин?
- Их человеческое достоинство.
- Ну давай я тебе открою большую тайну - мы могли в тот день выгнать на улицу почти семьсот человек. Семь-сот че-ло-век. Такова была первоначальная идея. Но мы выгнали шестьдесят восемь - офицеров, наемников, снайперов и корректировщиков, которых я за людей не считаю.
- Как к вам пришла эта идея?
- Я смотрел телевизор. Порошенко сказал, что двадцать четвертого числа он пройдется победным маршем.
- И у вас раздулись ноздри?
- Да. Мысль родилась мгновенно.
- Жалеете об этом параде?
- Ни капли. А весь мир орал об этом моем поступке. Вот тогда я, наверное, и прославился. А я стоял и наблюдал за парадом.
- Что вы чувствовали?
- Жалость.
- Но ведь вы и были тем человеком, который мог это все остановить.
- Но я жалость не к пленным чувствовал, а к тем, кто их сюда послал. Рядом со мной стоял человек, у которого убили двух сыновей. И мать, сына которого они задушили.
«Эта война хуже гражданской войны семнадцатого года. Потому что это война со своими»
- В этой войне вы узнали что-то новое о человеке?
- Я видел столько героических поступков. Я видел предательство. Я видел трусость. Я помню глаза восемнадцатилетнего пацаненка, который, обвязавшись гранатами, кинулся под гусеницы танка.
- Почему вы его не остановили?
- Не успел. Я находился на другой стороне дороги. Я только успел подбежать и поймать его последний взгляд. Этот пацан подорвал танк, потому что танк лез на раненых. Их там лежало около тридцати человек. Он хотел их тупо передавить гусеницами и даже не стрелял. А пацаненок пожалел их. У него самого были перебиты ноги, но у него были гранаты. И он не раздумывал. А экипаж танка уже мы расстреляли, - он смотрит в мобильный телефон. - Пятьдесят восемь вызовов… Пять-де-сят во-семь… Когда Шахтерск был предан, нас туда пришло сто семьдесят восемь человек, а против нас была группировка из трех тысяч. У них было двести единиц боевой техники, а у нас - шесть. Мы за двое суток город практически освободили. По всем законам военной тактики, нас - наступавших - должно было быть минимум в три раза больше. А нас было в десять раз меньше. Это другая война. И жестокость тут - другая. И трусость - другая. Эта война хуже гражданской войны семнад-цатого года. Сказать почему? Потому что это война со своими.
- Врагов вы считаете своими людьми?
- Ну а почему они не свои? Многие наши соседи воюют на той стороне. Они не разделяют наших убеждений. Большинство военнослужащих с той стороны - родом из Донбасса. И они тоже вызывают огонь на себя, как мы это делали на Саур-Могиле.
- Кто вы для этого города?
- Ну-у-у… я лучше скажу, что этот город для меня. Я здесь хочу жить и умереть, - говорит мечтательно. - Я разговаривал со священником недавно, когда крестил дочку погибшего ополченца. Он отвел меня в сторону и задал только один вопрос: когда мы уничтожим людей, сидящих в аэропорту? Ты понимаешь, что меня спросил об этом священник - когда мы у-нич-то-жим?.. В нем в тот момент говорил не священник и не человек, а житель Донецка. А жители Донецка - совсем другие люди.
- Вы верите в Бога?
- Да.
- Бог видел парад пленных?
- Да. Он видел парад и он видел на нем меня. Бог видел, как я в тот момент грешил.
- А вы грешили?
- Конечно. Но я скажу одно. Этот парад перевернул сознание всего мира. И в первую очередь сознание тех людей, которые посылают сюда своих сыновей. У многих я вызвал антагонизм. Многие хотели порвать меня как бобика… Я был самым несчастным человеком на этом параде. На самом деле я в тот день напился. Но обратите внимание на то, как после парада изменилась конъюнктура политическая - даже в России. Все поняли, что идет война, а не АТО.
«В Минске у меня был выбор - предать или не предать. Я не предал»
- Вы постоянно вздыхаете. Что у вас на сердце?
- С ним все в порядке, просто оно болит. От того, что когда я во время парада смотрел на своих пацанов, мне хотелось их всех собой укрыть, чтобы они никогда в таком параде не шли… Знаешь, ведь эту войну вы не считаете ужасающей. Для вас ужасающая война - это сотни тысяч убитых, концлагеря. Но мир поменялся. Поменялись и войны.
- Расскажите про своего деда.
- Он всегда ходил в военной форме. Говорят, я на него похож. Мой прадед Степан Захарченко начал войну в полпятого утра под Брестом командиром гаубичной батареи и закончил ее в Праге… Я хочу, чтобы все закончилось и побыстрее воцарился мир.
- Вы сможете это сделать?
- Если произойдет предательство, то не смогу. Страшная вещь на самом деле - предательство. В Минске у меня был выбор - предать или не предать. Я не предал.
- При этом многие ополченцы недовольны тем, что их дома остались на территории, подконтрольной Украине.
- Но… я как нормальный военный понимаю, что армия истощена. Ты думаешь, у нас потерь нет? Есть. Пополнение приходит, но оно необученное. Срок обучения занимает два месяца.
- Российская армия вам не помогает?
- Это второе большое заблуждение россиян. В России много либеральных течений. И вот когда за этими течениями наблюдаешь, то начинаешь понимать, что та победа, которую мы завоевали… Не будем об этом. Чтобы ты понимала - с момента подписания мной соглашений пятого сентября и по второе октября мы отвоевали тридцать восемь населенных пунктов.
- То есть вы нарушали перемирие?
- Нет! Ни в коем случае! Мы стреляли в ответ! Всегда и постоянно. Ни разу - первые.
- А кого вы не предали в Минске?
- От нас ждали, что мы подпишем ту линию, после которой то, что мы забрали, мы должны были отдать. Я отказался это подписывать. Это было бы предательством по отношению к людям, которые там живут. По отношению к тем, кто все это с боем брал. Я тебе больше скажу… Я только что написал заявление об отставке. Ты сидишь сейчас рядом с человеком, который через два с половиной часа уже может не быть премьер-министром. И ты единственный журналист, который знает об этом. Я не могу предать своих людей. Я вчера всю ночь не спал. Мы решали, что делать дальше, и мы решили - не отступать. Но если я сейчас не уйду с этого поста, то я стану предателем. Потому что меня заставят подписать эту линию.
- Не подписывайте.
- Заставят.
- Кто?
- Ха-а-а… Пойдем, я покажу то, что хотел показать. Ты будешь жить гарантированно долго.