Евтерпия
Я понял одну нехитрую истину. Она в том, чтобы делать чудеса своими руками...
Александр Грин
Однажды распогожим зимним деньком, таким, знаете ли, которые случаются в лёгкий морозец начала зимы, в нашем министерстве случился переполох. И Мария, длинноногая секретарь, разлила на мои вельветовые штаны остывающий двойной чёрный кофе.
- Какого чёрта тут происходит? - вскочил я, переливая ручейки кофе ненароком на её лакированные туфли, в которых под колготками была укутана нога, цвета неудавшегося отпуска.
- Игорь Иванович созывает экстренное совещание, там все должны быть, - захлопала глазами Маша, размазывая по мне комкающуюся салфетку.
- Ого, что ж стряслось?
- Дело государственной важности, сказал он, вопрос жизни и смерти, - произнесла Мария и стрясла все ошмётки снова на меня.
- Что ж, раз так, пойдём, только прихвачу свой блокнот.
Я всегда беру свой блокнот с собой и записываю в него все дела, отмечаю, что я делал и когда, и что мне предстоит сделать. В блокнот я заносил пометки и интересные мысли, но в этот раз я не написал в него ничего.
Шеф, в отличие от обыкновенного рыка был подавлен и молчалив, и пока в зале стихал шорох приглаживания брюк и юбок, он нервно теребил веревочки жалюзи. Он ходил по линолеуму взад и вперёд, цепляясь остроносыми ботинками, которые ему жена подарила на юбилей, за каждую неровность и прикусывал от нервов губы. Наконец он выдавил:
- Всё кончено, - сказал он, - Мы должны сделать невозможное.
По залу пронёсся рокот: мы итак каждый раз делаем невозможное - в сжатые сроки сдаём отчёты, закрываем бюджет, успеваем в горячке давать по четыре, а порой и по пять концертов в день с полной переустановкой оборудования и кантования трофейного рояля. В этом не было бы ничего удивительного, если бы Иваныч не сказал "мы" - он всегда говорил "вы", и мы делали невозможное, а он, в свою очередь, отчитывался с довольным пузом перед большими шишками. Конечно же, это пресловутое "мы" расслышал каждый, значит, случилось что-то и вправду чрезвычайное и государственной важности. Возможно, кто-то умер, или умерла с ним, чего хуже, карьера Иваныча, что сулило самыми страшными перестановками и утрясками. Не выдержав напряжения, Изольда Викторовна испустила из своих пышных форм накопленный стресс, который через обоняние повлиял подорваться сидящего рядом худосочного саксофониста и захрипеть сопрано, расстроенным со вчерашней заправки:
- Что? Что же случилось? Говорите!
Игорь Иванович мрачным взглядом всех узников концлагерей взглянул на него и плюхнулся в скрипящее кресло начальника.
- Ко мне сегодня... Сегодня утром, - Иваныч сглотнул, - приходила Евтерпа, муза музыки, и сказала, что мы должны за день сыграть всю музыку, не то весь город никогда не проснётся.
- Но это невозможно! - нервно донеслось с задних рядов.
- Вот и я говорю, - сказал подавленно Иваныч.
Я встал со своего места и подошёл к окну. Через него была неплохая панорама на город: наше министерство стояло на возвышенности и панорамными окнами позволяло любоваться серыми стенами утреннего города. Мы всегда приходили спозаранку, и город едва оживал, но сегодня он и вправду будто вымер: над улицами клубился морозный туман (так на морозе испаряется вода - весьма впечатляющее зрелище, если знать, что это всё-таки не угарный газ от машин). Но машин как раз таки не было, не было красных огоньков на улице, а окна домов не смотрели желтоватыми, невыспавшимися глазницами, как обычно. Видимо шеф говорил правду, несмотря на всю кажущуюся невероятность.
- Это правда? - спросил я.
- Я сам не поверил, но да.
- Понятно, но как это "всю музыку"?
- Вот, - Иваныч оживился и дрожащими руками пододвинул огромную книгу в белой потёртой обложке, - Она спросила, что мы играем, и я ответил, что классику. Тут записано. Она сказала, что раз это - то мы успеем до завтра.
- Всё это?
- Да, сыграть и записать. Вначале вместе, а что особо сложное - отдельно и сведём. Техника-то есть.
Иваныч был прав, это было невозможно, но у нас была техника и решение.
- Хорошо, - скомандовал я, - тогда собираемся и начинаем играть.
Все тотчас же вскочили со своих мест и толкаясь через двойные двери стали вытекать из наполненного ужасом и обречённостью конференц-зала к свои тёплым, родным, притёртым инструментам.
В коридорах и кабинетах начался галдёж и лай, трубачи перебранивались гулкими и спитыми голосами; скрипачки сетовали на зацепки на чулках, словно они были сделаны смычками; две пианистки - Ника и Лика - дочери иммигрантов, вернувшиеся обратно в поисках лучшей жизни, задорно толкали рояль по коридору, мешая пробираться контрабасистке Лиде с пухлыми щёчками в кафетерий; а Изольда Викторовна, большая и грузная женщина, арфистка, выкатывалась в прокуренную аудиторию, ведя следом за собой арфу, которую тащили трое гитаристов, чертыхаясь и вспоминая всю далёкую еврейскую родню Изольды Викторовны. Я, всё ещё не веря в происходящее, листал ноты, выискивая свои партитуры для ударных. Мне жутко хотелось спать, но с этим чувством я отчаянно боролся, в душе сильно переживая, что могу не проснуться, стоит мне лишь сомкнуть глаза. Я отгонял от себя мрачные мысли и поглаживал стройные ряды нот. Контрастное - чёрные крючочки нот на белой бумаге - всегда успокаивает. Большей частью этого муравейника мне надо будет ещё руководить, сообразно старшинству и опыту. Это было для меня не в новинку, потому что Сашка, наш художественный руководитель, часто вступал на свой пост не всегда в трезвом рассудке, и на деле приходилось организовывать разношерстных музыкантов мне. И это в то время, когда каждый барабан и тарелку, стойки приходилось перетаскивать на своём собственном, а не казённом горбу.
- Саша, что мы делаем? - спросил я у него, когда он пробегал мимо, сжав клок непонятных волос в кулаке.
- Играем! - он бы просто пробежал мимо меня, не одёрни я его за рукав.
- Начнём с больших вещей?
- Для оркестра, с классики, какого-нибудь Моцарта или Бетховена отыграйте.
- А мне-то чего делать?
- А ну да, тогда когда не будет твоих партий, записывай отдельно какого-нибудь Колтрейна.
Саша был хорошим и опытным руководителем, знал кучу композиций наизусть, но что касалось джаза, у него путалось в голове.
- Допустим, какого-нибудь Рича.
- Пускай Рича, - он срывался с места, - Ну ты разберись сам-то, ладно? Запиши, отыграй… как обычно, да?
Это было совсем не обычно, непонятно, кто бы это всё сводил за считанные часы, но конечно:
- Да.
Первые часы мы играли то, что могли сыграть вместе: Грига, Гершвина, Рахманинова. Хотя я боялся, когда дело дойдёт до классики, без меня, Саша будет не в силах ей управлять. Но это было весьма глупо и абсурдно предполагать, потому что в нашем буфете не продавалась огненная вода, а остальной город спал мёртвым сном. Это успокаивало и оттого клонило в сон. И я играл, играл… мы все играли вместе, почти не переигрывали: все были подготовлены и хорошо знали своё дело - некогда было ошибаться и повторять. Микрофоны писали наш грохот - дело шло. Когда мы делали передышки, из коридора доносились страшные завывания и рулады хористок, что, казалось, из-за них лопнут хрупкие от мороза стёкла. Но и те, и другие были привычны к подобному; и лишь мне было не по себе, пробирала дрожь от одного особо выделяющегося девичьего альта. На старости лет пойти познакомиться?
После ужина из заветренных бутербродов мы разделились, и я один в студии ночь напролёт стал играть, раз за разом новые композиции, перелистывая нотные листы, которые то и дело норовили упасть на пол. Я остервенело бил по барабанам, ударял в тарелки, гладил щётками их, ногами, казалось, исполнял танец африканских вымирающих народностей, лишь бы успеть, правильно сыграть на запись. Барабаны гулко отзывались, тарелки кляцкали, податливые палочки кружились в руках, а с меня лил градом пот.
Иногда в мою комнату заглядывали молодые девочки с кофеем в руках и с большими глазами смотрели на меня, словно на жонглёра или фокусника, а может быть обезьянку - я сам не понимал, хорошо ли я играю, выгляжу и вообще всё перемешалось в сознании. Мужики же, сбиваясь с ног, цеплялись за дверной проём и настукивали задумчиво ритм следом за мной, но потом вдруг вспоминали о чём-то своём, начинали настукивать другой и убегали, а я играл, играл, как проклятый, не поднимаясь ни на минуту отдыха.
Близился рассвет, я был вымотан до предела. Доиграв до конца, остановив запись, я взглянул на часы - осталось до часа «Ч» меньше трёх часов. По моим прикидкам, мне оставалось играть ещё часа два, не меньше. Времени впритык. Я закрыл глаза - надо отдохнуть, поспать, минуток 15, не больше, и я снова… но глаза я открыть не смог, у меня перед глазами поплыли тарелки, почему-то окрашенные не в привычную золотую медь, а в рыже-красную, поплыли кругами и множась, словно калейдоскопом, и я провалился в сон.
- Пётр Ильич! Пётр Ильич!
Тело ломило, в голове гудело, словно не я бил в барабаны, а меня использовали в качестве ударной установки. Я открыл глаза. К моему удивлению, я очутился в какой-то трубе, на которой цветом запёкшейся крови успокаивающе было написано «…горного короля…». Ага, свёрнутый в углу плакат одного из наших выступлений, и я, свернувшийся в нём калачиком.
- С вами всё в порядке? - передо мной стояли две скрипачки и Саша с синяками под глазами.
- Решил передохнуть, - ответил я, вылезая из-под плаката.
- Ну, вы бы на диванчике прилегли, а потом нам надо…
- Пойду проветрюсь, - сказал я и вышел из душного помещения.
Саша же не сказал ничего - «потом поговорим» - понятное дело. Рубеж отчётов настал. Я сделал два круга по коридорам, спустившись по лестнице в холодный буфет, поднявшись на крышу, припорошенную снегом, и глубоко вдохнул морозный и чёрный воздух.
Чего же ты захотела, древнее чудовище? Город спал, а работа и музыка кипела. Грохот музыки оглашал мёртвую тишину города, но никому до этого не было дела. Работа, механическая работа государственной важности по спасению человечества от забвения.
Вернувшись в освещенный неоновыми лампами зал, я застал Сашу в компании «старичков» - ветеранов нашего музыкального фронта, и они о чём-то беседовали. Заметив меня, Саша меня окликнул:
- О! Ты уже вернулся!
- Ага, как оно тут?
- Сейчас последние два часа доиграем, уже заканчиваем.
- И мне ещё два часа.
- Что?! - он явно не ожидал такого ответа, его «два часа доиграем» означало, что они заканчивают последний двухчасовой концерт, наверное, какого-нибудь Баха, а может Римского-Корсакова - как знать, что там написано в этой проклятой книжке. От моих слов «старички» же вжались в стулья, и один из них, усатый повелитель фагота, схватился за сердце.
- Ну, в смысле, что пару композиций доиграть, - соврал я.
- А-а… ну ты давай, заканчивай, и мы это Иванычу отнесём. Он рвёт и мечет, говорит, что барабанов не слышит.
- Всё будет.
Выйдя из кабинета Сашки, я отправился не к себе, а к начальнику. Там стоял смог от дешевых папирос и запах не то дихлофоса, не то коньяка. Иваныч играл на фортепиано какую-то пастушью песенку. Я вообще сомневался, что она входила в этот сборник. И вдруг меня осенило. Два часа!
- Иваныч! Иваныч!
Игорь Иванович, не заметив меня, вздрогнул от неожиданности, когда я к нему подскочил.
- А, Петр Ильич, это вы… - успокаиваясь, сказал шеф.
- Я-я! Что она сказала? Что?
- Кто?
- Евтерпа!
- Что надо… - неуверенно начал шеф.
- Что именно?
- Чего ты так волнуешься? Она сказала, что мы должны доказать, что мы создаём музыку, вдохновляемые ей, и тогда она…
- Чего вы ей ответили?
- Я показал ей нашу классику, весь репертуар, книгу…
- И?
- Сказала, что сыграйте всю музыку - так и сказала, ей-богу, не вру! - Иваныч вытер морщинистый лоб платком.
Я осмотрел его задымлённый кабинет: в нём было много книг, на которых был изрядный слой пыли, стол, на котором были разбросаны бумаги, факсимиле, телефон с оторванным циферблатом и часы с флагом на стене.
- У вас есть Александр Грин, «Шторм»?
- Что? Книга?
- Да, у вас есть где-нибудь? Найдёте?
Иваныч, кряхтя, встал с кресла и подошёл к стеллажу. Долго рассматривая обложки, водя по ним пальцем, он наконец-таки вытащил сборник Грина в розовом переплёте.
- Вот.
- Там есть?
- Это полный сборник Грина, дочке покупал, - сказал шеф, протягивая мне тяжёлый том.
- Сборник, да? Откройте, посмотрите.
Шеф открыл оглавление и медленно, вчитываясь в каждую строку, перелистал пару страниц. Он хмыкнул и захлопнул книгу.
- Здесь нет.
- А было когда-нибудь?
- Чего?
- «Шторм»?
- Наверное.
- Но вы же были уверены, что он тут есть. Вы были уверены, когда я вообще спросил, что это книга Грина, и вы были уверены до самого момента, когда взяли книгу, даже не зная, есть ли там этот вымышленный «Шторм» или нет.
- К чему вы клоните?
- Этот город никогда не проснётся.
Игорь Иванович замолчал. Повисло тяжелое напряженное молчание между мной и ним, следом перерастающее на всё здание, где должна раздаваться музыка. Шеф вздохнул, взглянул на рассвет за окном и молча кивнул продолжать мне.
- Понимаете, муза ждала нашей музыки, то, что мы творим, играем, а не то, что когда-то было написано и мы повторяем нота в ноту. Знаете, как в джазе - важно не сыграть, важно передать настроение, прожить, импровизировать, пробовать?
- Нашу музыку? Но это смешно. Мы - апогей культуры, проверенной и настоящей.
- В этой книге лишь часть "всей музыки". Всю музыку сыграть невозможно. Но у нас, на самом деле, просто нет музы, мы её утратили в своей уверенности, что эта пыльная книга - истина и самодостаточна. Мы перестали творить, вот что она спрашивала - можем ли мы сами создать классику?
- Иди играй, - спокойно сказал шеф, отвернувшись к фортепиано.
- И пойду, - сказал я, хлопнув дверью.
За запотевшим окном снова поднимался туман, превращаясь в лёгкие облака. Я замер у окна, прислонился горячим лбом к стеклу и подул на мутную гладь окна. Стекло было холодным и успокаивало мой кипящий разум. Как всё-таки здорово, что я могу свободно открыть свою душу барабанными палочками, как ножом хирурга, и выпустить музыку за окно, чтобы она так же, как и туман, бесследно испарилась. Моя музыка.
Вернувшись в свою студию, я сел за установку и сильно, громко ударил по барабанам. Крэш, райд, бас барабан и том-томы отдавали всё, что у меня накопилось на душе, всё, что прогрызла муза, и всё, что никогда не войдёт на записи.