Бей ту Гезу
(Фотоочерк, созданный на основе популярных литовских мотивов)
Бей ту Гезу!
Этот призыв я впервые услышал, когда давил зеленые несозревшие каштаны, слушал их хруст и думал о Киеве. Ласточка пролетела так низко, что чуть было не застряла в моей опустевшей левой глазнице, где когда-то крутился по и против оси зрачок. Глаза не стало прошлой осенью. Его забрал тот странный сон о князе мадьяров Гезе.
- Бей ту Гезу, -- сказал голос Мюдлилы в телефоне.
-- Ты о чем? -- спросил я мысленно.
-- Поехали в Литву, -- ответила Мюда на мой несостоявшийся немой вопрос. - На фестиваль «Бей ту Гезу».
Я вспомнил, как было весело играть глазом по и против часовой. Так же моя глупая кошка прыгает на подоконник, всякий раз, когда на карниз приземляется голубь и грустно дергает головой, словно стараясь пронзить клювом время. Кошка прыгает и ударяется своей глупой мордахой о стекло. Голубь улетает. Игра окончена.
До прихода князя мадьяров мой левый глаз играл в ту же беззаботную игру. И поэтому, когда я услышал в телефоне имя моего страшного сна, волоски на затылке запели, как стрекочущий кузнечик. Я сказал «едем» и раздавил зеленый несозревший каштан.
* * * *
Старый пес плелся за мной следом от самого подъезда. Порт был совсем опустевшим, как гардероб человека, который так никогда и не родился, и вешалки обреченно пылились, в ожидании его прихода. Собака в коричневой парше хромала на переднюю лапу. Вдоль морды дворняги засохла желтая гнойная жижица, которая начиналась в уголках грустных глаз. Я присел на корточки и достал из кармана шоколадную конфету «Грильяж», свистнул - собака прижала хвост и присела на асфальт. Нижняя челюсть у нее отвисала - я заметил это только сейчас. Должно быть, наследство кочерги или железной подошвы мальчишки-уебана. Я бросил собаке конфету и пошел к пристани.
Пароход «Владлена Хунт» стоял у причала, как откормленная корова рядом с табуреткой. На фоне коровы зеленело бескрайнее водяное поле. Оно переливалось и шумело, и было спокойно стоять здесь и смотреть, как на горизонте разбиваются чайки о красное блюдце, и растворяются угольками в зарослях душистого морского клевера. Я плюнул через левое плечо. Достал из пиджака носовой платок и протер пустую глазницу, в которую влетал соленый прибрежный ветер.
Она помахала мне теннисной ракеткой, девушка в голубом платье и красных резиновых сапогах, расписанных луговыми цветами. Я подумал, что Word почему-то всегда подчеркивает слово «голубой» красной линией. Должно быть, это закон баланса. И действительно, красные сапоги Мюдлилы подчеркивали ее голубое платье, дополняли Microsoft Word этого города.
* * * *
Вода была со всех сторон. Она была пугающей, но в нее было весело плевать. Внизу, под пароходом было холодно. Там плавала какая-то живность, которая жрала, совокуплялась и убивала. Все, как здесь, все, как сверху. Для детишек и легковерных девочек под пароходом жили ракушки и морские коньки. Для изуверов - белые акулы и молотоголовые рыбины-убийцы. Для романтиков - русалки и затонувшие сокровища пиратов. Для моряков - сточные корабельные воды и повод не смотреть вниз.
Мы болтались на воде четыре дня. И все эти четыре дня Мюдлила что-то болтала о способах приготовления яичницы и домашних муравьях, которые прячутся в сахарнице и хлебнице. Я же все эти дни жевал жвачку для выделения слюны, чтобы было чем плевать в воду. В обеденных перерывах и в минуты сна я выплевывал ком жевательной резинки в кулак и забивал ею пустую глазницу. Тогда я мог спать спокойно, и ветер не холодил стенки моего черепа.
Во вторую ночь поездки мне по-настоящему плохо спалось. Мне снилась коричневая хромая собака, которая лежала под скамейкой и скулила. Перед скамейкой на асфальте валялась шоколадная конфета. Собака выла, она вставала на передние лапы и пыталась влачить за собой заднюю часть тела, но снова падала под лавкой. У собаки не было задних лап. На скамейке сидел черный человек и широко улыбался золотыми коронками. Я знал его имя - старый мудак Геза, князь мадьяров, повелитель прародителей венгерских крыс.
-- Ты должен был взять палатку на прокат, -- разбудил меня голос Мюдлилы. - Ты разговариваешь во сне и ворочаешься - я не могу заснуть из-за твоего шороха.
* * * *
Вильнюс был узким и невысоким. Здесь жили маленькие люди, которые шныряли под ногами и воровали портмоне любознательных туристов. Туристы, опустив головы, смотрели на крохотные готические костелы, и радовались в душе, что жизнь так разнообразна. А маленькие литовцы хихикали под ногами и воровали портмоне.
Литовцы были такими маленькими, потому что человеку средней комплекции нельзя было пройтись по узким улочкам Вильнюса, не сломав себе при этом хребет. Улицы были очень узкими и для того, чтобы по ним перемещаться, нужно было сложиться, как велосипед-раскладушка, вдвое и не спеша шелестеть, задевая носом и седалищем старинные дома.
-- Этис атис аниматис, -- сказала горбатая старушка в драповом пальто, когда я попытался схватить ее за шиворот. Старуха выскользнула из пальцев, и недобро оскалившись, исчезла в игрушечном люке.
-- Ты хочешь Бить ту Гезу? -- спросила Мюдлила.
-- Я думаю, что я готов.
-- Хорошо, тогда в путь.
Мы сделали четыре шага, переступив через спичечные здания, и оказались у стен серого замка в Норвилишках. Вокруг было темно, как в моей пустой глазнице. И только болезный месяц отбрасывал на волны полевой травы бледную тень. И букашки засыпали в тени этой. И было немного не по себе от воя блуждающих подле существ в прозрачных капюшонах.
Существа тянулись к алому пламени, у которого было шумно и людно. Белая струйка тянулась в небо, растворяясь во мраке. Слабый сигнал донесся из кармана моих брюк.
На экране телефона было написано: «Вильгельм, поздравляю тебя с днем рождения. С днем рождения тебя».
-- У тебя день рождения? -- спросила Мюдлила.
-- Нет.
-- Поздравляю.
-- Да ну тебя.
Она засмеялась, и мы направились в сторону костра, дабы согреть кости в сырой бесхозной ночи.
У огня были разбиты палатки. В лицах существ прочитывались человеческие черты, и этот факт не вселял доверия.
-- Мы приехали, -- Мюдмила скинула с плеч палатку и кашлянула в кулак.
-- Пора согреться, -- с этими словами я извлек из походного рюкзака холодную бутылку виски и протянул ее своей спутнице.
Через час мы были пьяны и болтливы. Стенки палатки источали тепло и в мыслях проносились образы спичечного Вильнюса.
-- Я хотел бы застать Гезу врасплох, напасть на него со спины, чтобы он не успел выпустить свои ядовиты когти и испортить мне аппетит, -- прожевал я слова пьяным языком.
-- Бей ту Гезу в хлам, -- пролепетала Мюдлила.
Я заржал. Я устал. Я уснул.
* * * *
Солнечный лучь жалил пустую глазницу, и спать было уже совсем невмоготу. Я зевнул и выпустил из горла спертую воздушную память вчерашнего вечера. Натянув сырые штаны на горячие ноги, я выбрался из палатки и громко выругался: «Bitter, Geza, твою мать!» Кристаллики дня хрустели под ногами молодыми несозревшими каштанами. Жизнь казалась хрустальной. У березы мочился какой-то малец в прозрачном капюшоне.
Мюдлила проснулась через полчаса. Она появилась из палатки в своих красных резиновых сапогах и желтом комбинезоне, потянулась, как кошка, и несколько раз хрустнула шеей.
-- Мне снилась какая-то собака, -- сказала она. -- У нее не было задних лап, но я их пришила.
Я ничего не ответил. Я курил и думал о Гезе, об этом хитром паршивце, который задолжал мне мой добрый глаз и кучу бессонных ночей.
-- Зачем ты его ищешь, -- протянула сквозь зевоту Мюдлила. -- Кто такой этот Геза?
-- Это был еще тот ублюдок - великий черный князь Венгерский. В 974 году он принял крещение, но при этом умудрялся иметь в своем шкафу нескольких жен. Он уничтожал своих противников, как это делают самые низкие твари, съедая жертву и не оставляя в подарок земле даже обглоданного скелета. Геза ворует глазные яблоки у романтиков синих земель и выпивает жизненные соки из вен блаженных дев, чьи косы впадают в Евфрат.
-- А как он выглядит?
-- Я не знаю. Тот глаз, который его успел запомнить, Геза украл. Но я узнаю его по золотым коронкам и глазному яблоку на шее. Мудак носит его как медальон.
Малец уже спал под березой в собственной моче. Он был нетрезв и свободен в сегодняшнем дне, как «ничто» в «бесконечности». Вдали стучали молоточки. Это литовские плотники заготавливались гробами к Пасхе, когда люди давятся куличами и свинченными яйцами, и Бог благословляет их в последний путь в ад.
Мы шли навстречу солнцу. Похмелье еще бежало по нашим жилам, но день уже начинал брать верх, втягивая в счет минут и в ходьбу на скорость.
На поле, на установленной сцене корчилась волосатая немытая обезьяна.
-- Кто это? -- спросил я у однорукого старикашки, который валялся на траве и бил себя ладонью по пузу.
-- Это Гоголь-Моголь! -- взвизгнул старик.
Какой-то смелый человек в охотничьей шапке, закинув двустволку на плечо, пульнул в обезьяну дробью, и примат, извергаясь бурой кровью, прокрутил круг на спине, после чего замер.
Я пожал смельчаку руку, а он вставил гильзу в мою пустую глазницу.
-- Трофейная! -- похвастался чудак.
Было смешно смотреть, как переливаютсяв в солнечных лучах его золотые коронки.
Бей ту Гезу!
Этот призыв я впервые услышал, когда давил зеленые несозревшие каштаны, слушал их хруст и думал о Киеве. Ласточка пролетела так низко, что чуть было не застряла в моей опустевшей левой глазнице, где когда-то крутился по и против оси зрачок. Глаза не стало прошлой осенью. Его забрал тот странный сон о князе мадьяров Гезе.
- Бей ту Гезу, -- сказал голос Мюдлилы в телефоне.
-- Ты о чем? -- спросил я мысленно.
-- Поехали в Литву, -- ответила Мюда на мой несостоявшийся немой вопрос. - На фестиваль «Бей ту Гезу».
Я вспомнил, как было весело играть глазом по и против часовой. Так же моя глупая кошка прыгает на подоконник, всякий раз, когда на карниз приземляется голубь и грустно дергает головой, словно стараясь пронзить клювом время. Кошка прыгает и ударяется своей глупой мордахой о стекло. Голубь улетает. Игра окончена.
До прихода князя мадьяров мой левый глаз играл в ту же беззаботную игру. И поэтому, когда я услышал в телефоне имя моего страшного сна, волоски на затылке запели, как стрекочущий кузнечик. Я сказал «едем» и раздавил зеленый несозревший каштан.
* * * *
Старый пес плелся за мной следом от самого подъезда. Порт был совсем опустевшим, как гардероб человека, который так никогда и не родился, и вешалки обреченно пылились, в ожидании его прихода. Собака в коричневой парше хромала на переднюю лапу. Вдоль морды дворняги засохла желтая гнойная жижица, которая начиналась в уголках грустных глаз. Я присел на корточки и достал из кармана шоколадную конфету «Грильяж», свистнул - собака прижала хвост и присела на асфальт. Нижняя челюсть у нее отвисала - я заметил это только сейчас. Должно быть, наследство кочерги или железной подошвы мальчишки-уебана. Я бросил собаке конфету и пошел к пристани.
Пароход «Владлена Хунт» стоял у причала, как откормленная корова рядом с табуреткой. На фоне коровы зеленело бескрайнее водяное поле. Оно переливалось и шумело, и было спокойно стоять здесь и смотреть, как на горизонте разбиваются чайки о красное блюдце, и растворяются угольками в зарослях душистого морского клевера. Я плюнул через левое плечо. Достал из пиджака носовой платок и протер пустую глазницу, в которую влетал соленый прибрежный ветер.
Она помахала мне теннисной ракеткой, девушка в голубом платье и красных резиновых сапогах, расписанных луговыми цветами. Я подумал, что Word почему-то всегда подчеркивает слово «голубой» красной линией. Должно быть, это закон баланса. И действительно, красные сапоги Мюдлилы подчеркивали ее голубое платье, дополняли Microsoft Word этого города.
* * * *
Вода была со всех сторон. Она была пугающей, но в нее было весело плевать. Внизу, под пароходом было холодно. Там плавала какая-то живность, которая жрала, совокуплялась и убивала. Все, как здесь, все, как сверху. Для детишек и легковерных девочек под пароходом жили ракушки и морские коньки. Для изуверов - белые акулы и молотоголовые рыбины-убийцы. Для романтиков - русалки и затонувшие сокровища пиратов. Для моряков - сточные корабельные воды и повод не смотреть вниз.
Мы болтались на воде четыре дня. И все эти четыре дня Мюдлила что-то болтала о способах приготовления яичницы и домашних муравьях, которые прячутся в сахарнице и хлебнице. Я же все эти дни жевал жвачку для выделения слюны, чтобы было чем плевать в воду. В обеденных перерывах и в минуты сна я выплевывал ком жевательной резинки в кулак и забивал ею пустую глазницу. Тогда я мог спать спокойно, и ветер не холодил стенки моего черепа.
Во вторую ночь поездки мне по-настоящему плохо спалось. Мне снилась коричневая хромая собака, которая лежала под скамейкой и скулила. Перед скамейкой на асфальте валялась шоколадная конфета. Собака выла, она вставала на передние лапы и пыталась влачить за собой заднюю часть тела, но снова падала под лавкой. У собаки не было задних лап. На скамейке сидел черный человек и широко улыбался золотыми коронками. Я знал его имя - старый мудак Геза, князь мадьяров, повелитель прародителей венгерских крыс.
-- Ты должен был взять палатку на прокат, -- разбудил меня голос Мюдлилы. - Ты разговариваешь во сне и ворочаешься - я не могу заснуть из-за твоего шороха.
* * * *
Вильнюс был узким и невысоким. Здесь жили маленькие люди, которые шныряли под ногами и воровали портмоне любознательных туристов. Туристы, опустив головы, смотрели на крохотные готические костелы, и радовались в душе, что жизнь так разнообразна. А маленькие литовцы хихикали под ногами и воровали портмоне.
Литовцы были такими маленькими, потому что человеку средней комплекции нельзя было пройтись по узким улочкам Вильнюса, не сломав себе при этом хребет. Улицы были очень узкими и для того, чтобы по ним перемещаться, нужно было сложиться, как велосипед-раскладушка, вдвое и не спеша шелестеть, задевая носом и седалищем старинные дома.
-- Этис атис аниматис, -- сказала горбатая старушка в драповом пальто, когда я попытался схватить ее за шиворот. Старуха выскользнула из пальцев, и недобро оскалившись, исчезла в игрушечном люке.
-- Ты хочешь Бить ту Гезу? -- спросила Мюдлила.
-- Я думаю, что я готов.
-- Хорошо, тогда в путь.
Мы сделали четыре шага, переступив через спичечные здания, и оказались у стен серого замка в Норвилишках. Вокруг было темно, как в моей пустой глазнице. И только болезный месяц отбрасывал на волны полевой травы бледную тень. И букашки засыпали в тени этой. И было немного не по себе от воя блуждающих подле существ в прозрачных капюшонах.
Существа тянулись к алому пламени, у которого было шумно и людно. Белая струйка тянулась в небо, растворяясь во мраке. Слабый сигнал донесся из кармана моих брюк.
На экране телефона было написано: «Вильгельм, поздравляю тебя с днем рождения. С днем рождения тебя».
-- У тебя день рождения? -- спросила Мюдлила.
-- Нет.
-- Поздравляю.
-- Да ну тебя.
Она засмеялась, и мы направились в сторону костра, дабы согреть кости в сырой бесхозной ночи.
У огня были разбиты палатки. В лицах существ прочитывались человеческие черты, и этот факт не вселял доверия.
-- Мы приехали, -- Мюдмила скинула с плеч палатку и кашлянула в кулак.
-- Пора согреться, -- с этими словами я извлек из походного рюкзака холодную бутылку виски и протянул ее своей спутнице.
Через час мы были пьяны и болтливы. Стенки палатки источали тепло и в мыслях проносились образы спичечного Вильнюса.
-- Я хотел бы застать Гезу врасплох, напасть на него со спины, чтобы он не успел выпустить свои ядовиты когти и испортить мне аппетит, -- прожевал я слова пьяным языком.
-- Бей ту Гезу в хлам, -- пролепетала Мюдлила.
Я заржал. Я устал. Я уснул.
* * * *
Солнечный лучь жалил пустую глазницу, и спать было уже совсем невмоготу. Я зевнул и выпустил из горла спертую воздушную память вчерашнего вечера. Натянув сырые штаны на горячие ноги, я выбрался из палатки и громко выругался: «Bitter, Geza, твою мать!» Кристаллики дня хрустели под ногами молодыми несозревшими каштанами. Жизнь казалась хрустальной. У березы мочился какой-то малец в прозрачном капюшоне.
Мюдлила проснулась через полчаса. Она появилась из палатки в своих красных резиновых сапогах и желтом комбинезоне, потянулась, как кошка, и несколько раз хрустнула шеей.
-- Мне снилась какая-то собака, -- сказала она. -- У нее не было задних лап, но я их пришила.
Я ничего не ответил. Я курил и думал о Гезе, об этом хитром паршивце, который задолжал мне мой добрый глаз и кучу бессонных ночей.
-- Зачем ты его ищешь, -- протянула сквозь зевоту Мюдлила. -- Кто такой этот Геза?
-- Это был еще тот ублюдок - великий черный князь Венгерский. В 974 году он принял крещение, но при этом умудрялся иметь в своем шкафу нескольких жен. Он уничтожал своих противников, как это делают самые низкие твари, съедая жертву и не оставляя в подарок земле даже обглоданного скелета. Геза ворует глазные яблоки у романтиков синих земель и выпивает жизненные соки из вен блаженных дев, чьи косы впадают в Евфрат.
-- А как он выглядит?
-- Я не знаю. Тот глаз, который его успел запомнить, Геза украл. Но я узнаю его по золотым коронкам и глазному яблоку на шее. Мудак носит его как медальон.
Малец уже спал под березой в собственной моче. Он был нетрезв и свободен в сегодняшнем дне, как «ничто» в «бесконечности». Вдали стучали молоточки. Это литовские плотники заготавливались гробами к Пасхе, когда люди давятся куличами и свинченными яйцами, и Бог благословляет их в последний путь в ад.
Мы шли навстречу солнцу. Похмелье еще бежало по нашим жилам, но день уже начинал брать верх, втягивая в счет минут и в ходьбу на скорость.
На поле, на установленной сцене корчилась волосатая немытая обезьяна.
-- Кто это? -- спросил я у однорукого старикашки, который валялся на траве и бил себя ладонью по пузу.
-- Это Гоголь-Моголь! -- взвизгнул старик.
Какой-то смелый человек в охотничьей шапке, закинув двустволку на плечо, пульнул в обезьяну дробью, и примат, извергаясь бурой кровью, прокрутил круг на спине, после чего замер.
Я пожал смельчаку руку, а он вставил гильзу в мою пустую глазницу.
-- Трофейная! -- похвастался чудак.
Было смешно смотреть, как переливаютсяв в солнечных лучах его золотые коронки.