"Записки сумасшедшего" Владимира Варнавы
18 декабря, в канун Нового года по китайскому календарю в театральном пространстве «Скороход» состоялся премьерный показ балета «Записки сумасшедшего» по рассказу китайского писателя Лу Синя в постановке хореографа Владимира Варнавы и режиссера Жени Анисимова. Блоха в свитере считает: этот проект «обречен» быть лидером отечественного танцевального авангарда нынешнего театрального сезона.
Владимир Варнава, двукратный лауреат «Золотой маски» как исполнитель, методично нарабатывает репутацию одного из самых любопытных и прогрессивных хореографов. Хотя определение «методичный» явно не для него: творческая манера господина Варнавы кажется менее всего подчиненной занудному умствованию, математическому расчету или стремлению к эпатажу. Она импровизационна, затеяна на пластической игре смыслов и подтекстов. Спектакль не набит под завязку танцевальными экзерсисами, кабриолями и фуэте, но и не пугает неискушенную современным танцем публику пластическими загадками в виде, скажем, долгого глубокомысленного сидения на корточках. Сценография «Записок сумасшедшего» (художник Женя Анисимов) намеренно аскетична, обходится нарочитым минимумом декораций - завесы из полиэтиленовой планки, несколько столов с прозрачными поверхностями, которые помимо основной функции, то складывают клетки, то изображают аквариумы, то трансформируются в модельные подиумы.
В коротеньком рассказе Лу Синя, послуживший сюжетной основой спектакля господина Варнавы, герой на страницах дневника изливает страх за свою жизнь, опасение быть съеденным окружающими. Он ищет в любом взгляде, шепоте, действиях окружающих подтверждение страшной догадки: его окружают людоеды, и он сам - их ближайшая жертва. В своем спектакле Варнава материализует эти болезненные мутации психики, выдвигая на первый план не действие, а эмоциональное состояние загнанного в угол и запертого в клетке человека, напряженно видящего в каждом источник своих мучений. Танцевальное повествование кажется бессвязным, словно бормотание сумасшедшего, но психологическая аура лусиневских «Записок» - страх, подавленность, подозрение, двуличие людей вокруг, выстраивает в спектакле Варнавы весьма стройную и логичную пластическую картину индивидуального погружения в бездну. Монологи главного героя в буквальном смысле вывернуты наизнанку: его соло конструируются на основе пластического «ракохода» и зеркального отражения движений «нормального» мира, который в красивейшем танцевальном legato, не без определенного самолюбования, поедает себе подобных.
Четкие, словно вырезанные на деревянных дощечках иероглифы, вербальные формулировки Лу Синя, обретают плоть в спектакле Варнавы. «Вымазанные человеческим салом» губы рождают проходящую через весь балет жутковатую пластическую метафору плотоядного смачного вытирания рта. Или образ лусиневской толпы, где «у одних совсем нельзя различить черты лица, словно они закрыты покрывалами; у других темные лица с оскаленными клыками» перекочевывает в спектакль прямой пластической цитатой кордебалетных метаморфоз, прослаивающих сценическое действо. Немногочисленный ансамбль (всего пять человек) то угодливой «восточной» пластикой создает лубочные туристическо-танцевальные картинки из серии «Добро пожаловать в Китай!», блаженно жмуря глаза и растягивая губы в гипертрофированной голливудской улыбке, то внезапной проверкой на прочность зрительских нервов хищно взбрыкнется в агрессивной пляске современных людоедов. Спектакль Варнавы полон иносказательных эпизодов. Здесь и пародия на бытовое сумасшествие - пресловутые «шапочки из фольги», которые примеряет каждый участник действа. И танцевально-политическая карикатура на нескончаемые войны как разновидность людоедства, решенная в стиле комиксов из жизни Астерикса и Обеликса. И фантасмагорическая пластическая метафора самоубившегося и самонанизанного на шампур человечества, смело интерпретирующая верещагинский «Апофеоз войнцы».
«Как трудно встретить настоящего человека», - печалится герой Лу Синя. Владимир Варнава в своей полуторачасовой танцевальной притче, замешанной на китайской философии, бытовом сумасшествии и глобальном людоедстве как способе человеческого существования (но не жизни), все еще надеется его найти…
Владимир Варнава, двукратный лауреат «Золотой маски» как исполнитель, методично нарабатывает репутацию одного из самых любопытных и прогрессивных хореографов. Хотя определение «методичный» явно не для него: творческая манера господина Варнавы кажется менее всего подчиненной занудному умствованию, математическому расчету или стремлению к эпатажу. Она импровизационна, затеяна на пластической игре смыслов и подтекстов. Спектакль не набит под завязку танцевальными экзерсисами, кабриолями и фуэте, но и не пугает неискушенную современным танцем публику пластическими загадками в виде, скажем, долгого глубокомысленного сидения на корточках. Сценография «Записок сумасшедшего» (художник Женя Анисимов) намеренно аскетична, обходится нарочитым минимумом декораций - завесы из полиэтиленовой планки, несколько столов с прозрачными поверхностями, которые помимо основной функции, то складывают клетки, то изображают аквариумы, то трансформируются в модельные подиумы.
В коротеньком рассказе Лу Синя, послуживший сюжетной основой спектакля господина Варнавы, герой на страницах дневника изливает страх за свою жизнь, опасение быть съеденным окружающими. Он ищет в любом взгляде, шепоте, действиях окружающих подтверждение страшной догадки: его окружают людоеды, и он сам - их ближайшая жертва. В своем спектакле Варнава материализует эти болезненные мутации психики, выдвигая на первый план не действие, а эмоциональное состояние загнанного в угол и запертого в клетке человека, напряженно видящего в каждом источник своих мучений. Танцевальное повествование кажется бессвязным, словно бормотание сумасшедшего, но психологическая аура лусиневских «Записок» - страх, подавленность, подозрение, двуличие людей вокруг, выстраивает в спектакле Варнавы весьма стройную и логичную пластическую картину индивидуального погружения в бездну. Монологи главного героя в буквальном смысле вывернуты наизнанку: его соло конструируются на основе пластического «ракохода» и зеркального отражения движений «нормального» мира, который в красивейшем танцевальном legato, не без определенного самолюбования, поедает себе подобных.
Четкие, словно вырезанные на деревянных дощечках иероглифы, вербальные формулировки Лу Синя, обретают плоть в спектакле Варнавы. «Вымазанные человеческим салом» губы рождают проходящую через весь балет жутковатую пластическую метафору плотоядного смачного вытирания рта. Или образ лусиневской толпы, где «у одних совсем нельзя различить черты лица, словно они закрыты покрывалами; у других темные лица с оскаленными клыками» перекочевывает в спектакль прямой пластической цитатой кордебалетных метаморфоз, прослаивающих сценическое действо. Немногочисленный ансамбль (всего пять человек) то угодливой «восточной» пластикой создает лубочные туристическо-танцевальные картинки из серии «Добро пожаловать в Китай!», блаженно жмуря глаза и растягивая губы в гипертрофированной голливудской улыбке, то внезапной проверкой на прочность зрительских нервов хищно взбрыкнется в агрессивной пляске современных людоедов. Спектакль Варнавы полон иносказательных эпизодов. Здесь и пародия на бытовое сумасшествие - пресловутые «шапочки из фольги», которые примеряет каждый участник действа. И танцевально-политическая карикатура на нескончаемые войны как разновидность людоедства, решенная в стиле комиксов из жизни Астерикса и Обеликса. И фантасмагорическая пластическая метафора самоубившегося и самонанизанного на шампур человечества, смело интерпретирующая верещагинский «Апофеоз войнцы».
«Как трудно встретить настоящего человека», - печалится герой Лу Синя. Владимир Варнава в своей полуторачасовой танцевальной притче, замешанной на китайской философии, бытовом сумасшествии и глобальном людоедстве как способе человеческого существования (но не жизни), все еще надеется его найти…