9 мая. "О времени, которое видело нас счастливыми..."
Когда придет ветер, который погонит нас дальше?
Куда-то, где нет памяти?
О времени, которое видело нас счастливыми...
Wann kommt der Wind, der uns weiter treibt?
Irgendwohin, wo keine Erinnerung bleibt?
An jene Zeit, die uns glücklich sah...
Предисловие 2014 года. Эту запись я публиковала уже в прошлом году, но решила вновь напомнить о ней. Только что муж показывал этот фильм в Сургуте. На него напали с обвинениями в пропаганде нацизма верные путинисты сталинисты, потому как есть только Великий Подвиг Советского народа, а частные истории - это очернение действительности. Ох, чувствую, скоро этот фильм попадет под действие закона о реабилитации нацизма. Впрочем, фильм принят Госкино, рекомендован к показу, и даже был показан (в урезанном виде) на канале "Культура". Но, наблюдая за катастрофически быстрыми изменениями общественного сознания, не удивлюсь, если этот фильм вскоре признают экстремистским. А пока - читайте и смотрите.
В эпиграф вынесены слова из немецкой песни, которая звучит в фильме моего мужа "Час ноль". Фильм этот был снят в 2005 году и строится на воспоминаниях о войне. Вспоминают русские солдаты, прошедшие войну, и немецкие женщины, бывшие тогда детьми; русская санитарка и дочь немецкого солдата; дети оккупированной немцами деревни и немецкие дети, выросшие среди руин. У фильма была сложная судьба, его показали по каналу "Культура", предварительно вырезав некоторые, наиболее сильные монологи, не вписывавшиеся в цензурированную концепцию. Я нашла у себя в компьютере синхроны к фильму (многие из них я расшифровывала, глотая слезы), живая речь свидетелей той войны, неотредактированная и без цензуры (в таком виде они и приведены в фильме).
Вот эти синхроны. Не буду писать, чьи эти слова - русского или немца, это неважно. Важно, чтобы мы об этом помнили. Всегда.
Вдова солдата. Дочек у меня не было, был сын. Умер внезапно, сразу, сердечник. И внук у меня умер. Умница был, на скрипке хорошо играл. Муж хороший у меня был, грамотный. А в 41-м году - война. И всё. Ну а потом, в 43 погиб. Когда вот его убило, снится он мне и говорит: «Мария, у меня так шея болит». Видно, в шею ранили. Ну я так поняла. Ну и так частенько снится. Разговариваешь, а то мимоходом. Смотрю, вроде он, и не разговаривает. Видно, занят. Всяко было. Сила была - шпалы меняли. Не успеем домой прийти - бомбят. А вдруг дорогу? А надо. Поезда идет. И шпалы меняли, и рельсы меняли. Всё меняли. Всё сама делала: и пахала, и крыши чинила. Ну что же, разве я одна такая? Сколько, сколько нас таких, бедных, осталось. Вот так. Вот так вся и жизнь. И, глядишь, 92 уже.
Cын солдата. Мой отец был солдатом. Он приехал в отпуск с Западного фронта, а потом должен был отправиться на Восточный. Последний раз я видел его, когда провожал на вокзал. Мне тогда не было и восьми лет. Он пробыл в России только около трех месяцев, и потом погиб. Простите… Со мной такое бывает… Мои дедушка и бабушка тоже никогда не говорили о смерти моего отца. Когда я спрашивал об отце, они всегда отвечали: «Ты этого не поймешь. Твой папа на небесах». А сейчас, через 60 лет, когда мне представилась такая возможность, я решил обязательно присутствовать при захоронении его останков рядом с его боевыми друзьями.
Сторож кладбища. Ну, помню, когда начинали бомбить Сологубовку, все убегали в бункера. Кто в лесу прятался. Ну потом пришли немцы. В нашем доме была полевая кухня стояла. Отец, он умер в 41 году от голода. Половина деревни была сожжена. Людей почти не было. Всех угнали в Германию. Мать работала где-то у хозяина. Вот в 45 нас освободила Советская Армия. И, конечно, все только: домой, домой ехать! Ни в какую, чтобы там не оставаться. Я к ним, конечно, зла не имею. Но в памяти, конечно, все это остается. Никуда от этого не денешься.
Ребенок руин. У нас были потрясающие игры. Мы копались в развалинах, и однажды случилось ужасное: все взорвалось, и при этом двух мальчиков разорвало на куски. Но о том, что же именно произошло раньше или почему все разрушено - об этом никогда не говорили вообще ни слова, о том, что было при Гитлере. Это было просто запрещено. Мы играли на развалинах, отмечали там свои праздники, и все же… Я помню, как сейчас, как однажды мой папа положил на стол апельсин и сказал: «Это апельсин». Каждому досталось по одной дольке, было невкусно, апельсин был сухой и вообще… Но мы ощутили, что это - апельсин.
Дочь солдата. Папа пришел контуженный. Мы боялись его все. Рот набок. Мама не пускала его. Говорит: «Как же, сказали, что вроде он убитый в войну, как он домой пришел?». Ночью пришел, с другом-то. А друг говорит: «Александра, я вашего мужа привел!». Потом мама смотрит - правда, узнала мать тогда его. Папа дал мне конфетку. Я, это, сижу на колене, и с коленки его не слезаю, сижу всё. «Папа, папа!» кричу всё. Он пришел с войны, и все. И умер.
Солдат. Вот, видишь, у нас почти весь полк погиб. Понял, да? Вот, да! Только окопались, тогда нас немцы заметили, наблюдатели. И давай минометным нас. И меня тут тяжело ранило. У меня много, очень много было ранений у меня. Задница оторвана была осколочным. Она мучила, мучила меня, и мне потом ее отрезали. Вот чего, ногу. Меня подобрали, я вообще не разговаривал много лет. Очень много лет. Потом заикался здорово. И щас вот еще остается до сих пор остается, вот вишь, какое дело у меня было. Так я такой не знаменитый такой. Я детдомовский, вот и все. Ушел добровольно в армию. Война есть война, да, Коля?
Дочь солдата. 23 апреля русские вошли в Лихтенберг под ужасающий грохот и лязг танков. Они спускались в убежища и кричали: «Руки вверх!». Мы не понимали, что это значит, но руки поднимали. И тут наступила страшная развязка: действительно стали насиловать женщин, во что нам раньше не верилось, но это все же случилось. Те дни и ночи были ужасны, но, наконец-то, мы смогли сказать, что мы все-таки выжили. Мы не испытывали ненависти к тем, кто это сделал. Мы говорили: война возвращалась. Мне был 21 год, моей маме - за 50, ее тоже несколько раз изнасиловали.
Солдат. Давали нам 50 патронов и одну гранату давали. Больше ничего не было. Не было даже винтовок. Армия была окружёна. Я попал в плен. Страшное дело, что было! Там, как собак, нас били. Идти не можешь - стреляли, убивали сразу. И потом от голода. Потом в машины сажали, душегубка была, и там уничтожали наших всех. Вот такая судьба моя была. Как ты думаешь, такое клеймо повесили: «изменник Родины». Легко, думаете, и за что? Почти что всем давали срока от 10 лет и 25 лет. Но все равно мы победили, взяли.
Невеста солдата. Здесь похоронен друг моей юности. Он был моей юношеской любовью. Прежде всего, это был человек, исключительно достойный любви. Как у нас говорят, мы были созданы друг для друга. И когда мы прощались, мне кажется, у нас не было предчувствия, что это было навсегда. Когда у меня потом родился сын, я хотела назвать его Гюнтером, чтобы у меня осталась память о нем. Но моего сына зовут Райнер, хоть я и говорила об этом с моим мужем. Но все равно он стал бы совсем другим человеком.
Сестра солдата. Бывало, приедут такие красивые немцы. Ну что нам, по двадцать год было. Вальс, вальс, с аккордеоном. «Бабы, пойдемте, пойдемте!». Ну что, надо идти вальс плясать. Боялись их, чёртов. Они как заговорят, так никто у нас за немцев замуж не выходил, и моды не было. А пожилые придут, вот, у моей сестры девочка была 3 года, возьмет на руки. Гладит по голове нашу Тамару и говорит: «Вот у меня, говорит, три таких киндерика, три!». Пожилые не вредили немцы нам. Были всякие гады. Особенно австрияки были. Вот это, говорю, бандиты, австрияки. Такая белая рукавка. И смерть и казнь так череп СС. Бывало, придут, «кальт, кальт, кальт» - это холодно им, греться. А мы сидим и молчим. Куда нам деваться? Мы при немцах жили два года, хозяйство было, лошадь было, корова было, все было, даже свиноматка было. Но, когда отступали, тута деревню сожгли. И народу много сожгли в домах, в банях. Коля погиб. Я даже говорить не могу. А второй брат, тот пришел раненый. Был, однако. Пожил с год у меня и умер, и умер.
Узница Бухенвальда. Через железную дверь открывалась заслонка. Нам давали раз в день баланду, которая называлась «маги зуппе». И мы фактически там умирали. Там же сжигали людей в печах коксовых. Там такой смрад стоял, что я до сих пор не могу, вот когда у меня, не дай Бог, подгорит мясо дома, я уже не могу… Мне уже становится плохо. Когда вот пришли американцы, нас перевезли на сторону уже взятыми нашими войсками. Нас приняли, как самых врагов, как фашистов нас приняли. Меня назвали «проституткой немецкой». Но меня что спасло: благодаря тому, что я пронесла через всю войну комсомольский билет и паспорт, это меня спасло от тюрьмы. Женщина, которая приехала со мной, ей дали 25 лет тюрьмы. За что?
Солдат. Вначале был ненависть к нам. Бывало, нам доставалось от женщин: «Ёб твою мать, фашист!». Многое теперь уже забылось, но по ночам мне очень часто снится все это - плен и особенно поездка в Сибирь, которая длилась 4 недели. И еще когда мы отступали из Штеттина, а русские бомбардировщики и истребители пикировали прямо на нас и бомбили нас и обстреливали из пулеметов, и везде, слева и справа от шоссе, валялись трупы лошадей, свиней, коров, людей, домашняя утварь… Вот такие воспоминания у меня о моей юности, и хотя многое забылось, отдельные моменты все время вспоминаются. Этого забыть невозможно.
Ребенок оккупации. Чё? Мне уже было 10 лет, все прекрасно помню. Немцы придут, просят: «Матка, млеко, яйки». Испанцы придут: «Грануха, кордерие, потапе». У нас и не было, и брать-то нечего. А им чего?! Опухшие все были, ходить не могли. Мама - та лучше лебеду. А я крапиву ела. Мы ходили еще собирали смородину, есть-то нечего было. Я зашла в один бункер, и наши лежат, трое. Но до половины, а ноги - сваливши. А у бункера здесь лежит череп и два зуба золотых. Я говорю: «Мама, посмотри, посмотри-ка! Зубы золотых возьму!» А мама мне: «Возьми, возьми, он к тебе ночью придет!». Зубы побоялась взять, что он придет ко мне ночью за зубами. А сейчас бы пригодилось…
Дети блокады. Мама работала в Ленинграде, и мы закрывались на три замка, а то детей-то воровали. У нас и кот пропал. Она говорила: «Съели его, съели». Ой, как хлеба-то хотели! Она всю жизнь говорила: «Мне бы только накормить вас хлебом досыта!». У нас и сестра умерла с голоду там, маленькая.
Солдат. Самыми страшными были бои за Берлин. Нам нужно было пробраться через Шпандау, а русские уже были там, они засели в домах и стреляли из окон вниз. Люди гибли там, в Шпандау, как мухи. Если кто-то падал и был еще жив, то его давили колесами или затаптывали насмерть. Никому не было до него дела. Если вы думаете, что я горжусь тем, что служил в СС, то это далеко не так. Я знаю, что это было ошибкой - ну да, ошибкой. Но тогда просто было так, а что мы могли поделать? Но, с другой стороны, я должен признаться, что в какой-то степени мы верили в то, что нам говорили. Если бы все начать сначала, я бы многое сделал иначе - но не все, не все…
Партизан. Пришла первая немецкая команда. И жителей согнали в дом, и сожгли их. Они добивались, как я понимаю, узнать, кто родственники партизан. Ну допрашивали всех. И вот меня, тоже, помню, переводчик этот допрашивал. Взял на руки. Требовал: «Скажи то, скажи то!». Но я по сути дела не мог ответить ни на один вопрос, если бы даже и хотел. Я только плакал. Ну сидели женщины, вот они бросились на пол, хватали этих немцев за сапоги, целовали сапоги, понимаете, это какую-то роль сыграло - они отстали. Но расстреляли тогда очень много. И после этого я жил на базе при партизанах. Мне уже шел седьмой год. Даже я в этом возрасте, я понимал: в этой войне надо победить.
Ребенок оккупации. А вечером начался фейерверк - мне, тогда ребенку, он казался невероятно громким и ярким. Советские солдаты отмечали победу, они смеялись, пили за победу и все такое, и потом они стали искать женщин. В доме были три молодые женщины. Они постучали в дверь, им не сразу открыли - уже была полночь, и тогда они стали стрелять в окно. Попали в нашего соседа, он упал со стуля. Потом к двери подошел мой отец и открыл - тут застрелили и его, потом они прошли в комнату, где спали женщины, и застрелили трех женщин, а двоих детей не тронули - те так и остались лежать живые между трупами. По иронии судьбы мой отец не был ни одного дня на войне - а погиб после войны как раз 8 мая вместе со всей семьей.
Солдат. В марте месяце меня ранило. На 8 марта. На женский день. А я лежу, и примерз. Мне ни встать, ни то… Я гляжу - кто подъезжает? Ой, он, есть, есть! Девчонка санитарка, вот мне обрезала шинель. Вот это, едем, она везет, и вот, это, девочка, запела песню. Если ранили друга - сумей врагу отомстить за него. Вот. А танкист лежал, ну, обгорел, весь обгоревший был, кричит ей: пой, лучше, пускай враги слушают, как русские, как мы умираем. Перевидел я тоже. Ой, перевидел такое! Мать умерла с голода, отец под Пулково высоты погиб. Братишка один с отощения умер тоже. А все забывается, которое забывается, а которое нет. Вота так.
Солдат. Нас воспитывали целиком в духе национал-социализма. Это был как раз лучший период в жизни человека - 16, 17, 18 лет, лучшие годы. Но для нас эти годы стали очень тяжелыми, мы голодали. Когда я по дороге в Людерсдорф потерял сознание, двое немцев подхватили меня под руки и потащили дальше. А тех, кто падал и не мог идти, русские расстреливали. Нас осталось в живых где-то процентов 10, остальные погибли. Тем, кто выжил, просто повезло.
Санитарка. Наших очень много побило. Бой-то продвигается, а раненые-то остаются везде на снегу. То там кричат, то там. Уж я до чего, уж ноги у меня не ходят. Я говорю: «Господи, хоть бы меня убило!». Так мне было холодно, вся насквозь промокла. Вижу, где-то огонек. Пришла, а там землянка большущая. А уж туда пройти нельзя. Вот битком набившая, мокрые, пар, вонь такая. Вот я кое-как пролезла и легла. А утром я поднялась, шапку развязала, а солдат стоит. «Эх, ты, Вася, вот ведь какая красавица лежала с тобой! А ты всю ночь прокашлял!». Я там лежала, дак а Вася там темно, сам чуть жив. А утром-то надо было идти кому-то за кашей на кухню. Надо мне идти за кашей на всех. Ну, отошла я половину, и снаряд как трахнул в эту землянку, где мальчишки все сидели. Они все моложе меня были. Вот и все и погибли. Ой, Вася, Вася…
Вдова солдата. Когда мы услышали по радио - это было в конце апреля - что Кенигсберг сдан, в тот же день произошло следующее. Я открываю дверь в комнату - а там стоит мой муж, весь в грязи, в рваной шинели, и смотрит на меня таким взглядом, что я сразу поняла, что его уже почти нет в живых. Я говорю ему: «Хайнрих, как ты попал в дом?» И тут он исчез, и я поняла, что он мертв. Он приходил проститься. Когда я открыла дверь, он как раз склонился над детской кроваткой - он ведь еще никогда не видел нашу дочку, а потом он повернул голову и так посмотрел на меня… Вот ведь как бывает.
Внук солдата. Дед пропал без вести на войне. Ну все время, когда достаешь медальон, читаешь, думаешь - почему бы и нет. В прошлом году нашли деда друга моего, повезло, тоже искал. Есть какая-то надежда: а вдруг, почему бы и нет?! Есть места по лесам, где они из земли торчат. Лежат, мхом заросли. Лежит, народ, никому не нужный. На Невском пятачке мы нашли место вдоль берега. Детские кости начали попадаться. Ну много, очень много. Уже потом выяснили, что это была школа юнг с Валаама, дети 11 - 12 лет шли на немецкие пулеметы. Привыкаешь к этому ко всему. Но все равно, уважение остается. Вот на этом поле, сколько уже, лет пять копаем, а все равно каждый год сотнями находим.
P.s. Сам фильм можно посмотреть здесь: http://www.youtube.com/watch?v=xPxZjQcaF4U&feature=youtu.be