Премьеры Начо Дуато в Михайловском театре
В Михайловском театре премьерами балетов "Na Floresta" ("В лесу") и "Invisible" ("Невидимое") Начо Дуато завершил свой последний полноценный петербургский сезон. В 2014 году хореограф, который, признаемся, провел на берегах Невы не самые худшие годы, переедет в Берлин. Путь в Германию проложен через "Лес", там, где обитает нечто "Невидимое".
Балет "Na Floresta" ("В лесу") - одно из классических произведений Начо Дуато, щедро оценен в танцевальном мире и благосклонно принят в России. 20-минутный импрессионистский танцевальный коллаж варьирует тему прихотливой изменчивости. В нем - капризные смены настроений и танцевальная раскрепощенность, тонкая нюансировка эмоциональных оттенков и некоторая прямолинейность композиционного решения. Перемещения танцовщиков непредсказуемы, словно игра солнечных бликов на поверхности воды. Танцевальная меланхолия то подкрепляется флегматичным неспешным кружением, то сметается ликующим холерическим presto - вариацией в исполнении Сабины Яппаровой. Наверное, она и есть та балерина, ради которой господину Дуато и следовало приехать в Санкт-Петербург. И вполне вероятно, когда в далеком будущем спектакли Дуато сойдут с театральных афиш, в Северной столице их будут еще долго вспоминать как "те самые балеты, в которых так великолепна была Сабина Яппарова".
"Invisible" ("Невидимое") стало мировой премьерой. Наверное, символично, когда хореограф дает такое название одному из последних балетов, сочиненных им в Санкт-Петербурге специально для этого города. Эта постановка может рассматриваться и как прощальный поклон испанца городу на Неве, и как ностальгический подарок, и как некий скрытый намек: несмотря и на вроде бы благополучный и радушный прием его творчества, господин Дуато все же так и остался в этом городе невидимкой. Балет чуть фантасмагоричен, чуть эротичен, а временами даже тень Бориса Яковлевича Эйфмана маячила.
"Невидимое", несмотря на название, имеет вполне видимое воплощение - вышедшую вскоре после рождения дочери и женственно округлившуюся Ирину Перрен. Впрочем, что это госпожа Перрен, можно понять только из программки, ибо исполнительница в лучших экспрессивных традициях закрывает лицо длинными волосами. Это Нечто то жалобно, то требовательно, то временами даже кровожадно гуляет по некоей местности и пытается обратить на себя внимание. Но все происходит как в анекдоте: "Доктор, меня все игнорируют..." - "Следующий!". Потому что шести парам, что нежно воркуют по темным углам, Нечто совершенно незаметно, в их танцах торжествует оптимизм с легкой долей интеллигентской рефлексии. Милые барышни в кисейных платьицах порхают беззаботными стайками - ни дать ни взять кордебалет "Барышни и хулигана". В жестких противостояниях Нечто с заблудившимся в темных аллеях молодым человеком веет садоэротизмом зрелого Эйфмана времен "Чайковского", особенно когда Нечто сумрачно проползает под ногами юноши. Но все старания напрасны, Нечто как было невидимым, так и осталось. Поэтому, наверное, оно так сильно и дрожит в финале: от обиды (не пустили в общий хоровод) и от холода человеческого невнимания и непонимания.
Возможно, в этом по-своему трогательном, хотя и парадоксальном образе господин Дуато, подобно Растрелли на фасаде Строгановского дворца, оставил петербуржцам на память свой автопортрет. С него взирает на нас художник, чуть наивный и одинокий, стремящийся к полноценному общению, в чем-то загадочный и суровый, но в глубине души добрый и, возможно, счастливый. Ибо Ирина Перрен, познавшая счастье материнства, просто не может быть воплощением мирового зла.
Балет "Na Floresta" ("В лесу") - одно из классических произведений Начо Дуато, щедро оценен в танцевальном мире и благосклонно принят в России. 20-минутный импрессионистский танцевальный коллаж варьирует тему прихотливой изменчивости. В нем - капризные смены настроений и танцевальная раскрепощенность, тонкая нюансировка эмоциональных оттенков и некоторая прямолинейность композиционного решения. Перемещения танцовщиков непредсказуемы, словно игра солнечных бликов на поверхности воды. Танцевальная меланхолия то подкрепляется флегматичным неспешным кружением, то сметается ликующим холерическим presto - вариацией в исполнении Сабины Яппаровой. Наверное, она и есть та балерина, ради которой господину Дуато и следовало приехать в Санкт-Петербург. И вполне вероятно, когда в далеком будущем спектакли Дуато сойдут с театральных афиш, в Северной столице их будут еще долго вспоминать как "те самые балеты, в которых так великолепна была Сабина Яппарова".
"Invisible" ("Невидимое") стало мировой премьерой. Наверное, символично, когда хореограф дает такое название одному из последних балетов, сочиненных им в Санкт-Петербурге специально для этого города. Эта постановка может рассматриваться и как прощальный поклон испанца городу на Неве, и как ностальгический подарок, и как некий скрытый намек: несмотря и на вроде бы благополучный и радушный прием его творчества, господин Дуато все же так и остался в этом городе невидимкой. Балет чуть фантасмагоричен, чуть эротичен, а временами даже тень Бориса Яковлевича Эйфмана маячила.
"Невидимое", несмотря на название, имеет вполне видимое воплощение - вышедшую вскоре после рождения дочери и женственно округлившуюся Ирину Перрен. Впрочем, что это госпожа Перрен, можно понять только из программки, ибо исполнительница в лучших экспрессивных традициях закрывает лицо длинными волосами. Это Нечто то жалобно, то требовательно, то временами даже кровожадно гуляет по некоей местности и пытается обратить на себя внимание. Но все происходит как в анекдоте: "Доктор, меня все игнорируют..." - "Следующий!". Потому что шести парам, что нежно воркуют по темным углам, Нечто совершенно незаметно, в их танцах торжествует оптимизм с легкой долей интеллигентской рефлексии. Милые барышни в кисейных платьицах порхают беззаботными стайками - ни дать ни взять кордебалет "Барышни и хулигана". В жестких противостояниях Нечто с заблудившимся в темных аллеях молодым человеком веет садоэротизмом зрелого Эйфмана времен "Чайковского", особенно когда Нечто сумрачно проползает под ногами юноши. Но все старания напрасны, Нечто как было невидимым, так и осталось. Поэтому, наверное, оно так сильно и дрожит в финале: от обиды (не пустили в общий хоровод) и от холода человеческого невнимания и непонимания.
Возможно, в этом по-своему трогательном, хотя и парадоксальном образе господин Дуато, подобно Растрелли на фасаде Строгановского дворца, оставил петербуржцам на память свой автопортрет. С него взирает на нас художник, чуть наивный и одинокий, стремящийся к полноценному общению, в чем-то загадочный и суровый, но в глубине души добрый и, возможно, счастливый. Ибо Ирина Перрен, познавшая счастье материнства, просто не может быть воплощением мирового зла.