Мой первый армейский ужос
Кое-что из мемуарного. Надо же когда-то начинать :)
…Эх, кто бы мне подкинул в том возрасте мозгов и отговорил связать свою жизнь с армией! Хотя черт его знает, как бы оно там было по этой самой жизни. Но тогда эйфория поступления в военное училище переполняла юного придурка, брызгая вокруг кипятком восторженных чувств.
Одним словом, после сдачи вступительных экзаменов и зачисления в списки курсантов, нам, как и полагается, выдали форму, забрили под «ноль» и начались военные будни. Судьба пнула нас подошвой армейского сапога в самые задницы, которые искали на нее приключений и таки нашли. Нас, что называется, имели во все щели всякими бегами, будто мы полковые лошади, строевыми занятиями, пытаясь сделать из нас чуть ли не роту почетного караула, надрывом голосовых связок при исполнении патриотических песен и прочей хренью. В первых рядах этой «хрени» шли наряды по службе, о первом из которых и хочу рассказать.
Попали мы тогда в наряд по столовой. Пока были «абитурой», нас к этой адской работе не привлекали. Но «теперь ты в армии, сынок!», а значит добро пожаловать в дух кислых щей, застывшего комбижира и гималаев немытой посуды! А чтобы вкусить все прелести службы, нам в качестве учителя армейских премудростей, а заодно и дежурного по столовой, поставили прапора, в лексиконе которого нормальных слов было ровно столько же, сколько и у Эллочки-людоедки. Весь остальной словарный запас складывался из слов, может быть и правильных, но исключительно матерных. К тому же, его луженой глотке мог позавидовать и конь «Медного всадника», если бы вдруг решил заржать.
Не знаю, как мы перенесли первую часть этого мероприятия, которую впору назвать первым кругом по градации Данте Аллегьери. От незнания и нерасторопности у нас ничего не получалось и все валилось из рук. Хорошо, что посуда была вся металлическая, а иначе боя мисок-кружек у нас было бы столько, что рассчитываться за него пришлось бы до конца обучения. Не делая скидок на нашу «желторотость», прапор давал волю своим эмоциям по полной программе. Мы же от его криков не только не начинали двигаться быстрее и точнее, а наоборот впадали в ступор. И тогда нас в действительность возвращали подзатыльники «хранителя» традиций и армейского порядка.
Во всей этой паровой от кипящих котлов и витающих нецензурных определений прапора атмосфере, одним-единственным персонажем, которому все было глубоко фиолетово, оставался повар-солдат из дивизиона обеспечения. Он вообще был, как не из этого мира - молчаливый и отрешенный. Молчаливость его, скорее всего, объяснялась тем, что русский язык ему вообще был в диковинку. Боец был родом из какого-то высокогорного таджикского селения, который, как обычно шутили, спустился с гор за солью, а его в армию забрали. Кроме этого, колоритность этого коренастого крепыша подкреплялась цветом кожи. Если бы ни его среднеазиатская внешность, то я бы скорее его назвал негром. Темно-коричневый оттенок его кожи был настолько густым, что парнягу в роте назвали Антрацитом в честь одноименного сорта угля.
Так вот, этот молчун делал свои поварские дела, не обращая внимания на всю столовскую круговерть. Лишь изредка он выщемлял кого-нибудь из моих угоревших подельников и, показывая жестами что и куда надо отнести, говорил емкое «Давай!». Пожалуй, это было единственное слово, которое я слышал из его уст за все время. Хотя нет, был еще один цокающий звук, которым он выражал свое возмущение или недовольство. Особенно часто это цоканье относилось к бешеному прапору и сопровождалось оно еще и испепеляющим взглядом Антрацита. Видно, и его достал этот витийствующий всадник апокалипсиса.
Когда мы наконец-то справились с бардаком, оставшимся после ужина, начистили туеву хучу картофана и вымыли горы посуды, то оказалось, что на часах уже час ночи. Это значило, что спать нам оставалось чуть больше четырех часов. Что значат эти скудные мгновения отдыха для молодых дикорастущих организмов? Да ничего! И именно это мы прочувствовали на своей шкуре, когда, словно зомби, вернулись в наше столовское «пекло». Сонные, как осенние мухи, мы абсолютно не врубались в то, что надо делать и даже максимально- громкие прапорские сравнения, вроде «гребаные дохлые селедки», «гражданские выкидыши» и «безмозглые уе.ища», мало помогали нам воспрянуть духом.
Когда по указанию нашего морального истязателя, мы с напарником переносили к плите кастрюлю-«сороковку», то увидели нашего темнокожего поваренка, который склонился над противнем, раскладывая на нем какие-то говнокотлеты. Мы справились со своей задачей, поставили чан с кипятком и, схватив задницы в горсть, уже собирались рвануть на выполнение новых указаний, которые сыпались из нашего дежурного сатрапа, как из рога изобилия, но увидели такую картину, от которой просто остолбенели.
В какой-то момент Антрацит повернул голову в нашу сторону, и нашим взорам предстало темнокожее лицо, обезображенное какой-то вышивкой по коже. Точнее, на этом лице был зашит …рот кривыми стежками суровой нитки со следами запекшейся крови! Зрелище было не для слабонервных, к которым, как оказалось, относились и мы. Вместе с дружбаном мы начали орать, как резаные, тыкая пальцем в сторону потерпельца. На наши вопли тут же прилетел крутой прапор, который, увидев такие страсти-мордасти, побелел, как стена. Хотя тут же взял себя за яйца в руки и голосом матери, напевающей колыбельную, начал разруливать ситуацию, отсылая одного за врачом, другого - к дежурному по лагерю. И все это тихо, спокойно и без единого худого слова!
Прибывший фельдшер пенсионного возраста, оглядел членовредителя (хотя тут больше подходит «мордовредителя») и решил провести «операцию» прямо на месте. Обильно полив спиртом ножницы и пинцет, а также обработав зашитое входное отверстие таджикского мученика, эскулап приступил к «обрезанию». Прапор смотрел на эту экзекуцию и сглатывал обильную слюну, появившуюся то ли от ужаса ситуации, то ли от разлившегося в воздухе запаха медицинского «препарата». Мы тоже с интересом и боязнью глазели на разрезанные нитки, торчавшие обрывками, как какие-то клыки неведомого зверя; потом и они были удалены пинцетными щипками, оставляя после себя кровавые сквозные отметины, тут же заливавшиеся перекисью водорода и пузырившиеся белой пеной на губах, как у эпилептика. За все время этой жуткой процедуры Антрацит не проронил ни звука и только стрелял глазами в прапора.
Когда прибыл дежурный офицер, молчаливого «зашившегося» отпаивали чаем, при этом все галдели так, как будто это они стали героями дня, точнее очень раннего утра. Майор стал расспрашивать повара-солдата, что же произошло, но тот смотрел на него, как баран на новые ворота. Тогда офицер приказал прапорщику привести из роты толмача, который бы смог перевести эту беседу на родной для таджика язык и обратно на русский. Скоро переводчик прибыл и начал лопотать по-своему, переводя Антрациту (того, оказывается, звали Мешди) майорские вопросы. Тот слушал, качал головой и …молчал. Только на один вопрос он коротко что-то ответил и снова замолчал. Таджикский товарищ перевел: «Он зашил рот потому, что много хотел сказать прапорщику» Потом добавил от себя: «Он не любит, когда ругаются. Может сделать что-нибудь тому, кто на него кричит. В школе одному даже руку сломал». Прапор при этих словах начал потихоньку отступать в тень, подальше от опасного тихони.
Потом майор увел солдата-таджика с собой в сопровождении фельдшера. Завтрак, не смотря на весь этот сыр-бор, начался вовремя. Готовясь к нему, мы заметили, что вечно орущий прапор стал тише воды и, оказалось, что он знает еще и нормальные слова, кроме матерных.
И вот тогда я понял, что в армии скучно не будет, что и доказали последующие тридцать лет службы. Был сделан и еще один вывод, который не раз потом помогал в армейской жизни: «Хочешь много сказать - «зашей» рот!», что в переводе с таджикского значит «Меньше (зве)зди - дольше проживешь! » )))
…Эх, кто бы мне подкинул в том возрасте мозгов и отговорил связать свою жизнь с армией! Хотя черт его знает, как бы оно там было по этой самой жизни. Но тогда эйфория поступления в военное училище переполняла юного придурка, брызгая вокруг кипятком восторженных чувств.
Одним словом, после сдачи вступительных экзаменов и зачисления в списки курсантов, нам, как и полагается, выдали форму, забрили под «ноль» и начались военные будни. Судьба пнула нас подошвой армейского сапога в самые задницы, которые искали на нее приключений и таки нашли. Нас, что называется, имели во все щели всякими бегами, будто мы полковые лошади, строевыми занятиями, пытаясь сделать из нас чуть ли не роту почетного караула, надрывом голосовых связок при исполнении патриотических песен и прочей хренью. В первых рядах этой «хрени» шли наряды по службе, о первом из которых и хочу рассказать.
Попали мы тогда в наряд по столовой. Пока были «абитурой», нас к этой адской работе не привлекали. Но «теперь ты в армии, сынок!», а значит добро пожаловать в дух кислых щей, застывшего комбижира и гималаев немытой посуды! А чтобы вкусить все прелести службы, нам в качестве учителя армейских премудростей, а заодно и дежурного по столовой, поставили прапора, в лексиконе которого нормальных слов было ровно столько же, сколько и у Эллочки-людоедки. Весь остальной словарный запас складывался из слов, может быть и правильных, но исключительно матерных. К тому же, его луженой глотке мог позавидовать и конь «Медного всадника», если бы вдруг решил заржать.
Не знаю, как мы перенесли первую часть этого мероприятия, которую впору назвать первым кругом по градации Данте Аллегьери. От незнания и нерасторопности у нас ничего не получалось и все валилось из рук. Хорошо, что посуда была вся металлическая, а иначе боя мисок-кружек у нас было бы столько, что рассчитываться за него пришлось бы до конца обучения. Не делая скидок на нашу «желторотость», прапор давал волю своим эмоциям по полной программе. Мы же от его криков не только не начинали двигаться быстрее и точнее, а наоборот впадали в ступор. И тогда нас в действительность возвращали подзатыльники «хранителя» традиций и армейского порядка.
Во всей этой паровой от кипящих котлов и витающих нецензурных определений прапора атмосфере, одним-единственным персонажем, которому все было глубоко фиолетово, оставался повар-солдат из дивизиона обеспечения. Он вообще был, как не из этого мира - молчаливый и отрешенный. Молчаливость его, скорее всего, объяснялась тем, что русский язык ему вообще был в диковинку. Боец был родом из какого-то высокогорного таджикского селения, который, как обычно шутили, спустился с гор за солью, а его в армию забрали. Кроме этого, колоритность этого коренастого крепыша подкреплялась цветом кожи. Если бы ни его среднеазиатская внешность, то я бы скорее его назвал негром. Темно-коричневый оттенок его кожи был настолько густым, что парнягу в роте назвали Антрацитом в честь одноименного сорта угля.
Так вот, этот молчун делал свои поварские дела, не обращая внимания на всю столовскую круговерть. Лишь изредка он выщемлял кого-нибудь из моих угоревших подельников и, показывая жестами что и куда надо отнести, говорил емкое «Давай!». Пожалуй, это было единственное слово, которое я слышал из его уст за все время. Хотя нет, был еще один цокающий звук, которым он выражал свое возмущение или недовольство. Особенно часто это цоканье относилось к бешеному прапору и сопровождалось оно еще и испепеляющим взглядом Антрацита. Видно, и его достал этот витийствующий всадник апокалипсиса.
Когда мы наконец-то справились с бардаком, оставшимся после ужина, начистили туеву хучу картофана и вымыли горы посуды, то оказалось, что на часах уже час ночи. Это значило, что спать нам оставалось чуть больше четырех часов. Что значат эти скудные мгновения отдыха для молодых дикорастущих организмов? Да ничего! И именно это мы прочувствовали на своей шкуре, когда, словно зомби, вернулись в наше столовское «пекло». Сонные, как осенние мухи, мы абсолютно не врубались в то, что надо делать и даже максимально- громкие прапорские сравнения, вроде «гребаные дохлые селедки», «гражданские выкидыши» и «безмозглые уе.ища», мало помогали нам воспрянуть духом.
Когда по указанию нашего морального истязателя, мы с напарником переносили к плите кастрюлю-«сороковку», то увидели нашего темнокожего поваренка, который склонился над противнем, раскладывая на нем какие-то говнокотлеты. Мы справились со своей задачей, поставили чан с кипятком и, схватив задницы в горсть, уже собирались рвануть на выполнение новых указаний, которые сыпались из нашего дежурного сатрапа, как из рога изобилия, но увидели такую картину, от которой просто остолбенели.
В какой-то момент Антрацит повернул голову в нашу сторону, и нашим взорам предстало темнокожее лицо, обезображенное какой-то вышивкой по коже. Точнее, на этом лице был зашит …рот кривыми стежками суровой нитки со следами запекшейся крови! Зрелище было не для слабонервных, к которым, как оказалось, относились и мы. Вместе с дружбаном мы начали орать, как резаные, тыкая пальцем в сторону потерпельца. На наши вопли тут же прилетел крутой прапор, который, увидев такие страсти-мордасти, побелел, как стена. Хотя тут же взял себя за яйца в руки и голосом матери, напевающей колыбельную, начал разруливать ситуацию, отсылая одного за врачом, другого - к дежурному по лагерю. И все это тихо, спокойно и без единого худого слова!
Прибывший фельдшер пенсионного возраста, оглядел членовредителя (хотя тут больше подходит «мордовредителя») и решил провести «операцию» прямо на месте. Обильно полив спиртом ножницы и пинцет, а также обработав зашитое входное отверстие таджикского мученика, эскулап приступил к «обрезанию». Прапор смотрел на эту экзекуцию и сглатывал обильную слюну, появившуюся то ли от ужаса ситуации, то ли от разлившегося в воздухе запаха медицинского «препарата». Мы тоже с интересом и боязнью глазели на разрезанные нитки, торчавшие обрывками, как какие-то клыки неведомого зверя; потом и они были удалены пинцетными щипками, оставляя после себя кровавые сквозные отметины, тут же заливавшиеся перекисью водорода и пузырившиеся белой пеной на губах, как у эпилептика. За все время этой жуткой процедуры Антрацит не проронил ни звука и только стрелял глазами в прапора.
Когда прибыл дежурный офицер, молчаливого «зашившегося» отпаивали чаем, при этом все галдели так, как будто это они стали героями дня, точнее очень раннего утра. Майор стал расспрашивать повара-солдата, что же произошло, но тот смотрел на него, как баран на новые ворота. Тогда офицер приказал прапорщику привести из роты толмача, который бы смог перевести эту беседу на родной для таджика язык и обратно на русский. Скоро переводчик прибыл и начал лопотать по-своему, переводя Антрациту (того, оказывается, звали Мешди) майорские вопросы. Тот слушал, качал головой и …молчал. Только на один вопрос он коротко что-то ответил и снова замолчал. Таджикский товарищ перевел: «Он зашил рот потому, что много хотел сказать прапорщику» Потом добавил от себя: «Он не любит, когда ругаются. Может сделать что-нибудь тому, кто на него кричит. В школе одному даже руку сломал». Прапор при этих словах начал потихоньку отступать в тень, подальше от опасного тихони.
Потом майор увел солдата-таджика с собой в сопровождении фельдшера. Завтрак, не смотря на весь этот сыр-бор, начался вовремя. Готовясь к нему, мы заметили, что вечно орущий прапор стал тише воды и, оказалось, что он знает еще и нормальные слова, кроме матерных.
И вот тогда я понял, что в армии скучно не будет, что и доказали последующие тридцать лет службы. Был сделан и еще один вывод, который не раз потом помогал в армейской жизни: «Хочешь много сказать - «зашей» рот!», что в переводе с таджикского значит «Меньше (зве)зди - дольше проживешь! » )))