О неграх и моей не любви к ним.
Вот некоторые тут спращивают: почему я не люблю негров...
Не то, чтоб я их не любил... но если вдруг случится с неграми война - я первый... по идеологическим соображениям.
Все было так:
1983-й, сейчас уже никому почти не памятный год. Расцвет социализма, пионеррии и коммунизма - коммунизм уже три года как, если верить товарищу Брежневу. Я - умный и подающий большие надежды подросток (13 лет, три выигранных математических олимпиады, КМС по стрельбе и фехтованию) отправляюсь по комсомольской путевке в международный пионерлагерь "Океан" на проживание и обучение на целых полгода - практически полный учебный год. Счастье и перспективы... Что еще нужно подростку?
И случилось мне влюбиться... По настоящему. Так, что ночами не спалось и стихи писалось. В таком возрасте всегда влюбляешься по настоящему - раз и, как кажется, навсегда. Звали ее Наточка... Настенька... но к своему имени она подходила скептически - любила нейтральное - Ната. И так случилось, что в эту же смену прибыли в лагерь "Океан" семь лиц негритянской наружности: 6 девочек и один мальчик. Естественно, в наших почти мужских кругах, обсуждали мы девочек... и приняли, к общему согласию, мнение, что обезьянки были бы интереснее... Не так коверкают язык, да ит ведут себя более... человечно. Не съедают все, что им предложат, быстрее аннигиляционного двигателя, не ведут себя развязнее наших милых, умных, белокоже-прекрасных девочек.
Надо отметить, что в пору я еще и альпинизмом увлекался... И вот однажды, забравшьсь на 600 метров по восточному отрицалу (если кто альпинизмом занималсяч, то поймет) на почти 550, увидел я удивительную редкость в наших краях - альпийский эдельвейс - редкий и почти невозможнй в наших широтах цветок. Вернее, многие биологи отмечают, что он растет в нашей субтропической зоне, но редко и не естественно... И поскольку никакого романтизму в этом восхождении не было - обвязки, страховки и все такое, я решил, что сегодня ночью, с максимальным риском для собственной жизни - поскольку это единственное условие цености этого цветка для людей не понимающих ничего в настоящей любви - ибо он не красив, не пышен, не благороден на первый взгляд, - получить, как главный приз для дамы сердца, которой я (сам себе) поклялся в вечной верности (Дон Кихот, бля) на вечные времена и любые политические режимы... А режим Пиночета в то время я считал более страшным, чем Эулько де Калья... Самое смешное, что... в то время, я прекрасно разбирался во всех политических течениях... гораздо лучше, чем сейчас...
Так вот... Второе октября тысяча девятьсот восемьдесят третьего... В пять часов утра, после продолжительного разговора со своей любимой о неграх, которых она не предпочтитала обезьянам, я без страховки и обвязки полез на 600 метров без обвязки и страховки. По 38-ми процентной отрицаловке. В 13-ть лет... До облюбаванного мной эдельвейса.
Я продолжу... Вот пройдет мой день рождения. Родятся мои тридцать-три... прямо сейчас)) в это самое время... Я отойду от пьянки и продолжу. Обязательно....
уууу... нет. Столько текилы скушать - это просто хана какая-то. Хватит бухать. Иванов, ты слышишь? ХВАТИТ БУХАТЬ!!! Нет не слышит... бухает...
ТАк о чем бишь я? О неграх... что-то в первой части увлекся я действием и совершенно позабыл про описание действующих лиц.
Любимая моя была прекрасна - русая с рыжиной коса ниже пояса, вздернутый носик, вечно смеющиеся глаза и голос... голос не уступающий по чистоте и хрустальности Робертино Лоретти. Когда она пела первую партию в "Беловежской пуще", клянусь всеми святыми, я испытывал что-то очень схожее с оргазмом (как я теперь понимаю), по крайней мере эрекция была выдающаяся, хоть это и не редкость в пору становления мужского организма и юношеской гиперсексуальности. Любимая моя была прекрасна! мало того, она отвечала мне той робкой и стеснительной нежностью, которую могут себе позволить девочки в тринадцать лет, когда их организм уже практически стал женским. Естественно - мы целовались. Не по детски - в засос, и будущее мое казалось мне прекрасным и удивительным - я мнил себя если не Грэем, то как минимум космонавтом, первым вступившим на марсианскую поверхность. И снились мне удивительные сны, в которых я мчался на горячем буденовском коне сквозь гущи врагов (тогда я еще не знал, что прадед мой - полковник Рейзер - руководил расстрелами у генерала Краснова и делал это с особой тщательностью, как, впрочем, любое дело, которым занимаются онеметченные евреи на русской службе. К тому же жива в нем была еще память о двух расстреляных в Петрограде сестрах и отце, посему красных он ненавидел люто) одной рукой разя шашкой направо и налево, а другой сильно, но нежно прижимая к себе мою Настеньку, Наточку, светлячка моего. И от этих снов опять же просыпался я в поту и с дикой эрекцией, что опять же не редкость в этом возрасте.
Но поскольку все белые были к тому времени порубаны, фашисты постреляны, израильская военщина (кстати, в прошлом году мне прищло письмо из Министервства обороны Израиля с предложением вступить в ряды защитников отечества, поскольку являюсь я, как выяснилось, евреем с ТАКОЙ родословной, что не стыдно было бы и с Иисусом поздороваться таким макаром: Здоров, брат. И это было бы не далеко от истины... правда я уже защищал одно отечество... мне не понравилось. Поэтому я и отказался.) обуздана, в космонавты меня еще не брали и самое героическое, что я мог сделать - это достать для своей любимой тот почти невозможный в наших краях эдельвейс.
В два ночи я прибыл на место. На небе ни облачка, светит луна в три четверти, ни ветерка.Перешнуровал кросовки и полез. Подъем у меня занял около двух часов - это в обвязке легко, когда каждую ошибку можно исправить, а без страховки, когда каждое передвижение обдумываешь, каждую полочку ощупываешь и обнюхиваешь по нескольку раз, подъем превращается в нечто, напоминающее работу сапера. Наконец - вот он цветок. Зажав его в руках, полез я обратно, но, по темноте не разобравшись, буквально метров через сто пятьдесят попадаю в разлом да так. что ни влево, ни вправо, ни вниз, ни наверх... А ручки дрожат, ножки соскальзывают, и где-то далеко внизу плещет прибой, как будто уговаривает: падай, падай... И побежали по моему лицу - лицу неудавшегося пионера-героя - слезы. Нормальные, детские слезы. И мама вспомнилась, и теть Нина, всегда говорившая: "Не нужен нам этот альпинизм, Алешенька. Учи математику - вырастешь, богатым будешь.", и пионервожатая Алена, певшая с легкой зхрипотцой под неумелые гитарные аккорды: "Пора в дорогу, старина, подъем пропет, ведь ты же сам мечтал увидеть старина...". И Наточка моя мне представилась вся в черном с красным пионерским галстуком на лебединой шее, рыдающая над моим гробом, обтянутым красным бархатом под флагами пионерской организации. И себя я увидел в том гробу, как на картине - весь строгий, подтянутый, бледный и не живой...
И тут ручки мои не выдержали и я полетел. Я даже орать не мог, поскольку во рту был зажат столь драгоценный для меня эдельвейс. Падение кончилось быстро - буквально метра через четыре разлом кончился больщой полкой, на которую я и шмякнулся всем своим несформировавшимся телом. Блин, вот сейчас думаю - будь я в тот момент постарше, не сосчитал бы переломов, а тогда я отделался только ушибами, царапинами и ссадинами. В общем, через сорок минут я уже был внизу - в изорванных трико и майке, с грязными потеками на лице от слез, но живой и почти невридимый с цветком в зубах. До лагеря я буквально летел, подгоняемый адреналином, который буквально выплескивался через край, и успехом совершенного. В полшестого, когда на востоке над морем прорезалась первая полоска рассвета, я трясущимися пальцами открывал окно настенькиной комнаты. Перемахнув подоконник я сделал шаг в сторону настиной кровати и застыл, пораженный увиденным... Из скомканного, буквально разворошенного одеяла, четко выделяющаяся на фоне белого пододеяльника, ритмично поднимающаяся вверх и вниз, смотрела на меня, показавшаяся мне в неверных предрассветных сумерках аж черно-фиолетовой, ЖОПА...
- ОЙ, - пискнули справа соседки по комнате.
Жопа остановилась. Жопу накрыли одеялом. С другого края одеяла показалась настенькино лицо.
- Лешик... - удивилось настенькино лицо. И добавило. - Ты чего окно не закрыл?
Хрустнул в зубах стебель ненужного уже, да и просто позабытого эдельвейса. Белая чашечка цветка легко и непринужденно спорхнула на пол.
- Я пойду? - почему-то спросил я глупо улыбаясь, если оскал, которым обезобразилось мое лицо, можно было назвать улыбкой.
- Конечно, конечно, - разрешило настенькино лицо и под одеялом что-то завозилось.
Я вылез на улицу и очень тщательно прикрыл окно.
Через несколько дней выяснилось, что этот Маугли недоделанный оприходовал почти ВСЕХ девочек в лагере. Даже некоторых двенадцатилетних. До младших отрядов он видимо просто не успел добраться, поскольку его начали бить. Методично. Каждую ночь. Подолгу и с наслаждением, так-как выяснилось, что не только мои мальчишеские грезы разбились об черную жопу. Сначала руководство лагеря ничего понять не могло, поскольку синяки на черной коже не видны, но негритенок чувствовал себя все хуже и хуже. Иной день он уже просто не мог встать к зарядке и на завтрак. По большому счету, скандал разразился через месяц, когда трех девочек из старшего отряда отправили домой со страшным диагнозом для пионерского лагеря - беременность. Руководство сменили. Новый директор лагеря - Николай Сергеевич сразу сопоставил беременных девочек и лежащего уже в лазарете с переломами рук негритенка, а также дикую неприязнь между девочками и мальчиками старших отрядов. Состоялся разговор. Мужской. С каждым из нас. Так сказать: "мано о мано". Разговоры были тяжелыми и долгими. Негритенка увезли, но уже с добавишимися переломами ног и сотрясением. Лично я считаю... что ему повезло.
Вот вы спрашиваете, почему я не люблю негров? Объясню. В нашей стране, где очень сильны нерасисткие отношения к неграм, чего все остальные приличные страны избавлены, завезенный сюда миллион негров сделает русских неграми уже через два поколения. И будут ходить по улицам Москвы иссиня-черные Иван Ивановичи, коричневатые Федор Федоровичи и смугло-курчавые Сергей Сергеичи.
Так вот, я отвечаю на прямо поставленный вопрос: "почему я их не люблю?"
Я их не нелюблю, господь с вами. Я ИХ НЕНАВИЖУ!
Не то, чтоб я их не любил... но если вдруг случится с неграми война - я первый... по идеологическим соображениям.
Все было так:
1983-й, сейчас уже никому почти не памятный год. Расцвет социализма, пионеррии и коммунизма - коммунизм уже три года как, если верить товарищу Брежневу. Я - умный и подающий большие надежды подросток (13 лет, три выигранных математических олимпиады, КМС по стрельбе и фехтованию) отправляюсь по комсомольской путевке в международный пионерлагерь "Океан" на проживание и обучение на целых полгода - практически полный учебный год. Счастье и перспективы... Что еще нужно подростку?
И случилось мне влюбиться... По настоящему. Так, что ночами не спалось и стихи писалось. В таком возрасте всегда влюбляешься по настоящему - раз и, как кажется, навсегда. Звали ее Наточка... Настенька... но к своему имени она подходила скептически - любила нейтральное - Ната. И так случилось, что в эту же смену прибыли в лагерь "Океан" семь лиц негритянской наружности: 6 девочек и один мальчик. Естественно, в наших почти мужских кругах, обсуждали мы девочек... и приняли, к общему согласию, мнение, что обезьянки были бы интереснее... Не так коверкают язык, да ит ведут себя более... человечно. Не съедают все, что им предложат, быстрее аннигиляционного двигателя, не ведут себя развязнее наших милых, умных, белокоже-прекрасных девочек.
Надо отметить, что в пору я еще и альпинизмом увлекался... И вот однажды, забравшьсь на 600 метров по восточному отрицалу (если кто альпинизмом занималсяч, то поймет) на почти 550, увидел я удивительную редкость в наших краях - альпийский эдельвейс - редкий и почти невозможнй в наших широтах цветок. Вернее, многие биологи отмечают, что он растет в нашей субтропической зоне, но редко и не естественно... И поскольку никакого романтизму в этом восхождении не было - обвязки, страховки и все такое, я решил, что сегодня ночью, с максимальным риском для собственной жизни - поскольку это единственное условие цености этого цветка для людей не понимающих ничего в настоящей любви - ибо он не красив, не пышен, не благороден на первый взгляд, - получить, как главный приз для дамы сердца, которой я (сам себе) поклялся в вечной верности (Дон Кихот, бля) на вечные времена и любые политические режимы... А режим Пиночета в то время я считал более страшным, чем Эулько де Калья... Самое смешное, что... в то время, я прекрасно разбирался во всех политических течениях... гораздо лучше, чем сейчас...
Так вот... Второе октября тысяча девятьсот восемьдесят третьего... В пять часов утра, после продолжительного разговора со своей любимой о неграх, которых она не предпочтитала обезьянам, я без страховки и обвязки полез на 600 метров без обвязки и страховки. По 38-ми процентной отрицаловке. В 13-ть лет... До облюбаванного мной эдельвейса.
Я продолжу... Вот пройдет мой день рождения. Родятся мои тридцать-три... прямо сейчас)) в это самое время... Я отойду от пьянки и продолжу. Обязательно....
уууу... нет. Столько текилы скушать - это просто хана какая-то. Хватит бухать. Иванов, ты слышишь? ХВАТИТ БУХАТЬ!!! Нет не слышит... бухает...
ТАк о чем бишь я? О неграх... что-то в первой части увлекся я действием и совершенно позабыл про описание действующих лиц.
Любимая моя была прекрасна - русая с рыжиной коса ниже пояса, вздернутый носик, вечно смеющиеся глаза и голос... голос не уступающий по чистоте и хрустальности Робертино Лоретти. Когда она пела первую партию в "Беловежской пуще", клянусь всеми святыми, я испытывал что-то очень схожее с оргазмом (как я теперь понимаю), по крайней мере эрекция была выдающаяся, хоть это и не редкость в пору становления мужского организма и юношеской гиперсексуальности. Любимая моя была прекрасна! мало того, она отвечала мне той робкой и стеснительной нежностью, которую могут себе позволить девочки в тринадцать лет, когда их организм уже практически стал женским. Естественно - мы целовались. Не по детски - в засос, и будущее мое казалось мне прекрасным и удивительным - я мнил себя если не Грэем, то как минимум космонавтом, первым вступившим на марсианскую поверхность. И снились мне удивительные сны, в которых я мчался на горячем буденовском коне сквозь гущи врагов (тогда я еще не знал, что прадед мой - полковник Рейзер - руководил расстрелами у генерала Краснова и делал это с особой тщательностью, как, впрочем, любое дело, которым занимаются онеметченные евреи на русской службе. К тому же жива в нем была еще память о двух расстреляных в Петрограде сестрах и отце, посему красных он ненавидел люто) одной рукой разя шашкой направо и налево, а другой сильно, но нежно прижимая к себе мою Настеньку, Наточку, светлячка моего. И от этих снов опять же просыпался я в поту и с дикой эрекцией, что опять же не редкость в этом возрасте.
Но поскольку все белые были к тому времени порубаны, фашисты постреляны, израильская военщина (кстати, в прошлом году мне прищло письмо из Министервства обороны Израиля с предложением вступить в ряды защитников отечества, поскольку являюсь я, как выяснилось, евреем с ТАКОЙ родословной, что не стыдно было бы и с Иисусом поздороваться таким макаром: Здоров, брат. И это было бы не далеко от истины... правда я уже защищал одно отечество... мне не понравилось. Поэтому я и отказался.) обуздана, в космонавты меня еще не брали и самое героическое, что я мог сделать - это достать для своей любимой тот почти невозможный в наших краях эдельвейс.
В два ночи я прибыл на место. На небе ни облачка, светит луна в три четверти, ни ветерка.Перешнуровал кросовки и полез. Подъем у меня занял около двух часов - это в обвязке легко, когда каждую ошибку можно исправить, а без страховки, когда каждое передвижение обдумываешь, каждую полочку ощупываешь и обнюхиваешь по нескольку раз, подъем превращается в нечто, напоминающее работу сапера. Наконец - вот он цветок. Зажав его в руках, полез я обратно, но, по темноте не разобравшись, буквально метров через сто пятьдесят попадаю в разлом да так. что ни влево, ни вправо, ни вниз, ни наверх... А ручки дрожат, ножки соскальзывают, и где-то далеко внизу плещет прибой, как будто уговаривает: падай, падай... И побежали по моему лицу - лицу неудавшегося пионера-героя - слезы. Нормальные, детские слезы. И мама вспомнилась, и теть Нина, всегда говорившая: "Не нужен нам этот альпинизм, Алешенька. Учи математику - вырастешь, богатым будешь.", и пионервожатая Алена, певшая с легкой зхрипотцой под неумелые гитарные аккорды: "Пора в дорогу, старина, подъем пропет, ведь ты же сам мечтал увидеть старина...". И Наточка моя мне представилась вся в черном с красным пионерским галстуком на лебединой шее, рыдающая над моим гробом, обтянутым красным бархатом под флагами пионерской организации. И себя я увидел в том гробу, как на картине - весь строгий, подтянутый, бледный и не живой...
И тут ручки мои не выдержали и я полетел. Я даже орать не мог, поскольку во рту был зажат столь драгоценный для меня эдельвейс. Падение кончилось быстро - буквально метра через четыре разлом кончился больщой полкой, на которую я и шмякнулся всем своим несформировавшимся телом. Блин, вот сейчас думаю - будь я в тот момент постарше, не сосчитал бы переломов, а тогда я отделался только ушибами, царапинами и ссадинами. В общем, через сорок минут я уже был внизу - в изорванных трико и майке, с грязными потеками на лице от слез, но живой и почти невридимый с цветком в зубах. До лагеря я буквально летел, подгоняемый адреналином, который буквально выплескивался через край, и успехом совершенного. В полшестого, когда на востоке над морем прорезалась первая полоска рассвета, я трясущимися пальцами открывал окно настенькиной комнаты. Перемахнув подоконник я сделал шаг в сторону настиной кровати и застыл, пораженный увиденным... Из скомканного, буквально разворошенного одеяла, четко выделяющаяся на фоне белого пододеяльника, ритмично поднимающаяся вверх и вниз, смотрела на меня, показавшаяся мне в неверных предрассветных сумерках аж черно-фиолетовой, ЖОПА...
- ОЙ, - пискнули справа соседки по комнате.
Жопа остановилась. Жопу накрыли одеялом. С другого края одеяла показалась настенькино лицо.
- Лешик... - удивилось настенькино лицо. И добавило. - Ты чего окно не закрыл?
Хрустнул в зубах стебель ненужного уже, да и просто позабытого эдельвейса. Белая чашечка цветка легко и непринужденно спорхнула на пол.
- Я пойду? - почему-то спросил я глупо улыбаясь, если оскал, которым обезобразилось мое лицо, можно было назвать улыбкой.
- Конечно, конечно, - разрешило настенькино лицо и под одеялом что-то завозилось.
Я вылез на улицу и очень тщательно прикрыл окно.
Через несколько дней выяснилось, что этот Маугли недоделанный оприходовал почти ВСЕХ девочек в лагере. Даже некоторых двенадцатилетних. До младших отрядов он видимо просто не успел добраться, поскольку его начали бить. Методично. Каждую ночь. Подолгу и с наслаждением, так-как выяснилось, что не только мои мальчишеские грезы разбились об черную жопу. Сначала руководство лагеря ничего понять не могло, поскольку синяки на черной коже не видны, но негритенок чувствовал себя все хуже и хуже. Иной день он уже просто не мог встать к зарядке и на завтрак. По большому счету, скандал разразился через месяц, когда трех девочек из старшего отряда отправили домой со страшным диагнозом для пионерского лагеря - беременность. Руководство сменили. Новый директор лагеря - Николай Сергеевич сразу сопоставил беременных девочек и лежащего уже в лазарете с переломами рук негритенка, а также дикую неприязнь между девочками и мальчиками старших отрядов. Состоялся разговор. Мужской. С каждым из нас. Так сказать: "мано о мано". Разговоры были тяжелыми и долгими. Негритенка увезли, но уже с добавишимися переломами ног и сотрясением. Лично я считаю... что ему повезло.
Вот вы спрашиваете, почему я не люблю негров? Объясню. В нашей стране, где очень сильны нерасисткие отношения к неграм, чего все остальные приличные страны избавлены, завезенный сюда миллион негров сделает русских неграми уже через два поколения. И будут ходить по улицам Москвы иссиня-черные Иван Ивановичи, коричневатые Федор Федоровичи и смугло-курчавые Сергей Сергеичи.
Так вот, я отвечаю на прямо поставленный вопрос: "почему я их не люблю?"
Я их не нелюблю, господь с вами. Я ИХ НЕНАВИЖУ!