Табуретка
Высокий дребезжащий неровный звук обогнал плетущийся ПАЗик, всколыхнул с деревьев чёрную волну молчаливых ворон и сошёл на нет в освободившейся пустоте декабрьских крон.
Сам ПАЗик, тяжело хрипя изношенным двигателем и раскачиваясь в застывшей вечной мерзлотой разбитой колее, выполз много позже.
Вороны уже успели успокоиться и опять облепить деревья страшными плодами своих тел.
ПАЗик дополз до окраины кладбища с пешеходной скоростью, но всё равно остановился рывком, в какой-то судороге.
Хрипы двигателя не смогли заглушить мягкие удары и вздохи внутри.
Потом двигатель умолк.
Тишина так сразу вступила в свои права, что скрипа замка двери, скрежета петель, шарканья, покашливаний, шёпотов, целлофановых хрустов - всех этих звуков внезапно стало очень много.
А потом из ПАЗика пошли.
Один за другим.
Почти ослепшие от привычности своего горя, они не кучковались у автобуса, не галдели, перекуривая.
Они сразу шли между могилами хорошо знакомой поросшей удивительно живучими кладбищенскими сорняками тропинкой.
Шли мимо странных заброшенных, а то и вовсе забытых, могильных холмиков.
Из одних торчали то ли куски ржавой арматуры, то ли штыки, из других - крупные и потому очень страшные кости, была даже могилка, в которую кто-то вкопал спинку казарменной железной кровати, с неё свешивались полуистлевшие чёрные галифе, и в кучке гнили под спинкой можно было разглядеть то ли мумифицированный ужас с картин Иеронима Босха, то ли останки армейского сапога.
Потом, наконец, все пришли.
Красиво стали полукругом.
Так, что в невидимом центре его оказалась чёрная плита - явно дорогого камня и когда-то полированная, но теперь пыльно-тусклая, со сколами, трещинами и обильными следами вандализма.
На плите стояла Табуретка.
Таких табуреток давно уже нет в этой реальности.
Настоящая Табуретка.
Дубовая, грубая, мощная и коренастая, вся в шрамах и отметинах, как непобедимый гладиатор из очень дорогого блокбастера.
Привычно помолчали.
Первой по праву заговорила Антонина Петровна Мукомолова, женщина с мокрыми тюленьими ластами вместо рук.
- Я. Не умею. Говорить., - Антонина Петровна отрывиста и делает большие паузы между словами, - Знаете.
- Но я вот что хочу. Сказать. Стираю я. Знаете. Стираю вот. Ой, горе, горе!, - Антонина Петровна хлопает ластами себя по щекам.
- Вот когда! Он! Ох, горе-горе! Руками стирать! Только руками надо! Нынешние не то. Не то. Закинут. И уйдут. А оно не то! Руками! Как при нём! Чтобы чисто! И на совесть! А не то, что! А то закинут, и уйдут! Только как при нём надо! Руками! А как устанешь? Знаете. Как устанешь - то сядешь вот. На неё. Посидишь вот. И такое понимаешь. Про всё. Знаете.
Антонина Петровна срывается в рыдания и, несмотря на грузность конституции, по-девчоночьи порывисто бросается из строя к Табуретке, обнимает её мокрыми ластами, оставляя на ножках пахнущие хозяйственным мылом потёки, целует Табуретку и возвращается на своё место.
После Антонины Петровны всегда говорит Борис Семёнович Цыпко - мужчина с прекрасным голосом и тяжело деформированным телом, способным существовать только в привычной среде обитания - в специальной облегающей кубической клетке.
- Товарищи. Друзья., - ах, какой голос у Бориса Семёновича из клетки получается замечательный, это надо слышать, - Не будем говорить лишнего. Давайте просто вспомним, как мы словно дети замирали, когда Он забрасывал нашу Табуретку выше небес! Разве не стоило за эти мгновения отдать то, чего у нас в избытке? Я хорошо помню тот памятный ...тый год, когда наше НИИ получило первое ТЗ на далёкий прообраз изделия УК-79-845-ЖШ. И сейчас я могу гордиться, что наш родной "Шпенёк", так мы называли УК-79-845-ЖШ, мы провели через все испытания и трудности, и вот он здесь, перед вами - в третьей ножке нашей Табуретки! И когда меня спрашивают, особенно молодёжь, вижу ли я смысл, как же я могу не видеть смысла, если же вот он, наш родной "Шпенёк". Или вот ещё если сту...
Тут всегда привозящая Бориса Семёновича Вера Игоревна Чевыкина заботливо накрывает клетку с Борисом Семёновичем чёрным платком.
Борис Семёнович - человек богатой непростой творческой судьбы, и если его не прервать, всем времени не хватит.
Вера Игоревна - мать-героиня.
У неё широкие словно совковые лопаты, кисти рук и скромный орден на высохшей плоской груди.
Вера Игоревна никогда не снимает капюшона, спадающего почти до подбородка, чтобы люди не видели испепеляющей черноты её горя.
Вера Игоревна говорит без малейшего проявления каких-либо эмоций.
- Юрочка, Игорёк, Славка, Коленька, Миша, Алёша, Витенька, Санечка, Тома, Антоша, Вадик, Светланка, Валечка, Митя, Олежек, - перечисляет Вера Игоревна, - Ася, Гена, Дарья, Серёженька, Влас, Василий, Стёпушка, Мирон, Борюсик, Лизонька. Все мои. Все померли. Молоденькими. Кто в Афганистане. Кто на Чернобыле. Кто на шахте. Кто от чёрной. Но ведь не просто это так, и не чтобы мы тут. А чтобы она - выше небес., - Вера Игоревна показывает на Табуретку, - Иначе зачем же мы здесь, если там - пусто, - Вера Игоревна показывает на небо, - Все ведь помрём. Мои все померли. Ну и чтобы уважали нас. Боялись чтобы. Пока она у нас есть, - Вера Игоревна показывает на Табуретку.
За Верой Игоревной всегда слово берёт согнутый кочергой вправо горбун-говорун, имени которого никто не знает.
- Да что там говорить?. Был Он - был порядок. А всё почему? Потому что строгость и Табуретка! Это вам не нынешний бардак - чуть что, сразу им адвоката выдавай! И что, многого мы в этом бардаке достигли? Да ничего не достигли! А потому что Строгости нет и Табуретку забыли. Вот - посмотрите на меня! Меня в ..ром году товарищ майор юстиции Валентин Сидорович Смегма наказал Табуреткой. Всего один раз наказал. И что? Ну, сгорбило слегка. Мало ли. Могло ведь и так сгорбить. Или там от гриппа. Но ведь я что, я под уклон перестал катиться, вот что! Не пью с тех пор. Как отшибло. Не курю. Не блядую, извините. Разве этого мало? Да за это можно что угодно отдать, многие мечтают.
Говорили ещё.
И так много, что холодное солнце поспешило спрятаться в невыносимую в коричнево-чёрном покое малиновую несуществующую даль.
Потом все ушли в автобус, он опять захрипел, снова забился в колее, исполняя лучами фар пляску святого Витта.
Борис Семёнович, с клетки которого Вера Игоревна опять сняла платок (чтобы дома спал нормально, а то в дороге выспится, и болтай с ним всю ночь), жаловался кому-то невидимому:
- так хочется на море, вы не поверите. я ведь один раз на море был. ещё пионером. на Азовском. но ничего не помню. а потом как-то было не до того, всё работа. а сейчас это же вообще ужас какой - на море поехать, это ведь сколько денег надо иметь. да ещё и Крым хохлам отдали. или вот поехать бы в Ригу. ни разу не был в Риге. говорят, там красиво. было. наверное сейчас там не так, там ведь фашисты теперь. теперь они везде. а я ведь так нигде и не был. вот на Азовском море был, но не помню. а потом всё время в НИИ нашем. даже не поверите - в Москве был один раз. и ведь триста километров всего.
Где-то ближе к водителю сонный голос запел:
мы в космос торили дороги,
и нас вам не запугать...
Сам ПАЗик, тяжело хрипя изношенным двигателем и раскачиваясь в застывшей вечной мерзлотой разбитой колее, выполз много позже.
Вороны уже успели успокоиться и опять облепить деревья страшными плодами своих тел.
ПАЗик дополз до окраины кладбища с пешеходной скоростью, но всё равно остановился рывком, в какой-то судороге.
Хрипы двигателя не смогли заглушить мягкие удары и вздохи внутри.
Потом двигатель умолк.
Тишина так сразу вступила в свои права, что скрипа замка двери, скрежета петель, шарканья, покашливаний, шёпотов, целлофановых хрустов - всех этих звуков внезапно стало очень много.
А потом из ПАЗика пошли.
Один за другим.
Почти ослепшие от привычности своего горя, они не кучковались у автобуса, не галдели, перекуривая.
Они сразу шли между могилами хорошо знакомой поросшей удивительно живучими кладбищенскими сорняками тропинкой.
Шли мимо странных заброшенных, а то и вовсе забытых, могильных холмиков.
Из одних торчали то ли куски ржавой арматуры, то ли штыки, из других - крупные и потому очень страшные кости, была даже могилка, в которую кто-то вкопал спинку казарменной железной кровати, с неё свешивались полуистлевшие чёрные галифе, и в кучке гнили под спинкой можно было разглядеть то ли мумифицированный ужас с картин Иеронима Босха, то ли останки армейского сапога.
Потом, наконец, все пришли.
Красиво стали полукругом.
Так, что в невидимом центре его оказалась чёрная плита - явно дорогого камня и когда-то полированная, но теперь пыльно-тусклая, со сколами, трещинами и обильными следами вандализма.
На плите стояла Табуретка.
Таких табуреток давно уже нет в этой реальности.
Настоящая Табуретка.
Дубовая, грубая, мощная и коренастая, вся в шрамах и отметинах, как непобедимый гладиатор из очень дорогого блокбастера.
Привычно помолчали.
Первой по праву заговорила Антонина Петровна Мукомолова, женщина с мокрыми тюленьими ластами вместо рук.
- Я. Не умею. Говорить., - Антонина Петровна отрывиста и делает большие паузы между словами, - Знаете.
- Но я вот что хочу. Сказать. Стираю я. Знаете. Стираю вот. Ой, горе, горе!, - Антонина Петровна хлопает ластами себя по щекам.
- Вот когда! Он! Ох, горе-горе! Руками стирать! Только руками надо! Нынешние не то. Не то. Закинут. И уйдут. А оно не то! Руками! Как при нём! Чтобы чисто! И на совесть! А не то, что! А то закинут, и уйдут! Только как при нём надо! Руками! А как устанешь? Знаете. Как устанешь - то сядешь вот. На неё. Посидишь вот. И такое понимаешь. Про всё. Знаете.
Антонина Петровна срывается в рыдания и, несмотря на грузность конституции, по-девчоночьи порывисто бросается из строя к Табуретке, обнимает её мокрыми ластами, оставляя на ножках пахнущие хозяйственным мылом потёки, целует Табуретку и возвращается на своё место.
После Антонины Петровны всегда говорит Борис Семёнович Цыпко - мужчина с прекрасным голосом и тяжело деформированным телом, способным существовать только в привычной среде обитания - в специальной облегающей кубической клетке.
- Товарищи. Друзья., - ах, какой голос у Бориса Семёновича из клетки получается замечательный, это надо слышать, - Не будем говорить лишнего. Давайте просто вспомним, как мы словно дети замирали, когда Он забрасывал нашу Табуретку выше небес! Разве не стоило за эти мгновения отдать то, чего у нас в избытке? Я хорошо помню тот памятный ...тый год, когда наше НИИ получило первое ТЗ на далёкий прообраз изделия УК-79-845-ЖШ. И сейчас я могу гордиться, что наш родной "Шпенёк", так мы называли УК-79-845-ЖШ, мы провели через все испытания и трудности, и вот он здесь, перед вами - в третьей ножке нашей Табуретки! И когда меня спрашивают, особенно молодёжь, вижу ли я смысл, как же я могу не видеть смысла, если же вот он, наш родной "Шпенёк". Или вот ещё если сту...
Тут всегда привозящая Бориса Семёновича Вера Игоревна Чевыкина заботливо накрывает клетку с Борисом Семёновичем чёрным платком.
Борис Семёнович - человек богатой непростой творческой судьбы, и если его не прервать, всем времени не хватит.
Вера Игоревна - мать-героиня.
У неё широкие словно совковые лопаты, кисти рук и скромный орден на высохшей плоской груди.
Вера Игоревна никогда не снимает капюшона, спадающего почти до подбородка, чтобы люди не видели испепеляющей черноты её горя.
Вера Игоревна говорит без малейшего проявления каких-либо эмоций.
- Юрочка, Игорёк, Славка, Коленька, Миша, Алёша, Витенька, Санечка, Тома, Антоша, Вадик, Светланка, Валечка, Митя, Олежек, - перечисляет Вера Игоревна, - Ася, Гена, Дарья, Серёженька, Влас, Василий, Стёпушка, Мирон, Борюсик, Лизонька. Все мои. Все померли. Молоденькими. Кто в Афганистане. Кто на Чернобыле. Кто на шахте. Кто от чёрной. Но ведь не просто это так, и не чтобы мы тут. А чтобы она - выше небес., - Вера Игоревна показывает на Табуретку, - Иначе зачем же мы здесь, если там - пусто, - Вера Игоревна показывает на небо, - Все ведь помрём. Мои все померли. Ну и чтобы уважали нас. Боялись чтобы. Пока она у нас есть, - Вера Игоревна показывает на Табуретку.
За Верой Игоревной всегда слово берёт согнутый кочергой вправо горбун-говорун, имени которого никто не знает.
- Да что там говорить?. Был Он - был порядок. А всё почему? Потому что строгость и Табуретка! Это вам не нынешний бардак - чуть что, сразу им адвоката выдавай! И что, многого мы в этом бардаке достигли? Да ничего не достигли! А потому что Строгости нет и Табуретку забыли. Вот - посмотрите на меня! Меня в ..ром году товарищ майор юстиции Валентин Сидорович Смегма наказал Табуреткой. Всего один раз наказал. И что? Ну, сгорбило слегка. Мало ли. Могло ведь и так сгорбить. Или там от гриппа. Но ведь я что, я под уклон перестал катиться, вот что! Не пью с тех пор. Как отшибло. Не курю. Не блядую, извините. Разве этого мало? Да за это можно что угодно отдать, многие мечтают.
Говорили ещё.
И так много, что холодное солнце поспешило спрятаться в невыносимую в коричнево-чёрном покое малиновую несуществующую даль.
Потом все ушли в автобус, он опять захрипел, снова забился в колее, исполняя лучами фар пляску святого Витта.
Борис Семёнович, с клетки которого Вера Игоревна опять сняла платок (чтобы дома спал нормально, а то в дороге выспится, и болтай с ним всю ночь), жаловался кому-то невидимому:
- так хочется на море, вы не поверите. я ведь один раз на море был. ещё пионером. на Азовском. но ничего не помню. а потом как-то было не до того, всё работа. а сейчас это же вообще ужас какой - на море поехать, это ведь сколько денег надо иметь. да ещё и Крым хохлам отдали. или вот поехать бы в Ригу. ни разу не был в Риге. говорят, там красиво. было. наверное сейчас там не так, там ведь фашисты теперь. теперь они везде. а я ведь так нигде и не был. вот на Азовском море был, но не помню. а потом всё время в НИИ нашем. даже не поверите - в Москве был один раз. и ведь триста километров всего.
Где-то ближе к водителю сонный голос запел:
мы в космос торили дороги,
и нас вам не запугать...