поїзд далі не їде звільніть будь ласка вагони
зима в городе - это грязь.
грязь, грязь, грязь.
городской снег быстр и недолог.
грязь же обстоятельна, повсеместна и, как-будто, навсегда.
в этой обстоятельности и сквозняках перехода самой конечной станции метро, на перевалочном пункте для совсем близких уже пригородов, безразлично небритый человек лет сорока пяти возится с подключением электрогитары к комбику.
он каждый день здесь играет.
и сегодня будет играть.
проходящие мимо, если бы обращали внимание на что-нибудь, кроме видимых только им смыкающихся колец ужаса, могли бы рассмотреть сквозь хрусталики его немного расширенных от полумрака перехода зрачков что-то пустое и гулкое, как школьный спортзал во время зимних каникул.
и не только рассмотреть неважные, впрочем, детали, а понять - кажется, там, в этой гулкой стылой пустоте кто-то когда-то жил.
даже не просто "кто-то", а кто-то большой, очень большой, а, может, и вообще гигантский.
но это было давно, и он не просто вышел оттуда на время, он даже не ушёл, как уходят от осточертелого - как бы навсегда, но всегда потом возвращаясь.
нет.
он точно не вернётся никогда в эти невидимые холодные гулкие крашеные в казённое стены.
потому что в этом вакууме нет ни одного атома ожидания хоть кого-нибудь.
небритый побеждает одеревеневшими руками разъёмы.
ещё не включив самограйку для фона, он тихонько настраивает гитару.
возможно, тот, который точно никогда уже не вернётся, слышит эти простые чистые звуки.
но ему некуда возвращаться.
его никто не ждёт.
а потом заводится самограйка, и пустота выгоняет из себя обязательный и унылый, как супружеский поцелуй после никого уже не радующего секса, "отель калифорния".
и я подхожу, зачем-то извиняюсь, и кладу ему в пустой гитарный футляр гривну.
мы почти ровесники.
я тоже небрит.
проходящие мимо, если бы обращали внимание на что-нибудь, кроме видимых только им смыкающихся колец ужаса, могли бы рассмотреть сквозь хрусталики моих немного расширенных от полумрака перехода зрачков...
грязь, грязь, грязь.
городской снег быстр и недолог.
грязь же обстоятельна, повсеместна и, как-будто, навсегда.
в этой обстоятельности и сквозняках перехода самой конечной станции метро, на перевалочном пункте для совсем близких уже пригородов, безразлично небритый человек лет сорока пяти возится с подключением электрогитары к комбику.
он каждый день здесь играет.
и сегодня будет играть.
проходящие мимо, если бы обращали внимание на что-нибудь, кроме видимых только им смыкающихся колец ужаса, могли бы рассмотреть сквозь хрусталики его немного расширенных от полумрака перехода зрачков что-то пустое и гулкое, как школьный спортзал во время зимних каникул.
и не только рассмотреть неважные, впрочем, детали, а понять - кажется, там, в этой гулкой стылой пустоте кто-то когда-то жил.
даже не просто "кто-то", а кто-то большой, очень большой, а, может, и вообще гигантский.
но это было давно, и он не просто вышел оттуда на время, он даже не ушёл, как уходят от осточертелого - как бы навсегда, но всегда потом возвращаясь.
нет.
он точно не вернётся никогда в эти невидимые холодные гулкие крашеные в казённое стены.
потому что в этом вакууме нет ни одного атома ожидания хоть кого-нибудь.
небритый побеждает одеревеневшими руками разъёмы.
ещё не включив самограйку для фона, он тихонько настраивает гитару.
возможно, тот, который точно никогда уже не вернётся, слышит эти простые чистые звуки.
но ему некуда возвращаться.
его никто не ждёт.
а потом заводится самограйка, и пустота выгоняет из себя обязательный и унылый, как супружеский поцелуй после никого уже не радующего секса, "отель калифорния".
и я подхожу, зачем-то извиняюсь, и кладу ему в пустой гитарный футляр гривну.
мы почти ровесники.
я тоже небрит.
проходящие мимо, если бы обращали внимание на что-нибудь, кроме видимых только им смыкающихся колец ужаса, могли бы рассмотреть сквозь хрусталики моих немного расширенных от полумрака перехода зрачков...