(no subject)
Ну что рассказывать тебе про мою жизнь, будто и так ты не знаешь - весна же, весна. Полная безъязыкость, литое молчанье внутри, беснующийся танец снаружи - руки, губы, волосы, трепещут сомкнутые веки. Траурная каемка окружает око - расположившиеся вдоль водоема камышиные ресницы превращаются в черный уголь. В черный уголь строк - хлоп-хлоп глазами, хлоп-хлоп. Закрыла глаза - бросила зернышко. Открыла глаза - выросло дерево, до самого неба. На облаке ты знаешь, кто сидит там. Чтобы потом зеленым последним лучом сквозь небесные тела коснуться моего земного.
Если бы я писала себе письма, если бы я писала себе письма и отправляла в будущее, чтобы потом прочесть через год, два, три, это было бы ужасно. Будто идешь навстречу пустоте, а вместо того впечатываешься в зеркало со своим отраженьем. Помните, как в книгах степенных фантастов замшелого 20 века - пошел в будущее и встретил самого себя. Если бы я писала себе письма, я бы рассказывала про любовь, про что же еще.
Мы так забываем все быстро, моя дорогая девочка, так быстро и так навсегда. Так же, как любим, взахлеб, наперегонки с ночами отчаяний, мимо счастливого частокола дней, вмазанные допаминами по полной. Кто там спринтер, а ты - стайер. Повезло, думаешь? Есть такое свойство памяти - кто-то запомнит сразу из незнакомой речи три слова, кто-то пять, а кто-то целиком весь абзац, вырвавшийся из горла говорящего гортанной взвесью букв. Я запоминаю любовь страницами, повторяю наизусть, такой урок, что хуже, чем розги, вымоченные в единорожьих слезах.
Вот смотри - раз и ты уже зажата бабочкой в кулаке, и крылья рвутся со страшным сахаристым треском, будто паруса в бурю, вся в расхристанных чувствах, в неизъяснимой нежности к огню, не понимая, что кулак-то твой. И держит, чтобы не обожглась. Девочка моя, обжигайся, сколько там той жизни,шрамы незаметны под одеждой,а когда разденешься, то те самые глаза увидят лишь восхитиельный, завораживающий узор твоего танца, отпечатки счастья. И когда 90 процентов тканей обожжено - поверь, смерть, это так недолго.
Любое время кажется вечностью без любви, а с любовью любая вечность коротка, как поцелуй на вокзале. Коротка и поспешна. Без любви любая лужица - море, что не переплыть, с любовью - становится понятным отчего море целует горизонт каждый вечер, и отчего так краснеет небо.
И если уж выпадает на костяшках судьбы двойное наибольшее, хватай выигрыш, и беги сквозь леса дремучие, через реки глубокие, и сердце бьется навылет, беги, прижимая к нему, чтобы не потерять и не рассчитывай дыханья. Никто не знает, когда выйдет небесный срок, и сколько будет сорока-воровка варить кашу вместо того, чтобы украсть блеск твоих глаз. Никто не смеет говорить тебе, что любовь живет три года, тысячу и одну ночь, что ее вообще нет.
Все, что разрешено - трогать твои персиковые бедра тыльной стороной кисти, слушать, как ты читаешь вслух, злиться (почти непритворно), если ты будишь, проснувшаяся и дрожащая от нетерпения, позволено продолжать пытки, дразнить, разливать джинов твоей нежности по бутылкам, гадать по твоим морщинкам вокруг глаз, даже смотреть на тебя, пока ты спишь - можно.
А говорить, что любовь живет три года - нельзя, нельзя, нельзя!
Если бы я писала себе письма, если бы я писала себе письма и отправляла в будущее, чтобы потом прочесть через год, два, три, это было бы ужасно. Будто идешь навстречу пустоте, а вместо того впечатываешься в зеркало со своим отраженьем. Помните, как в книгах степенных фантастов замшелого 20 века - пошел в будущее и встретил самого себя. Если бы я писала себе письма, я бы рассказывала про любовь, про что же еще.
Мы так забываем все быстро, моя дорогая девочка, так быстро и так навсегда. Так же, как любим, взахлеб, наперегонки с ночами отчаяний, мимо счастливого частокола дней, вмазанные допаминами по полной. Кто там спринтер, а ты - стайер. Повезло, думаешь? Есть такое свойство памяти - кто-то запомнит сразу из незнакомой речи три слова, кто-то пять, а кто-то целиком весь абзац, вырвавшийся из горла говорящего гортанной взвесью букв. Я запоминаю любовь страницами, повторяю наизусть, такой урок, что хуже, чем розги, вымоченные в единорожьих слезах.
Вот смотри - раз и ты уже зажата бабочкой в кулаке, и крылья рвутся со страшным сахаристым треском, будто паруса в бурю, вся в расхристанных чувствах, в неизъяснимой нежности к огню, не понимая, что кулак-то твой. И держит, чтобы не обожглась. Девочка моя, обжигайся, сколько там той жизни,шрамы незаметны под одеждой,а когда разденешься, то те самые глаза увидят лишь восхитиельный, завораживающий узор твоего танца, отпечатки счастья. И когда 90 процентов тканей обожжено - поверь, смерть, это так недолго.
Любое время кажется вечностью без любви, а с любовью любая вечность коротка, как поцелуй на вокзале. Коротка и поспешна. Без любви любая лужица - море, что не переплыть, с любовью - становится понятным отчего море целует горизонт каждый вечер, и отчего так краснеет небо.
И если уж выпадает на костяшках судьбы двойное наибольшее, хватай выигрыш, и беги сквозь леса дремучие, через реки глубокие, и сердце бьется навылет, беги, прижимая к нему, чтобы не потерять и не рассчитывай дыханья. Никто не знает, когда выйдет небесный срок, и сколько будет сорока-воровка варить кашу вместо того, чтобы украсть блеск твоих глаз. Никто не смеет говорить тебе, что любовь живет три года, тысячу и одну ночь, что ее вообще нет.
Все, что разрешено - трогать твои персиковые бедра тыльной стороной кисти, слушать, как ты читаешь вслух, злиться (почти непритворно), если ты будишь, проснувшаяся и дрожащая от нетерпения, позволено продолжать пытки, дразнить, разливать джинов твоей нежности по бутылкам, гадать по твоим морщинкам вокруг глаз, даже смотреть на тебя, пока ты спишь - можно.
А говорить, что любовь живет три года - нельзя, нельзя, нельзя!