(no subject)
Пиарю сестренку. Перечитала недавно и поимела взорванный мозг. Если кто-то еще не читал Вэл, вы имеете отличную возможность это сделать.
Имя которого неизвестно
Упади она мне на руки - я был бы удивлен меньше. Женщина просто смотрела на меня слепо, как умеют только зрячие люди. В этом взгляде была глубина времени, в которую нырнуть и захлебнуться. Она смотрела - в никуда - и видела - ничто. Эти глаза пронизывают, просачиваясь в человека, видя в нем все живое и мертвое, скелет каждой скончавшейся надежды, спрятанный в человеческом сознании, все крупицы песка, что мы бросаем на чашу своей или чужой вины.
Осколок камня, который назвать стеной не поворачивался язык, создавал для меня то укрытие, которое бессознательно ищет каждое создание. Женщина стояла открыто, не думая об опасности, еще видимые следы слез на её щеках разоблачали те потери, через которые её несла война. Настоящее таяло для нее, как искусственные декорации - женщина была за рамками страха и опасности. Так стоят пророки перед смертью, а каменносердые палачи лишь пожимают плечами - пусть их шутят, пропащие. Перед смертью не надышишься.
Она пророком не была. Лицо её выдавало все мечты, потерянные и загнанные в ловушку, рвущиеся оттуда и теряющие пыльцу с крыльев - бьющаяся в стены бабочка. Она еще хочет летать. Она смотрит на меня, как на Бога - не того, что творит, а того, что спасает. Я её Бог, я протяну ей руку помощи, никто не оспорит это мое право.
Откуда в людях эта жертвенность, заставляющая пренебрегать собой? Зачем птицы не живут на земле, устойчивой и твердой? Зачем люди, жизнь свою кладя за других, убивают и терзают все живое вокруг себя?
Пули разорвали рукав моего плаща - только тогда я осознал, что прижимаю к себе тонкое тело, руки судорожно цепляются за мой свитер, синеватые лунки ногтей - голод, сквозящий в каждой черточке.
Она не была пророком. Она кричала, противясь смерти, но камни вокруг кричали сильнее, в боли, в крови, вгрызаясь осколками в последние нити жизни. Они хранили секрет, неизвестный людям, но его вырывали, насильно, въедаясь под кожу мостовой.
Мы были уже далеко. Мгновения пролетали мимо, как вагоны товарного поезда - один, другой, третий. Едьте. Впереди вас ждет одиночество.
Все, чего нам стоило добраться до укрытия - клочья моего рукава и разорванный подол платья женщины. Она не стала судорожно стягивать ткань занемевшими пальцами. Смерть стыда не знает. Не знает она и похоти. Когда-то давно ей удалось где-то познакомиться с равенством - тем она и довольна.
Пальто с моих плеч быстро перекочевало на плечи женщины, а тишина присела рядом с нами, не переставая названивать свой мотив и иногда пугливо прячась от канонады на соседних улицах. Нас она не боялась - я молча рылся в сумке в поисках хлеба, неожиданная моя спутница смотрела вниз слегка поживевшим, но еще не пришедшим в себя взглядом.
***
Звери бегут из города, в котором поселилась болезнь. Они видят ту грань, что разделяет их и мертвые камни под ногами. Нет смысла искать то, что невозможно потерять.
Я стремился прочь от всесжигающей саламандры, пьяной до крови и разрушений. Она не живет, она вырастает на плодородном грунте человеческих трупов. Война - все то, что я ненавижу в мире, собралось в этом бичующем слове, ползущем в тени толпы и встающем на дыбы при виде жертв.
Я, спасающий человеческие жизни со дна гибели, не могу вынести крика в этих почти закрывшихся глазах, тянущих ко мне свои взгляды в умирающей мольбе о спасении. Стоя напротив разинутой пасти, пожирающей все беззащитное и крохотное, я знаю лишь одну бьющуюся в моем сознании мысль - выигрывает тот, кто зряч. Если слабость врага покажется на поверхности его поступков, поймать её сетью взгляда - единственный шаг, что отделяет тебя от победы. Я знаю эту слабость, и я смогу победить своего врага. Я вырву из этой пасти каждого, до кого смогу дотянуться с улыбкой, давшейся мне криком и кровью. Пока мои губы еще могут двигаться, я буду бороться.
Женщина не говорила ни слова - единственное, что я слышал от нее - крики и немые слезы. Море не высохнет даже под палящим солнцем, говорил я себе, пока мы пробирались по тем улицам, что любят прятать в своих полах людей от давящего взгляда толпы. Но солнце и не желало покидать свои тучи, не поддаваясь никаким уговорам. Не время.
***
Я понял, что не знаю её имени. В знакомстве, что за несколько дней связало нас своими тончайшими струнами, отсутствовала самая важная. Это лицо было уже знакомым и еще чужим - на краю горизонта понимания. Женщина не проронила ни слова, пока мы шли сквозь терновник мертвых зданий. Война искала наши слабости - безошибочно и жестко - и находила их - метко и горько. В скончавшемся городе осталась только гордость - одетые в траурные наряды вороны важно и сосредоточенно раскапывали завалы, чтобы отпраздновать знатные поминки. Музыка по этому поводу звучала лучшая - то легкий шелест порванной ткани на ближайшем столбе, то победный грохот вдалеке.
Небо не плакало - у него не осталось слез. Оно лишь болезненно глядело вниз своими серыми затуманенными болью глазами и мучилось.
Нам было некуда идти, мы были одни в мире, и саламандра войны с нетерпением ждала пира на наших телах. Она умрет от скуки - скоро её некому станет взращивать. Не так уж это и важно, с другой стороны, - свое дело она выполнит. Без нее не может существовать Вселенная. Этой твари есть, чем гордиться.
Не останется того богатства, что люди наивно копят в своих домах, считая его настоящим, не останется и того, что кажется вечным и потому не хранится. Рухнет тот храм, что уже зарос вековой травой, не помнящий ни одной произносимой его куполу молитвы. И небо, наконец, изойдет слезами по утраченной красоте своей дочери.
***
Ночь играла со мной, то позволяя заглянуть за занавеси своего театра и увидеть постановки такого нереального, но желанного будущего, то удерживая меня в своих остро-нежных когтях между сном и явью, дразня острыми росчерками по сознанию. Я не её любовник - утро встречаю радостней, чем роковую, соблазняющую красоту ночи. Ночь и не отвечает мне приязнью, чувствуя свое превосходство. Когда я выпутался из её сетей, темнота готовила мне неприятную ловушку.
Спутница моя, не сказав ни слова, исчезла, пока я сражался за сон. Череда самых ужасных картин пролетела в моем воображении, пока я, наконец, не заставил себя успокоиться и собраться с мыслям. Нас соединяли лишь несколько дней, напомнил я себе, - несколько дней и неизвестное имя. Возможно, его она и сама уже не помнила, но я хотел - хотел знать его, чтобы женщина не умерла для этого мира навсегда.
Я пережил то, что чувствует море, колышимое бурей, принимая на себя каждую пощечину ветра. Так художник, ища вдохновения, разливает по холсту всю гамму эмоций. Красный мешается с синим, волнение и страх становятся одним целым, прожигая в груди непонятную пустоту, которая вот-вот поглотит в себя все другие, ставшие неважными, проблемы. Только одно остается важным для бушующего моря. Только одно. И те расстояния, что оно проходит, чтобы достичь желаемого, измеряются веками. Нет преграды для него достаточной, чтобы соразмериться с тем сумасшествием, что движет им на пути к цели. И нет вещи для него более священной, чем омыть ступени того храма, где покоится его невеста.
Обломки дома стали для меня этим храмом. Глубины его хранили то, что я искал, - но как долго, я успел постареть за это время, умереть и родиться заново для новых волнений.
Женщина сжимала в руках самое драгоценное, что когда-либо создавала природа, не желая делиться с окружающим миром ни за какую цену. Мое отражение в её глазах казалось чем-то неестественно чужим и враждебным, тянущимся забрать и растерзать, истрепать в клочья крохотное, чуть живое создание в руках женщины и не оставлять ей даже лоскута. Она, казалось, не узнавала меня, защищая - не своего, чужого - ребенка. Я был для нее кем-то вечером, и ночь проглотила все доверие, когда-либо селившееся в этих глазах. Тень саламандры шипела за моей спиной, напоминая о себе клекочущим гоготом, и я сжимал зубы, не поддаваясь ей, но в глубине души уже рождался цветок той безумной и легкой радости, которая бросает вперед, заставляя не думать о своих поступках. То блаженство, в котором нет ничего, кроме меня, нее и крохотного спящего создания в наших руках.
Сегодняшнее солнце, наконец, взошло.
***
Что может сделать с этим миром радость, зажженная в глазах ребенка? Цветы, вырастающие на могилах убитых войной, знают ответ. Они хранят его, давая лишь легкие намеки для тех, кто зряч, и тех, кто слышит. Они обвивают камни в надежде, что те поймут, но у тех другие секреты.
Спасая детей, мы спасаем себя. Спасая себя, мы спасаем мир. Этот мир мы отдаем детям. Жизнь никогда не прервется, если мы того не захотим. Война никогда не победит, если мир восстанет.
Ребенок - еще кроха - не обращал на меня ни малейшего внимания, занятый своими важными делами, давая возможность наблюдать за собой. Он воплощал все то, чего никогда не было у меня - веру, надежду, чистоту. Он словно грел меня своим внутренним светом, заставляя забыть об ужасном враге, утонуть в сияющем круге.
Женщина спала рядом, завернувшись в мой плащ, успокоившись после вспышки несколько часов назад. Я спать не мог, позволяя мыслям делать с моим сознанием все, что угодно. Воспоминания ли боролись во мне, размышления ли занимали их место - я лишь безучастно следил за ними, не мешая.
Этот город стал себе могилой, но нас он похоронить не смог. Отгремели дни железными цепями и ушли в глубины прошлого, чтобы строить там насыпи истории. Мы их забудем, чтобы после смотреть на ветхие страницы летописей и удивляться, кто мог сотворить с миром такое. Мы даже похороним свитки и поклянемся создать на руинах новое государство. Мы верим. Мы справимся.
***
Я хотел быть с ней - в каждом волосе, в каждом движении. Солнце освещало её тонкую фигуру, крохотный цветок на фоне ярко зеленой, слепящей травы. Я хотел быть с ней - в этой траве - и после - в этом небе - и всегда - в этом мире. Я не видел кроме нее ничего, ослепленный сияющим нимбом, слабый в своей силе и желании схватить, защитить и не отпускать.
В этом мире наступит новая весна. Каждое создание проснется от глубокого сна, чтобы увидеть ее в чистом от огненных сполохов свете. Они не будут ждать чуда для этой природы, просто создадут его сами. Просто возведут новый храм и пойдут поклоняться тому, во что свято верят.
Ребенок с сияющими глазами знает. Он цепляется за наши близко стоящие ноги, чтобы самому удержать равновесие, и смотрит снизу вверх, как на равных. И солнце нового дня отражается в его глазах.
У нас нет дома, но мы воздвигнем его. Нас мало, но мы оставим победу за собой. У нас нет имен, но мы найдем их для друг друга, чтобы знать надежду в лицо. И этот мир вздрогнет, вспомнив о клятве и о жизни.
И мы, наконец, назовем друг друга по имени.
(c) Valery Riddle
Имя которого неизвестно
Упади она мне на руки - я был бы удивлен меньше. Женщина просто смотрела на меня слепо, как умеют только зрячие люди. В этом взгляде была глубина времени, в которую нырнуть и захлебнуться. Она смотрела - в никуда - и видела - ничто. Эти глаза пронизывают, просачиваясь в человека, видя в нем все живое и мертвое, скелет каждой скончавшейся надежды, спрятанный в человеческом сознании, все крупицы песка, что мы бросаем на чашу своей или чужой вины.
Осколок камня, который назвать стеной не поворачивался язык, создавал для меня то укрытие, которое бессознательно ищет каждое создание. Женщина стояла открыто, не думая об опасности, еще видимые следы слез на её щеках разоблачали те потери, через которые её несла война. Настоящее таяло для нее, как искусственные декорации - женщина была за рамками страха и опасности. Так стоят пророки перед смертью, а каменносердые палачи лишь пожимают плечами - пусть их шутят, пропащие. Перед смертью не надышишься.
Она пророком не была. Лицо её выдавало все мечты, потерянные и загнанные в ловушку, рвущиеся оттуда и теряющие пыльцу с крыльев - бьющаяся в стены бабочка. Она еще хочет летать. Она смотрит на меня, как на Бога - не того, что творит, а того, что спасает. Я её Бог, я протяну ей руку помощи, никто не оспорит это мое право.
Откуда в людях эта жертвенность, заставляющая пренебрегать собой? Зачем птицы не живут на земле, устойчивой и твердой? Зачем люди, жизнь свою кладя за других, убивают и терзают все живое вокруг себя?
Пули разорвали рукав моего плаща - только тогда я осознал, что прижимаю к себе тонкое тело, руки судорожно цепляются за мой свитер, синеватые лунки ногтей - голод, сквозящий в каждой черточке.
Она не была пророком. Она кричала, противясь смерти, но камни вокруг кричали сильнее, в боли, в крови, вгрызаясь осколками в последние нити жизни. Они хранили секрет, неизвестный людям, но его вырывали, насильно, въедаясь под кожу мостовой.
Мы были уже далеко. Мгновения пролетали мимо, как вагоны товарного поезда - один, другой, третий. Едьте. Впереди вас ждет одиночество.
Все, чего нам стоило добраться до укрытия - клочья моего рукава и разорванный подол платья женщины. Она не стала судорожно стягивать ткань занемевшими пальцами. Смерть стыда не знает. Не знает она и похоти. Когда-то давно ей удалось где-то познакомиться с равенством - тем она и довольна.
Пальто с моих плеч быстро перекочевало на плечи женщины, а тишина присела рядом с нами, не переставая названивать свой мотив и иногда пугливо прячась от канонады на соседних улицах. Нас она не боялась - я молча рылся в сумке в поисках хлеба, неожиданная моя спутница смотрела вниз слегка поживевшим, но еще не пришедшим в себя взглядом.
***
Звери бегут из города, в котором поселилась болезнь. Они видят ту грань, что разделяет их и мертвые камни под ногами. Нет смысла искать то, что невозможно потерять.
Я стремился прочь от всесжигающей саламандры, пьяной до крови и разрушений. Она не живет, она вырастает на плодородном грунте человеческих трупов. Война - все то, что я ненавижу в мире, собралось в этом бичующем слове, ползущем в тени толпы и встающем на дыбы при виде жертв.
Я, спасающий человеческие жизни со дна гибели, не могу вынести крика в этих почти закрывшихся глазах, тянущих ко мне свои взгляды в умирающей мольбе о спасении. Стоя напротив разинутой пасти, пожирающей все беззащитное и крохотное, я знаю лишь одну бьющуюся в моем сознании мысль - выигрывает тот, кто зряч. Если слабость врага покажется на поверхности его поступков, поймать её сетью взгляда - единственный шаг, что отделяет тебя от победы. Я знаю эту слабость, и я смогу победить своего врага. Я вырву из этой пасти каждого, до кого смогу дотянуться с улыбкой, давшейся мне криком и кровью. Пока мои губы еще могут двигаться, я буду бороться.
Женщина не говорила ни слова - единственное, что я слышал от нее - крики и немые слезы. Море не высохнет даже под палящим солнцем, говорил я себе, пока мы пробирались по тем улицам, что любят прятать в своих полах людей от давящего взгляда толпы. Но солнце и не желало покидать свои тучи, не поддаваясь никаким уговорам. Не время.
***
Я понял, что не знаю её имени. В знакомстве, что за несколько дней связало нас своими тончайшими струнами, отсутствовала самая важная. Это лицо было уже знакомым и еще чужим - на краю горизонта понимания. Женщина не проронила ни слова, пока мы шли сквозь терновник мертвых зданий. Война искала наши слабости - безошибочно и жестко - и находила их - метко и горько. В скончавшемся городе осталась только гордость - одетые в траурные наряды вороны важно и сосредоточенно раскапывали завалы, чтобы отпраздновать знатные поминки. Музыка по этому поводу звучала лучшая - то легкий шелест порванной ткани на ближайшем столбе, то победный грохот вдалеке.
Небо не плакало - у него не осталось слез. Оно лишь болезненно глядело вниз своими серыми затуманенными болью глазами и мучилось.
Нам было некуда идти, мы были одни в мире, и саламандра войны с нетерпением ждала пира на наших телах. Она умрет от скуки - скоро её некому станет взращивать. Не так уж это и важно, с другой стороны, - свое дело она выполнит. Без нее не может существовать Вселенная. Этой твари есть, чем гордиться.
Не останется того богатства, что люди наивно копят в своих домах, считая его настоящим, не останется и того, что кажется вечным и потому не хранится. Рухнет тот храм, что уже зарос вековой травой, не помнящий ни одной произносимой его куполу молитвы. И небо, наконец, изойдет слезами по утраченной красоте своей дочери.
***
Ночь играла со мной, то позволяя заглянуть за занавеси своего театра и увидеть постановки такого нереального, но желанного будущего, то удерживая меня в своих остро-нежных когтях между сном и явью, дразня острыми росчерками по сознанию. Я не её любовник - утро встречаю радостней, чем роковую, соблазняющую красоту ночи. Ночь и не отвечает мне приязнью, чувствуя свое превосходство. Когда я выпутался из её сетей, темнота готовила мне неприятную ловушку.
Спутница моя, не сказав ни слова, исчезла, пока я сражался за сон. Череда самых ужасных картин пролетела в моем воображении, пока я, наконец, не заставил себя успокоиться и собраться с мыслям. Нас соединяли лишь несколько дней, напомнил я себе, - несколько дней и неизвестное имя. Возможно, его она и сама уже не помнила, но я хотел - хотел знать его, чтобы женщина не умерла для этого мира навсегда.
Я пережил то, что чувствует море, колышимое бурей, принимая на себя каждую пощечину ветра. Так художник, ища вдохновения, разливает по холсту всю гамму эмоций. Красный мешается с синим, волнение и страх становятся одним целым, прожигая в груди непонятную пустоту, которая вот-вот поглотит в себя все другие, ставшие неважными, проблемы. Только одно остается важным для бушующего моря. Только одно. И те расстояния, что оно проходит, чтобы достичь желаемого, измеряются веками. Нет преграды для него достаточной, чтобы соразмериться с тем сумасшествием, что движет им на пути к цели. И нет вещи для него более священной, чем омыть ступени того храма, где покоится его невеста.
Обломки дома стали для меня этим храмом. Глубины его хранили то, что я искал, - но как долго, я успел постареть за это время, умереть и родиться заново для новых волнений.
Женщина сжимала в руках самое драгоценное, что когда-либо создавала природа, не желая делиться с окружающим миром ни за какую цену. Мое отражение в её глазах казалось чем-то неестественно чужим и враждебным, тянущимся забрать и растерзать, истрепать в клочья крохотное, чуть живое создание в руках женщины и не оставлять ей даже лоскута. Она, казалось, не узнавала меня, защищая - не своего, чужого - ребенка. Я был для нее кем-то вечером, и ночь проглотила все доверие, когда-либо селившееся в этих глазах. Тень саламандры шипела за моей спиной, напоминая о себе клекочущим гоготом, и я сжимал зубы, не поддаваясь ей, но в глубине души уже рождался цветок той безумной и легкой радости, которая бросает вперед, заставляя не думать о своих поступках. То блаженство, в котором нет ничего, кроме меня, нее и крохотного спящего создания в наших руках.
Сегодняшнее солнце, наконец, взошло.
***
Что может сделать с этим миром радость, зажженная в глазах ребенка? Цветы, вырастающие на могилах убитых войной, знают ответ. Они хранят его, давая лишь легкие намеки для тех, кто зряч, и тех, кто слышит. Они обвивают камни в надежде, что те поймут, но у тех другие секреты.
Спасая детей, мы спасаем себя. Спасая себя, мы спасаем мир. Этот мир мы отдаем детям. Жизнь никогда не прервется, если мы того не захотим. Война никогда не победит, если мир восстанет.
Ребенок - еще кроха - не обращал на меня ни малейшего внимания, занятый своими важными делами, давая возможность наблюдать за собой. Он воплощал все то, чего никогда не было у меня - веру, надежду, чистоту. Он словно грел меня своим внутренним светом, заставляя забыть об ужасном враге, утонуть в сияющем круге.
Женщина спала рядом, завернувшись в мой плащ, успокоившись после вспышки несколько часов назад. Я спать не мог, позволяя мыслям делать с моим сознанием все, что угодно. Воспоминания ли боролись во мне, размышления ли занимали их место - я лишь безучастно следил за ними, не мешая.
Этот город стал себе могилой, но нас он похоронить не смог. Отгремели дни железными цепями и ушли в глубины прошлого, чтобы строить там насыпи истории. Мы их забудем, чтобы после смотреть на ветхие страницы летописей и удивляться, кто мог сотворить с миром такое. Мы даже похороним свитки и поклянемся создать на руинах новое государство. Мы верим. Мы справимся.
***
Я хотел быть с ней - в каждом волосе, в каждом движении. Солнце освещало её тонкую фигуру, крохотный цветок на фоне ярко зеленой, слепящей травы. Я хотел быть с ней - в этой траве - и после - в этом небе - и всегда - в этом мире. Я не видел кроме нее ничего, ослепленный сияющим нимбом, слабый в своей силе и желании схватить, защитить и не отпускать.
В этом мире наступит новая весна. Каждое создание проснется от глубокого сна, чтобы увидеть ее в чистом от огненных сполохов свете. Они не будут ждать чуда для этой природы, просто создадут его сами. Просто возведут новый храм и пойдут поклоняться тому, во что свято верят.
Ребенок с сияющими глазами знает. Он цепляется за наши близко стоящие ноги, чтобы самому удержать равновесие, и смотрит снизу вверх, как на равных. И солнце нового дня отражается в его глазах.
У нас нет дома, но мы воздвигнем его. Нас мало, но мы оставим победу за собой. У нас нет имен, но мы найдем их для друг друга, чтобы знать надежду в лицо. И этот мир вздрогнет, вспомнив о клятве и о жизни.
И мы, наконец, назовем друг друга по имени.
(c) Valery Riddle