Поддельная Лавиния
Все бывает в жизни в первый раз... и вот мне попалась книга Ле Гуин, которая мне активно не понравилась. Так как вообще Ле Гуин я если не люблю безоговорочно, то уважаю, дала себе труд разобраться что к чему...
Начинаю издалека, так что читайте на свой страх и риск.
Я никогда не умру. Уж в этом-то я совершенно уверена. Моя жизнь слишком условна, чтобы привести к чему-то столь безусловному, как смерть. Я не обладаю, если можно так выразиться, достаточной смертностью.
Условность - это правильное слово для романа о Лавинии. И в тоже время крайне неверное.
Именно в условности - метафоричности, абстрактом отвлечении от времени и быта - величие мифа. Именно в обожествлении деталей и случайностей, их наполненности грозным голосом богов и судьбы - величие поэм Гомера. И Вергилия.
Факела чистый огонь к алтарям подносила однажды,
Стоя рядом с отцом, во дворце Лавиния-дева;
Тут привиделось им, будто длинные кудри царевны -
Чудо грозное! - вдруг охватило шумное пламя,
Следом убор занялся, занялся на челе самоцветный
Царский венец - и вот, золотым окутана дымом,
Сеет она Вулканов огонь по просторным палатам.
Дивное знаменье так всем на страх истолковано было:
Слава Лавинию ждет и удел высокий в грядущем,
Но принесет народу она великие войны.
Нельзя судить с практической точки зрения безумные в своем величии порывы героев, ритуально нарочитое проявление страстей и чувств.
Пышные кудри свои растерзала Лавиния первой,
Щеки себе расцарапала в кровь,- и, наполнив чертоги
Воплями, женщины все предались неистовой скорби.
Горькая весть из дворца по всему разлетелась Лавренту.
Падают духом бойцы; Латин разрывает одежды;
Смертью жены потрясен и крушеньем города скорым,
Пылью нечистой себе осыпает седины несчастный.
Нельзя не восхищаться мифически чудовищными метафорами в описании битв и подготовки к ним, нельзя не любоваться доспехами, трофеями, смертью в бою...
Но все это чуждо Ле Гуин. В ее романе - лаконизм, простые, домашние боги - огонь в очаге, голоса предков, врата... Ей, старой феминистке, чуждо великолепие Марса, битв, мужской дружбы и вражды, размах в проявлении чувств. Более того, все это она делает постыдным... Постыдным безумием выворачивает она и страстность Аматы, и горе Аскания над телом убитого друга...
Когда тела Атиса и еще пятерых воинов принесли в Альба Лонгу, Асканий совершенно утратил самообладание. Он с громкими рыданиями бросился на грудь своему возлюбленному другу и никак не мог унять слезы. А когда молодая жена попыталась его утешить и увести прочь, он набросился на нее с жестокими и совершенно бессмысленными оскорблениями; он кричал, что она переспала с половиной его войска, что она ведет себя, как последняя шлюха, потому и стала бесплодной. Аскания невозможно было оторвать от тела Атиса, хотя он совершенно обессилел от рыданий, а потом у него начались судороги, завершившиеся глубоким обмороком, и его долго не могли привести в чувство.
Я бы сказала, что в последем романе лаконизм Ле Гуин стал женской ревнивой мелочностью.
А как у Гомера...
"Горе мне, храбрый, любезный Пелид! От меня ты услышишь
Горькую весть, какой никогда не должно бы свершиться!
Пал наш Патрокл! и уже загорелася битва за тело;
Он уже наг; совлек все оружие Гектор могучий!"
Рек,- и Пелида покрыло мрачное облако скорби.
Быстро в обе он руки схвативши нечистого пепла,
Голову всю им осыпал и лик осквернил свой прекрасный;
Риза его благовонная вся почернела под пеплом.
Сам он, великий, пространство покрывши великое, в прахе
Молча простерся и волосы рвал, безобразно терзая.
Жены младые, которых и он и Патрокл полонили,
В грусти глубокой завопили громко и, быстро из сени
Все к Ахиллесу великому выбежав, руки ломали,
Билися в перси, доколе у всех подломилися ноги.
Подле младой Антилох тосковал, обливаясь слезами,
И Ахиллеса, стенящего горестно, руку держал он,
В страхе, да выи железом себе не пронзит исступленный.
Страшно он, плача, вопил; услышала вопль его матерь
В безднах глубокого моря, в чертогах родителя старца;
Горько сама возопила; и к ней собирались богини,
Все из моря глубокого сестры ее, нереиды:
Вдруг Кимодока явилась, Фалия нимфа, и Главка,
Спея, Несея, и Фоя, и Галия, светлая взором;
Вслед Кимофоя спешила, и с ней Лимнория, Актея,
Нимфа Мелита, Иера, Агава, за ней Амфифоя,
Дота, Прота, Феруза, Орифия и Амфинома;
Каллианира пришла, Дексамена с младой Динаменой;
Нимфа Дориса, Панопа, краса нереид Галатея,
Нимфа Нимерта, Апсевда и нежная Каллианасса;
Там и Климена была, Ианира с младой Ианассой,
Мера и с ней Амафея, роскошноволосая нимфа;
Все из моря глубокого сестры ее, нереиды.
Ими вертеп серебристый наполнился; все они вместе
Билися в перси, и громко меж них возопила Фетида:
"Сестры мои, нереиды, внемлите вы все мне, богини!
Все вы узнайте, какие печали терзают мне душу!
Горе мне бедной, горе несчастной, героя родившей!
Так, родила я душой благородного, храброго сына,
Первого между героев! Возрос он, как пышная отрасль,
Я воспитала его, как прекраснейший цвет в вертограде;
Юного в быстрых судах отпустила на брань к Илиону
Ратовать храбрых троян, и его никогда не увижу
В доме отеческом, в светлых чертогах супруга Пелея!
Но, пока и живет он, и солнца сияние видит,
Должен страдать; и ему я помочь не могу и пришедши!
Но иду я, чтоб милого сына увидеть, услышать,
Горесть какая постигла его, непричастного брани!"
Вероятно, Урсула Ле Гуин идет на это обеднение языка и мира вполне сознательно, считая, что следует исторической правде...
Моим основным желанием было следовать Вергилию, а не улучшать и не упрекать его. Но ведь даже сама Лавиния порой утверждала, что поэт ошибался - к примеру, насчет цвета ее волос. А уж я, писательница, да еще и довольно многословная к тому же, постаралась, разумеется, заполнить каждый свободный уголок в его чудесной истории, расширив некоторые понятия и по- своему их интерпретировав. Впрочем, многие подробности в его описаниях я решила оставить без внимания. Дворцы и тиары, немыслимые жертвоприношения-гекатомбы, величие и блеск двора Августа - все это я свела к более правдоподобной бедности. Склонность Гомера использовать в качестве действующих лиц склочных богов, которые управляют людьми и вечно вмешиваются в их жизнь, навязывая им выбор пути и даже различные чувства, мне, современной писательнице, абсолютно чужда и, по-моему, совершенно не годится для романа, так что греко-римские боги, также являющиеся неотъемлемыми и весьма важными персонажами поэмы Вергилия, в моей истории не участвуют.
Мне, правда, кажется, что Ле Гуин путает высокопарность языка с богатством материальным... Но это не важно, типичная для Ле Гуин благородная нищета не вызвала бы у меня столь негативной реакции, если бы она не переносилась и на сферу чувств.
Столь же бедна, пресна, условна сама героиня, сама Лавиния. И это при том, что писательница изначально ставит перед собой задачу оживить и расцветить мифический образ девы из поэмы Вергилия. Так говорит о себе героиня:
И все же моя роль и моя жизнь в его поэме столь неприметны и скучны, если не считать того знамения, когда у меня вспыхивают волосы, настолько бесцветны и настолько условны, что я просто не в силах это терпеть. Если уж я вынуждена век за веком продолжать столь жалкое существование, то уж хотя бы один-то раз я могу позволить себе высказаться! Ведь он же не позволил мне ни слова сказать! Вот мне и приходится брать инициативу в свои руки. Мой поэт дал мне долгую жизнь, но уж больно тесную. А мне необходим простор, мне необходим воздух. Душа моя стремится в древние леса моей Италии, на ее залитые солнцем холмы, где дуют ветра и кружат в вышине белый лебедь и правдивый ворон. Мать моя была безумна, но я-то разум не утратила. Отец мой был стар, но я-то была молода. Подобно Елене Спартанской, я стала причиной войны. Она вызвала войну тем, что позволяла домогавшимся ее мужчинам похищать и увозить ее. Я же вызвала войну тем, что не хотела, чтобы меня выдавали замуж, чтобы меня куда-то увозили; я желала сама выбрать себе и мужа, и судьбу.
Однако у Ле Гуин Лавиния выходит столь же бесплотной и бездеятельной. Кажется, фантастку подводит принцип историзма... она долго объясняет (от лица своей героини), почему Лавиния не сделала того или иного шага, почему выжидала... Но именно из-за этого псевдообъективизма ее героиня не ожила: она не совершила ни одной ошибки (все обосновано), ни одного необдуманного поступка, ни одного порывистого шага (все обдумано).
Ну а самым неприемлимым для меня стало то, что на месте низвергнутых и одомашненных богов и судьбы материализовался постмодернисткий призрак Вергилия, который - не просто вместо Юноны или Марса или других богов Вергилия, но и вместо латинских богов и душ предков - предсказывает и пролагает судьбу героини. Какой-то смутно эротически окрашенный солепсизм...
Я знаю, кем я была; я могу рассказать, кем я могла бы стать; но сейчас я существую только благодаря тому, что пишу эти слова... Несомненно, некогда действительно существовала женщина, носившая мое имя - Лавиния, но она, скорее всего, весьма сильно отличалась не только от того, как я сама себя представляю, но и от того, какой меня представлял себе мой поэт, так что я стараюсь не думать о ней: эти мысли только сбивают меня с толку. Насколько я понимаю, именно мой поэт и придал моему образу некую реальность. До того, как он сочинил свою поэму, я была одной из самых неясных фигур прошлого, всего лишь точкой, одним из имен на огромном генеалогическом древе. Именно он подарил мне жизнь, подарил самоощущение, тем самым сделав меня способной помнить прожитую мною жизнь, себя в этой жизни, способной рассказать обо всем живо и эмоционально, изливая в словах все те разнообразные чувства, что вскипают в моей душе при каждом новом воспоминании, поскольку все эти события, похоже, и обретают истинную жизнь, только когда мы их описываем - я или мой поэт.
Зачем нужно было производить эту неестественную и антиисторичную подмену - я не понимаю. С чем-то подобным я сталкивалась, когда по следам "Брата Волка" Мишель Пейвер (детской книжки о доисторических временах с дивным полумистическим полурациональным взглядом на ужасы и величие мира природы. Редко когда читателю дана такая свобода прочтения...) я повелась на чью-то рекомендацию и начала читать "Листы каменной книги" Александра Линевского. То же ощущение грубой подделки. Там-то понятно, научный атеизм. А здесь-то что? Самолюбование?
В общем, от романа осталось впечатление, что Ле Гуин постарела и что, очень может быть, это ее последний роман. Беззубый и банально-нравоучительный...
Все примерно в таком духе:
Все женщины - прирожденные циники. Мужчинам приходится учиться у них цинизму. Кстати, научить мужчин способны порой даже совсем маленькие девочки.
- Трудно от молодого мужчины требовать самоотречения, - печально улыбается Эней.
- Но, похоже, этого очень легко ожидать от молодой женщины.
Он задумывается.
- Возможно, у женщин более сложная натура. Они, например, способны делать одновременно сразу несколько дел. Мужчины таким умением овладевают значительно позже, лишь с годами. Или вообще никогда. Я вот, например, не знаю, обладаю ли я такой способностью.
Мужчины часто называют женщин неверными и непостоянными, и - хотя мужчины говорят это скорее из ревности, опасаясь угрозы своему драгоценному «мужскому достоинству» и мужской чести, - в этом, безусловно, есть доля правды. Мы, женщины, можем менять свою жизнь, свою сущность; порой мы меняемся даже помимо собственной воли. Как луна, постоянно меняясь, всегда одна и та же, так и мы - сперва невинная девушка, потом жена, потом мать, потом бабушка. А мужчины при всей своей неугомонности остаются такими же, какими и были; стоит им надеть мужскую тогу, и они больше уж не меняются; так что им остается лишь превратить собственную одинаковость, неспособность меняться в добродетель и сопротивляться всему, что могло бы смягчить их твердость, освободить их из собственных оков.
UPD: а еще, как ни странно этот роман оставил у меня неприятное ощущение, что я читаю не самостоятельное литературное произведение, а дурно написанный фанфик. Тут и ... как там это называется... Мэри-Сью... и насилие над персонажами. В том числе, возможно... с греками-то все же дело темное... и сексуальное ... (имею в виду Аскания и Атиса)...
Помнится, именно в терминах насилия описывала фанфикшн Эла Раткевич когда-то давным давно, когда на форуме был поднят этот вопрос. Вот, смотрите, я не поленилась и нашла... не совсем тот текст, который я имела в виду, но примерно о том же:
Дело в том, что оскорблением, с моей точки зрения, является приписывание человеку ЛЮБЫХ несвойственных ему черт и поступков. Мне лично всегда обидно не только от незаслуженного обвинения, но и от незаслуженной ПОХВАЛЫ. Или даже нейтрального заявления, если оно относится к чему-то, чего я сделать, исходя из своего характера, никак бы не могла. Потому что значат такие заявления только одно: человек, который это говорит, общался все это время НЕ СО МНОЙ. Он общался с фантомом, со своей выдумкой - а я стояла рядом ради мебели, и на меня - живую, непридуманную! - ему было наплевать! Малознакомые люди - одно дело, они меня знать не обязаны, но вот от тех, кто меня не первый день знает, нарваться на подобное страшно обидно. Это очень тяжелое оскорбление - сквозь живого человека общаться с фантомом и навязывать ему свои представления. Вот поэтому мне и обидно - ведь вы с этими героями не первый день знакомы, а глядите сквозь них - за что? За что вы им приписываете то, что действительно не в их характере? Причем такая же обида у меня на тех, кто при обсуждении героев хотя бы на этом форуме начинает приписывать им зачастую тоже такое, что этим героям не может быть свойственно ни при какой погоде. Но с этими людьми я спокойно спорю, как и они со мной, и никто при этом друг на друга не оскорбляется и не называет разными... э-ээ... словами. Так почему по такой же точно причине - приписывание несвойственного, взгляд не на героя, а на свой фантом, оскорбительное невнимание к его живой личности - с другими спорить можно, а с вами нельзя? Тяжело от фразы "я так его вижу". Потому что - уж простите - упор слышится на "Я так его вижу". а может, лучше попробовать " я так ЕГО вижу" - то есть посмотреть на героя, а не на только на свою выдумку? И сразу станет яснее, что в его характере, а что нет.
И еще...
Метод работы с текстом оригинала понятен? Нет? Он очень прост: интерпретировать можно ТОЛЬКО ТО, О ЧЕМ СКАЗАНО ОТКРЫТЫМ ТЕКСТОМ. Так сказать, лежит в открытом доступе.
Так вот - именно этим и отличается литературное продолжение или апокриф от фанфика. Нет - не бережным отношением к канону! Продолжение может оказаться настолько полемическим, что не оставит от первоначального текста камня на камне. Например, уже упомянутый здесь "Кольценосец" Еськова (вне зависимости от того, нравится он мне или нет) - да он ВК с ног на голову ставит вверх тормашками! Но - внимание! - все свои экзерсисы по части интерпретации он совершает только с использованием ТЕКСТА и того, что в тексте сказано в открытую. Как он этот текст понимает - другой вопрос: например, чтобы изваять Арагорна-некроманта, надо НИЧЕГО не понимать в медиевистике и много в чем еще (ну, не историк, не филолог - палеонтолог). Однако таким образом Еськов "конвертировал" информацию "открытого доступа", "выложенную" в тексте: Арагорн на Тропе Мертвых, его диалог с мертвыми и бой, в который он этих самых покойничков ведет. Не подтекст, не домыслы - интерпретации подвергается только и исключительно текст! А потому и КТ, и ПТСР, и "Кольценосец" (вне зависимотси от того, что из этих книг мне нравится, а что - нет) - не фанфики, а полноправные продолжения. То есть если придраться, отдельные моменты фанфиковатости имеются, но в очень незначительном количестве. А вот фанфики - не только слэш, любые! - предпочитают роль детей капитана Гранта, углубившихся в дебри в поисках подтекста, причем такого, какой ХОЧЕТСЯ увидеть. А если прямые - ну просто прямейшие - противоуказания есть в тексте, таковые игнорируются или просто отрезаются.
Начинаю издалека, так что читайте на свой страх и риск.
Я никогда не умру. Уж в этом-то я совершенно уверена. Моя жизнь слишком условна, чтобы привести к чему-то столь безусловному, как смерть. Я не обладаю, если можно так выразиться, достаточной смертностью.
Условность - это правильное слово для романа о Лавинии. И в тоже время крайне неверное.
Именно в условности - метафоричности, абстрактом отвлечении от времени и быта - величие мифа. Именно в обожествлении деталей и случайностей, их наполненности грозным голосом богов и судьбы - величие поэм Гомера. И Вергилия.
Факела чистый огонь к алтарям подносила однажды,
Стоя рядом с отцом, во дворце Лавиния-дева;
Тут привиделось им, будто длинные кудри царевны -
Чудо грозное! - вдруг охватило шумное пламя,
Следом убор занялся, занялся на челе самоцветный
Царский венец - и вот, золотым окутана дымом,
Сеет она Вулканов огонь по просторным палатам.
Дивное знаменье так всем на страх истолковано было:
Слава Лавинию ждет и удел высокий в грядущем,
Но принесет народу она великие войны.
Нельзя судить с практической точки зрения безумные в своем величии порывы героев, ритуально нарочитое проявление страстей и чувств.
Пышные кудри свои растерзала Лавиния первой,
Щеки себе расцарапала в кровь,- и, наполнив чертоги
Воплями, женщины все предались неистовой скорби.
Горькая весть из дворца по всему разлетелась Лавренту.
Падают духом бойцы; Латин разрывает одежды;
Смертью жены потрясен и крушеньем города скорым,
Пылью нечистой себе осыпает седины несчастный.
Нельзя не восхищаться мифически чудовищными метафорами в описании битв и подготовки к ним, нельзя не любоваться доспехами, трофеями, смертью в бою...
Но все это чуждо Ле Гуин. В ее романе - лаконизм, простые, домашние боги - огонь в очаге, голоса предков, врата... Ей, старой феминистке, чуждо великолепие Марса, битв, мужской дружбы и вражды, размах в проявлении чувств. Более того, все это она делает постыдным... Постыдным безумием выворачивает она и страстность Аматы, и горе Аскания над телом убитого друга...
Когда тела Атиса и еще пятерых воинов принесли в Альба Лонгу, Асканий совершенно утратил самообладание. Он с громкими рыданиями бросился на грудь своему возлюбленному другу и никак не мог унять слезы. А когда молодая жена попыталась его утешить и увести прочь, он набросился на нее с жестокими и совершенно бессмысленными оскорблениями; он кричал, что она переспала с половиной его войска, что она ведет себя, как последняя шлюха, потому и стала бесплодной. Аскания невозможно было оторвать от тела Атиса, хотя он совершенно обессилел от рыданий, а потом у него начались судороги, завершившиеся глубоким обмороком, и его долго не могли привести в чувство.
Я бы сказала, что в последем романе лаконизм Ле Гуин стал женской ревнивой мелочностью.
А как у Гомера...
"Горе мне, храбрый, любезный Пелид! От меня ты услышишь
Горькую весть, какой никогда не должно бы свершиться!
Пал наш Патрокл! и уже загорелася битва за тело;
Он уже наг; совлек все оружие Гектор могучий!"
Рек,- и Пелида покрыло мрачное облако скорби.
Быстро в обе он руки схвативши нечистого пепла,
Голову всю им осыпал и лик осквернил свой прекрасный;
Риза его благовонная вся почернела под пеплом.
Сам он, великий, пространство покрывши великое, в прахе
Молча простерся и волосы рвал, безобразно терзая.
Жены младые, которых и он и Патрокл полонили,
В грусти глубокой завопили громко и, быстро из сени
Все к Ахиллесу великому выбежав, руки ломали,
Билися в перси, доколе у всех подломилися ноги.
Подле младой Антилох тосковал, обливаясь слезами,
И Ахиллеса, стенящего горестно, руку держал он,
В страхе, да выи железом себе не пронзит исступленный.
Страшно он, плача, вопил; услышала вопль его матерь
В безднах глубокого моря, в чертогах родителя старца;
Горько сама возопила; и к ней собирались богини,
Все из моря глубокого сестры ее, нереиды:
Вдруг Кимодока явилась, Фалия нимфа, и Главка,
Спея, Несея, и Фоя, и Галия, светлая взором;
Вслед Кимофоя спешила, и с ней Лимнория, Актея,
Нимфа Мелита, Иера, Агава, за ней Амфифоя,
Дота, Прота, Феруза, Орифия и Амфинома;
Каллианира пришла, Дексамена с младой Динаменой;
Нимфа Дориса, Панопа, краса нереид Галатея,
Нимфа Нимерта, Апсевда и нежная Каллианасса;
Там и Климена была, Ианира с младой Ианассой,
Мера и с ней Амафея, роскошноволосая нимфа;
Все из моря глубокого сестры ее, нереиды.
Ими вертеп серебристый наполнился; все они вместе
Билися в перси, и громко меж них возопила Фетида:
"Сестры мои, нереиды, внемлите вы все мне, богини!
Все вы узнайте, какие печали терзают мне душу!
Горе мне бедной, горе несчастной, героя родившей!
Так, родила я душой благородного, храброго сына,
Первого между героев! Возрос он, как пышная отрасль,
Я воспитала его, как прекраснейший цвет в вертограде;
Юного в быстрых судах отпустила на брань к Илиону
Ратовать храбрых троян, и его никогда не увижу
В доме отеческом, в светлых чертогах супруга Пелея!
Но, пока и живет он, и солнца сияние видит,
Должен страдать; и ему я помочь не могу и пришедши!
Но иду я, чтоб милого сына увидеть, услышать,
Горесть какая постигла его, непричастного брани!"
Вероятно, Урсула Ле Гуин идет на это обеднение языка и мира вполне сознательно, считая, что следует исторической правде...
Моим основным желанием было следовать Вергилию, а не улучшать и не упрекать его. Но ведь даже сама Лавиния порой утверждала, что поэт ошибался - к примеру, насчет цвета ее волос. А уж я, писательница, да еще и довольно многословная к тому же, постаралась, разумеется, заполнить каждый свободный уголок в его чудесной истории, расширив некоторые понятия и по- своему их интерпретировав. Впрочем, многие подробности в его описаниях я решила оставить без внимания. Дворцы и тиары, немыслимые жертвоприношения-гекатомбы, величие и блеск двора Августа - все это я свела к более правдоподобной бедности. Склонность Гомера использовать в качестве действующих лиц склочных богов, которые управляют людьми и вечно вмешиваются в их жизнь, навязывая им выбор пути и даже различные чувства, мне, современной писательнице, абсолютно чужда и, по-моему, совершенно не годится для романа, так что греко-римские боги, также являющиеся неотъемлемыми и весьма важными персонажами поэмы Вергилия, в моей истории не участвуют.
Мне, правда, кажется, что Ле Гуин путает высокопарность языка с богатством материальным... Но это не важно, типичная для Ле Гуин благородная нищета не вызвала бы у меня столь негативной реакции, если бы она не переносилась и на сферу чувств.
Столь же бедна, пресна, условна сама героиня, сама Лавиния. И это при том, что писательница изначально ставит перед собой задачу оживить и расцветить мифический образ девы из поэмы Вергилия. Так говорит о себе героиня:
И все же моя роль и моя жизнь в его поэме столь неприметны и скучны, если не считать того знамения, когда у меня вспыхивают волосы, настолько бесцветны и настолько условны, что я просто не в силах это терпеть. Если уж я вынуждена век за веком продолжать столь жалкое существование, то уж хотя бы один-то раз я могу позволить себе высказаться! Ведь он же не позволил мне ни слова сказать! Вот мне и приходится брать инициативу в свои руки. Мой поэт дал мне долгую жизнь, но уж больно тесную. А мне необходим простор, мне необходим воздух. Душа моя стремится в древние леса моей Италии, на ее залитые солнцем холмы, где дуют ветра и кружат в вышине белый лебедь и правдивый ворон. Мать моя была безумна, но я-то разум не утратила. Отец мой был стар, но я-то была молода. Подобно Елене Спартанской, я стала причиной войны. Она вызвала войну тем, что позволяла домогавшимся ее мужчинам похищать и увозить ее. Я же вызвала войну тем, что не хотела, чтобы меня выдавали замуж, чтобы меня куда-то увозили; я желала сама выбрать себе и мужа, и судьбу.
Однако у Ле Гуин Лавиния выходит столь же бесплотной и бездеятельной. Кажется, фантастку подводит принцип историзма... она долго объясняет (от лица своей героини), почему Лавиния не сделала того или иного шага, почему выжидала... Но именно из-за этого псевдообъективизма ее героиня не ожила: она не совершила ни одной ошибки (все обосновано), ни одного необдуманного поступка, ни одного порывистого шага (все обдумано).
Ну а самым неприемлимым для меня стало то, что на месте низвергнутых и одомашненных богов и судьбы материализовался постмодернисткий призрак Вергилия, который - не просто вместо Юноны или Марса или других богов Вергилия, но и вместо латинских богов и душ предков - предсказывает и пролагает судьбу героини. Какой-то смутно эротически окрашенный солепсизм...
Я знаю, кем я была; я могу рассказать, кем я могла бы стать; но сейчас я существую только благодаря тому, что пишу эти слова... Несомненно, некогда действительно существовала женщина, носившая мое имя - Лавиния, но она, скорее всего, весьма сильно отличалась не только от того, как я сама себя представляю, но и от того, какой меня представлял себе мой поэт, так что я стараюсь не думать о ней: эти мысли только сбивают меня с толку. Насколько я понимаю, именно мой поэт и придал моему образу некую реальность. До того, как он сочинил свою поэму, я была одной из самых неясных фигур прошлого, всего лишь точкой, одним из имен на огромном генеалогическом древе. Именно он подарил мне жизнь, подарил самоощущение, тем самым сделав меня способной помнить прожитую мною жизнь, себя в этой жизни, способной рассказать обо всем живо и эмоционально, изливая в словах все те разнообразные чувства, что вскипают в моей душе при каждом новом воспоминании, поскольку все эти события, похоже, и обретают истинную жизнь, только когда мы их описываем - я или мой поэт.
Зачем нужно было производить эту неестественную и антиисторичную подмену - я не понимаю. С чем-то подобным я сталкивалась, когда по следам "Брата Волка" Мишель Пейвер (детской книжки о доисторических временах с дивным полумистическим полурациональным взглядом на ужасы и величие мира природы. Редко когда читателю дана такая свобода прочтения...) я повелась на чью-то рекомендацию и начала читать "Листы каменной книги" Александра Линевского. То же ощущение грубой подделки. Там-то понятно, научный атеизм. А здесь-то что? Самолюбование?
В общем, от романа осталось впечатление, что Ле Гуин постарела и что, очень может быть, это ее последний роман. Беззубый и банально-нравоучительный...
Все примерно в таком духе:
Все женщины - прирожденные циники. Мужчинам приходится учиться у них цинизму. Кстати, научить мужчин способны порой даже совсем маленькие девочки.
- Трудно от молодого мужчины требовать самоотречения, - печально улыбается Эней.
- Но, похоже, этого очень легко ожидать от молодой женщины.
Он задумывается.
- Возможно, у женщин более сложная натура. Они, например, способны делать одновременно сразу несколько дел. Мужчины таким умением овладевают значительно позже, лишь с годами. Или вообще никогда. Я вот, например, не знаю, обладаю ли я такой способностью.
Мужчины часто называют женщин неверными и непостоянными, и - хотя мужчины говорят это скорее из ревности, опасаясь угрозы своему драгоценному «мужскому достоинству» и мужской чести, - в этом, безусловно, есть доля правды. Мы, женщины, можем менять свою жизнь, свою сущность; порой мы меняемся даже помимо собственной воли. Как луна, постоянно меняясь, всегда одна и та же, так и мы - сперва невинная девушка, потом жена, потом мать, потом бабушка. А мужчины при всей своей неугомонности остаются такими же, какими и были; стоит им надеть мужскую тогу, и они больше уж не меняются; так что им остается лишь превратить собственную одинаковость, неспособность меняться в добродетель и сопротивляться всему, что могло бы смягчить их твердость, освободить их из собственных оков.
UPD: а еще, как ни странно этот роман оставил у меня неприятное ощущение, что я читаю не самостоятельное литературное произведение, а дурно написанный фанфик. Тут и ... как там это называется... Мэри-Сью... и насилие над персонажами. В том числе, возможно... с греками-то все же дело темное... и сексуальное ... (имею в виду Аскания и Атиса)...
Помнится, именно в терминах насилия описывала фанфикшн Эла Раткевич когда-то давным давно, когда на форуме был поднят этот вопрос. Вот, смотрите, я не поленилась и нашла... не совсем тот текст, который я имела в виду, но примерно о том же:
Дело в том, что оскорблением, с моей точки зрения, является приписывание человеку ЛЮБЫХ несвойственных ему черт и поступков. Мне лично всегда обидно не только от незаслуженного обвинения, но и от незаслуженной ПОХВАЛЫ. Или даже нейтрального заявления, если оно относится к чему-то, чего я сделать, исходя из своего характера, никак бы не могла. Потому что значат такие заявления только одно: человек, который это говорит, общался все это время НЕ СО МНОЙ. Он общался с фантомом, со своей выдумкой - а я стояла рядом ради мебели, и на меня - живую, непридуманную! - ему было наплевать! Малознакомые люди - одно дело, они меня знать не обязаны, но вот от тех, кто меня не первый день знает, нарваться на подобное страшно обидно. Это очень тяжелое оскорбление - сквозь живого человека общаться с фантомом и навязывать ему свои представления. Вот поэтому мне и обидно - ведь вы с этими героями не первый день знакомы, а глядите сквозь них - за что? За что вы им приписываете то, что действительно не в их характере? Причем такая же обида у меня на тех, кто при обсуждении героев хотя бы на этом форуме начинает приписывать им зачастую тоже такое, что этим героям не может быть свойственно ни при какой погоде. Но с этими людьми я спокойно спорю, как и они со мной, и никто при этом друг на друга не оскорбляется и не называет разными... э-ээ... словами. Так почему по такой же точно причине - приписывание несвойственного, взгляд не на героя, а на свой фантом, оскорбительное невнимание к его живой личности - с другими спорить можно, а с вами нельзя? Тяжело от фразы "я так его вижу". Потому что - уж простите - упор слышится на "Я так его вижу". а может, лучше попробовать " я так ЕГО вижу" - то есть посмотреть на героя, а не на только на свою выдумку? И сразу станет яснее, что в его характере, а что нет.
И еще...
Метод работы с текстом оригинала понятен? Нет? Он очень прост: интерпретировать можно ТОЛЬКО ТО, О ЧЕМ СКАЗАНО ОТКРЫТЫМ ТЕКСТОМ. Так сказать, лежит в открытом доступе.
Так вот - именно этим и отличается литературное продолжение или апокриф от фанфика. Нет - не бережным отношением к канону! Продолжение может оказаться настолько полемическим, что не оставит от первоначального текста камня на камне. Например, уже упомянутый здесь "Кольценосец" Еськова (вне зависимости от того, нравится он мне или нет) - да он ВК с ног на голову ставит вверх тормашками! Но - внимание! - все свои экзерсисы по части интерпретации он совершает только с использованием ТЕКСТА и того, что в тексте сказано в открытую. Как он этот текст понимает - другой вопрос: например, чтобы изваять Арагорна-некроманта, надо НИЧЕГО не понимать в медиевистике и много в чем еще (ну, не историк, не филолог - палеонтолог). Однако таким образом Еськов "конвертировал" информацию "открытого доступа", "выложенную" в тексте: Арагорн на Тропе Мертвых, его диалог с мертвыми и бой, в который он этих самых покойничков ведет. Не подтекст, не домыслы - интерпретации подвергается только и исключительно текст! А потому и КТ, и ПТСР, и "Кольценосец" (вне зависимотси от того, что из этих книг мне нравится, а что - нет) - не фанфики, а полноправные продолжения. То есть если придраться, отдельные моменты фанфиковатости имеются, но в очень незначительном количестве. А вот фанфики - не только слэш, любые! - предпочитают роль детей капитана Гранта, углубившихся в дебри в поисках подтекста, причем такого, какой ХОЧЕТСЯ увидеть. А если прямые - ну просто прямейшие - противоуказания есть в тексте, таковые игнорируются или просто отрезаются.