Стихотворный бред, очередной
Подражание Данте (поэма)
I.
Земную жизнь пройдя до половины,
Я очутилась в сумрачном лесу.
Вот штука! - я сказала. - Ни тушнины,
Ни котелка: как воду принесу?
Ни спичек, чтоб костер развесть и греться,
Ни спальника, ни каремата нет.
И я решила осторожно оглядеться...
Вот чу! Увидела какой-то силуэт.
Ты кто? - спросила я. - Лесник ты или леший?
Не знаешь ли дороги к дому моему?
Ты добр и щедр, или от жадности помешан?
Не дашь ли огонька, чтобы развеять тьму?
Тень медленно поближе подошла,
И глухо, как из бочки, мне рекла:
"Я - Сахаров, известнейший учёный!
Розмыслил я огонь метать термоядрёный,
Я переделать мир хотел, чтоб был свободен
каждый,
Но заковал лишь всё в кандал бумажный.
Когда погиб Союз, я восторжествовал,
Но тотчас наяву кошмар я увидал.
От горя и стыда я вскоре захворал,
И без трудов особых в ад попал.
За смерть такую там мне многое простили,
Никто не трогает, не мучает меня,
Освобождён я от цепей и от огня,
А вот сейчас и погулять немного отпустили".
И восхитилась я чудесной этой встрече.
Сказала: "Покажи мне ад!
И дверкой тайной проведи, коль будешь
незамечен,
Коль знаешь верный путь сквозь серный чад.
Вергилием моим ты будешь, диссидент,
Ты проведешь меня к отверженным селеньям,
Средь горя и тоски устроишь приключенье,
А после воротишь домой меня в момент!".
"Да будет так! - сказал он - проведу
Тебя я в ледяную Антенору,
И покажу вершину скальную в аду,
Где подвергаются злосчастные позору".
И мы ушли к вратам, где как и прежде,
Не принято в припарку проносить надежду.
II.
В аду было накурено. Стояла духота,
И жар печей, топившихся без перебоя.
И так несносна стала мне вся эта маета,
Что я взмолилась: "Мой Вергилий, что ж это
такое?"
"Не бойся, поэтесса" - он сказал.
"Куда идем мы - там царит прохлада.
Южанин Дант писал - то место смертный лёд
сковал.
Но ты же русская, тебе там будет то, что надо".
И правда, был Коцит не сильно холодней
Нетопленной избы в крещенские морозы.
С тем исключеньем лишь, что мысли о весне
Здесь были как бесплодные, несбыточные грёзы.
Кончалась здесь глубокая дыра,
На склонах каковой весь ад расположился.
Но изо дна торчала кособокая гора.
"Что это" - я спросила. Академик объяснился:
"Зовётся, мол, сия гора Позор.
Стоит на рубеже Джудекки с Антенорой.
С вершины той горы предивнейший обзор,
Какого лишены земные горы.
Поднявшись на неё, всяк может созерцать
Последствия своей измены и коварства,
Узреть, как нищета плодится, гибнет рать,
Как испускают дух могущественны царства.
Наказаны здесь те, кто, лживым языком
Твердя о благоденствии, свободах,
Разжиться лишь хотели жирненьким куском,
И ради этой страсти предали народы.
Но хватит говорить! Наш путь лежит на гору.
Увидишь там сама жестокость Антеноры!".
III.
Мы шли по узенькой тропе под грохоты камней.
Не видно было мне ни зги, так было всё белёсо.
Но Сахаров шагал, как бы при ясном дне,
И обратилась я к нему с вопросом:
"О академик! Мы идём в метель,
Как наугад ступаю я по скалам,
Но ты, я вижу, зряч сквозь этакую пель.
Так поделись со мною тайной зренья небывалой!"
"О поэтесса!" - мой Вергилий отвечал.
"Твоя душа чиста, не совершала ты измены.
А всякий, кто виновен - я уже сказал -
Сквозь бурю и метель все видит непременно.
Я вижу Академию наук.
Мне словно на ладони видно с поднебесья,
Как заседает там воскресший князь Дундук,
Как тонет просвещение в трясине мракобесья.
Как нищий физик, позабыв про свой диплом,
Торгует на рядах, торгует и боится,
Что запретят его картошку, да и физику скопом,
Как всё, в чем семя просвещения таится.
Как поп пузатый освящает ржавые ракеты,
Как дети думают, что Солнце меньше, чем Земля,
Как обучают их согласно указивкам из Кремля,
Что гвоздиками к куполу небес приделаны
планеты.
Прекрасно вижу я я ещё и тот вертеп,
Где моим именем клянутся вурдалаки.
На улице моей, срамных любители утех
С фашистами плечом к плечу желают дикой драки.
А ты возрадуйся, что видишь только белизну,
Иначе б ты была уже у сей горы в плену".
IV.
Мы вышли на уступ. Был тот уступ широк.
Порос он чахлою и жёлтою травою.
Сквозь снег и мрак я видела курной избы порог,
И поля клочишко, переполошенный межою.
На той меже стоял седой старик,
В крестьянском зипуне, домотканном рванье.
Был сгорблен он, в бессилии приник
К вмороженной в межу поломанной сохе.
А рядом с ним стояли беговые дрожки,
В них запряжен был великан-паук на длинных
ножках.
Пузатый и мохнатый бес сидел в том экипаже,
И на крестьянина вопил в безумном раже:
"Как смеешь ты, холоп, оброка не платить!
Не замышляешь сам ли мои земли захватить?
Ты мой весь, и потомки твои будут - по закону -
Моими, как наказывал великий Царь Маммона!"
"Какой оброк, мой добрый барин?" - простонал
старик.
"Я в ледяной золе растить пшеницу не привык!
Родит лишь терны да волчцы краёв сих мать-
земля!
Прошу повременить вас, со всем вежеством моля!"
"Да ты" - воскликнул бес - "видать, вожжами
захотел
Промеж спины, коль спорить с барином посмел!
Закон - моё желание, решаю тут лишь я,
Кулак - моя полиция, а вожжи - мой судья!"
И чёрт со своих дрожек соскочил,
Схватил седого, на конюшню живо потащил.
Истошно сквозь окно секомый завопил,
А я спросила: "Это ли не Солженицын был?"
Ответил Сахаров: "Да, он, народный монархист.
Перед собой и пред людьми был крепко он нечист.
Был в люди из рабов народной властью вознесён,
А ныне крепостным служить у чёрта обречён."
"Что видится ему с горы тоскливой?"
"Мертвецкая напасть во всей родной земле.
Поросшие бурьяном жухнущие нивы,
Покинутые сёла с населеньем на нуле.
Ему приносит ветер аромат палёнки,
Миазмы плесени, блевотины пары.
Домишки, не видавшие младенческой пелёнки,
Где старость доживают, видит он с горы".
"Проходим мимо, мой Вергилий" - я сказала.
И дальше на тропу рукою указала.
V.
Вот снегопад утих, и шли мы в тишине.
Навстречу юноша к нам брёл - горящий взор,
В цилиндре мятом, а в руке - топор,
Зубами скрежетал, и стало дивно мне:
"Кто он, скажи, Вергилий? Родион
Раскольников, сошедший со страниц
Романа? Разве ж был на свете он?
Как выпучил глаза, аж лезут из глазниц!"
"О нет" - ответил Сахаров. "Не он.
В сём образе, однако, не случайно
Здесь бродит, словно книжный Родион,
Артист прегордый, расскажу, не тайна.
Когда-то был он, как и ты, поэт,
Но восхищался барством, офицерством,
Дворянством древним, кое много лет
Терзало всех гордынею и лицемерством.
Того же, кто создал народный строй,
Он ненавидел желчно, запоздало.
Он рек: "Вот, се - злодей, а не герой!",
Сюда, во ад, врага в стихах и песнях помещал
он.
Но - так устроен мир - настал его черёд.
По воле случая, вселенского закона,
Он умер молодым, и двинулся вперёд,
Встречать его немедля вышел царь Маммона.
"Вы - царь?!" - так восхитился наш поэт.
"Да, я Маммона, царь всех антикоммунистов.
Я - капитала повелитель сотни лет,
Сребра и злата государь нечистый".
"Я - антикоммунист!" - "Прекрасно! Я - твой
царь!
Возьму тебя в своё дворянское собранье,
Аристократов будешь секретарь,
Коль выполнишь простое испытанье.
Есть человек один, наш общий враг.
Ты ненависть к нему любил воспеть.
Ты говорил - в аду, здесь сей варнак,
Чье имя мне произнести не сметь".
"Ты Ленина имеешь ли в виду?"
Спросил поэт, встав в позе очень гордой.
Тут гром небесный прогремел в аду,
Царя Маммоны исказилась морда.
"Не смей! Не смей!" - взвопил холёный бес.
"Мне боль и муки причиняет это имя!
Коль этот лиходей ютится здесь,
Главу его сруби и принеси мне!
Тогда ты станешь славен и велик!
Прими, мой рыцарь, это испытанье!
Ссеки его главу, и в тот же миг,
Клянусь, исполню слово обещанья".
С тех пор поэт и бродит с топором,
Прочёсывает ад: ну где же Ленин?
Провёл его Маммона ой, хитро!
Теперь сидит, смеётся в отдаленьи."
"Я знаю, что бессмыслен его quest"
Сказала я, мне стало его жалко.
"Нет Ленина нигде из этих мест,
Ни бог, ни дьявол не достали его палкой".
И мы пошли, взбираясь в гору снова,
Оставив сзади бедного Талькова.
VI.
Вершина горная приблизилась уже,
Но предстояло нам пройти полкилометра.
Я башню увидала. Там, на верхнем этаже,
Горел огонь и крики заглушали голос ветра.
К порогу этой башни подошли мы.
Там надпись над воротами гласила:
"Здесь нераскаянный живет, неисправимый,
Его не устрашила адовая сила".
Мне стало любопытно: кто же это?
Кто смог не испугаться сатанинских чар?
Я к Сахарову обратилась за ответом.
Сказал Вергилий мой: "О, здесь сидит Гайдар.
К нему приходят легионы бесов, и без правил
Терзают его всем, чем он терзал народ.
Но видит он с горы, что человечеству оставил,
И потому выходит у чертей совсем наоборот.
Ползет из его гузна солитёр отмщенья,
Терзает его брюхо гладом негасимым.
Но видит он: недоедают семьи и селенья,
Хохочет он злорадно и неутомимо.
Три беса ему пойло заливают в глотку,
Три чёрта ему в вену колют метадон.
Но видит он в окно, как жрёт народы водка,
Как льётся кровь за "дурь", и радуется он.
Эринии в него стреляют из пистолей,
Горгульи битами бейсбольными язвят по голове.
Но всё это ему не причиняет боли,
Ведь рад он, что бандиты правят балом на Земле.
Фундамент башни дьяволы под ним ломают,
Песок всыпают в печь, колодец отравляют.
Он смотрит с упоеньем на разруху, что не
умирает,
И дьяволов потуги подражать его лишь забавляют.
Тогда лишь он сломается и о пощаде взблеет,
Когда наследие его сметут с лица земли,
Когда заводы оживут и взмоют в космос корабли,
Когда на утренней заре советский флаг зареет".
Является поныне мне в ночных кошмарах
Визгливый жуткий смех безумного Гайдара.
VII.
Но вот, вершину увидали мы
Горы Позор, куда так долго восходили.
Гадала я - кто всё же узник той тюрьмы,
Которую на пике бесы возводили?
Вершина той горы была плоска, ровна,
Такую ровную скалу я зрела в первый раз.
И возлежала там на ложе из говна
Нечеловеческая, злая мразь.
С заплывшим жиром телом, в складках тучноты
Со ста, иль тысячей, уродливых голов,
Без глаз, ушей, без лиц, там были только рты
Они все бормотали, я не разбирала слов.
Имела сотни рук неведомая тварь.
Они мешки с дерьмом ко ртам своим таскали,
Но съесть заставить всё не мог Маммона-царь,
Лишь надкусив, мешки они обратно вниз бросали.
"Кто это существо без смысла и без цели?"
Спросила я Вергилья моего.
"И в чём ужасная вина его,
Что на вершине ему жить диаволы велели?"
"То первая из бед страны нашей причин.
Он - без лица, без имени, без званья,
Одно лишь для него имеется прозванье:
Он - обыватель, потребитель, мещанин.
Он - тот, кто возмечтал о сладкой жизни,
Он - тот, чья цель - лишь потреблять и жрать.
Уверовал он в миражи капитализма,
Социализм оставил умирать.
Не захотел бы он - бессилен б был Гайдар,
Не возжелал бы денег, они не были бы властны,
Над миром, но Маммона фантик преподнёс ему как
дар,
И возлюбил он фантик страстно.
Как только умирает новый мещанин,
Тут бесы ему голову тотчас же отрезают,
Лицо сдирают, лишь оставив рот один,
И к туше этой пришивают.
Так и живёт он, как и в жизни жил,
Не в силах видеть свет незрячими глазами.
К ночному золоту всё тянет лапки, не жалея жил,
И потребляет, как мы видим сами."
Не верю в бога я, и некого благодарить,
Что не изволил он меня мещанкой сотворить.
VIII.
"Но право слово, мой Вергилий" - я сказала,
"Что видеть на вершине не его я ожидала.
Я думала - там будет президент,
Что спьяну стольким многим жизнь сгубил в
момент."
"О нет" - ответил Сахаров - "не здесь
Пьянчуга Ельцин обитает днесь.
Не в Антеноре, не в Джудекке он ютится,
Не в Каине, не в Толомее кар избегнуть тщится.
Его взяла в свои ряды элита.
Его узилище - то центр всего Коцита."
"Но как?" - спросила я. "Ведь в центре льда
Вморожен в озеро сам Сатана.
Тремя своими головами он
Предателей жует, аки дракон."
"Как имя тем предателям, ты помнишь?
И сколько было их, назвать мне сможешь?"
"Иуда, Брут и Кассий. Вот три мерзких хари.
Один продал учителя, а двое - государя."
"Так было прежде, но теперь - не так.
Те трое поступили, да, совсем неблагородно.
Но нечто новое узрел теперь всеобщий Враг:
Никто из них не предавал огромные народы.
И у дракона ада, Сатаны
Не три теперь - четыре головы.
Чтоб Ельцина жевать ему, увы,
Титановые челюсти в четвертом рту нужны".
С удавленником тем и с Цезаря убийцей
Не каждому дано в посмертии сравниться.
IX.
"Куда теперь пойдешь ты, выбирай!"
Сказал мне мой Вергилий-диссидент.
"Но знай, хоть в ад я смог свести тебя в
момент,
Тебе не проводник я в рай!".
Ответила я: "Рая мне не надо!
Где не за что и незачем бороться,
Там не блаженство - сущее болотце.
Такое бытие мне обернется тем же адом.
Прекрасен мир, такой, каков он есть,
Пусть ночи долгие на нём бывают.
Но от того лишь ярче рассветает,
И я должна дожить, не может не рассвесть.
Веди меня обратно в мир живых,
Другого мне не надобно, поверь:
Ты обещал, пройдет лишь только миг,
И я увижу дома своего родного дверь".
И стало так. Оставив позади
Лес сумрачный и адские пути,
Я встретила рассвет, и солнце ожило,
И счастье позабытое ко мне пришло.
I.
Земную жизнь пройдя до половины,
Я очутилась в сумрачном лесу.
Вот штука! - я сказала. - Ни тушнины,
Ни котелка: как воду принесу?
Ни спичек, чтоб костер развесть и греться,
Ни спальника, ни каремата нет.
И я решила осторожно оглядеться...
Вот чу! Увидела какой-то силуэт.
Ты кто? - спросила я. - Лесник ты или леший?
Не знаешь ли дороги к дому моему?
Ты добр и щедр, или от жадности помешан?
Не дашь ли огонька, чтобы развеять тьму?
Тень медленно поближе подошла,
И глухо, как из бочки, мне рекла:
"Я - Сахаров, известнейший учёный!
Розмыслил я огонь метать термоядрёный,
Я переделать мир хотел, чтоб был свободен
каждый,
Но заковал лишь всё в кандал бумажный.
Когда погиб Союз, я восторжествовал,
Но тотчас наяву кошмар я увидал.
От горя и стыда я вскоре захворал,
И без трудов особых в ад попал.
За смерть такую там мне многое простили,
Никто не трогает, не мучает меня,
Освобождён я от цепей и от огня,
А вот сейчас и погулять немного отпустили".
И восхитилась я чудесной этой встрече.
Сказала: "Покажи мне ад!
И дверкой тайной проведи, коль будешь
незамечен,
Коль знаешь верный путь сквозь серный чад.
Вергилием моим ты будешь, диссидент,
Ты проведешь меня к отверженным селеньям,
Средь горя и тоски устроишь приключенье,
А после воротишь домой меня в момент!".
"Да будет так! - сказал он - проведу
Тебя я в ледяную Антенору,
И покажу вершину скальную в аду,
Где подвергаются злосчастные позору".
И мы ушли к вратам, где как и прежде,
Не принято в припарку проносить надежду.
II.
В аду было накурено. Стояла духота,
И жар печей, топившихся без перебоя.
И так несносна стала мне вся эта маета,
Что я взмолилась: "Мой Вергилий, что ж это
такое?"
"Не бойся, поэтесса" - он сказал.
"Куда идем мы - там царит прохлада.
Южанин Дант писал - то место смертный лёд
сковал.
Но ты же русская, тебе там будет то, что надо".
И правда, был Коцит не сильно холодней
Нетопленной избы в крещенские морозы.
С тем исключеньем лишь, что мысли о весне
Здесь были как бесплодные, несбыточные грёзы.
Кончалась здесь глубокая дыра,
На склонах каковой весь ад расположился.
Но изо дна торчала кособокая гора.
"Что это" - я спросила. Академик объяснился:
"Зовётся, мол, сия гора Позор.
Стоит на рубеже Джудекки с Антенорой.
С вершины той горы предивнейший обзор,
Какого лишены земные горы.
Поднявшись на неё, всяк может созерцать
Последствия своей измены и коварства,
Узреть, как нищета плодится, гибнет рать,
Как испускают дух могущественны царства.
Наказаны здесь те, кто, лживым языком
Твердя о благоденствии, свободах,
Разжиться лишь хотели жирненьким куском,
И ради этой страсти предали народы.
Но хватит говорить! Наш путь лежит на гору.
Увидишь там сама жестокость Антеноры!".
III.
Мы шли по узенькой тропе под грохоты камней.
Не видно было мне ни зги, так было всё белёсо.
Но Сахаров шагал, как бы при ясном дне,
И обратилась я к нему с вопросом:
"О академик! Мы идём в метель,
Как наугад ступаю я по скалам,
Но ты, я вижу, зряч сквозь этакую пель.
Так поделись со мною тайной зренья небывалой!"
"О поэтесса!" - мой Вергилий отвечал.
"Твоя душа чиста, не совершала ты измены.
А всякий, кто виновен - я уже сказал -
Сквозь бурю и метель все видит непременно.
Я вижу Академию наук.
Мне словно на ладони видно с поднебесья,
Как заседает там воскресший князь Дундук,
Как тонет просвещение в трясине мракобесья.
Как нищий физик, позабыв про свой диплом,
Торгует на рядах, торгует и боится,
Что запретят его картошку, да и физику скопом,
Как всё, в чем семя просвещения таится.
Как поп пузатый освящает ржавые ракеты,
Как дети думают, что Солнце меньше, чем Земля,
Как обучают их согласно указивкам из Кремля,
Что гвоздиками к куполу небес приделаны
планеты.
Прекрасно вижу я я ещё и тот вертеп,
Где моим именем клянутся вурдалаки.
На улице моей, срамных любители утех
С фашистами плечом к плечу желают дикой драки.
А ты возрадуйся, что видишь только белизну,
Иначе б ты была уже у сей горы в плену".
IV.
Мы вышли на уступ. Был тот уступ широк.
Порос он чахлою и жёлтою травою.
Сквозь снег и мрак я видела курной избы порог,
И поля клочишко, переполошенный межою.
На той меже стоял седой старик,
В крестьянском зипуне, домотканном рванье.
Был сгорблен он, в бессилии приник
К вмороженной в межу поломанной сохе.
А рядом с ним стояли беговые дрожки,
В них запряжен был великан-паук на длинных
ножках.
Пузатый и мохнатый бес сидел в том экипаже,
И на крестьянина вопил в безумном раже:
"Как смеешь ты, холоп, оброка не платить!
Не замышляешь сам ли мои земли захватить?
Ты мой весь, и потомки твои будут - по закону -
Моими, как наказывал великий Царь Маммона!"
"Какой оброк, мой добрый барин?" - простонал
старик.
"Я в ледяной золе растить пшеницу не привык!
Родит лишь терны да волчцы краёв сих мать-
земля!
Прошу повременить вас, со всем вежеством моля!"
"Да ты" - воскликнул бес - "видать, вожжами
захотел
Промеж спины, коль спорить с барином посмел!
Закон - моё желание, решаю тут лишь я,
Кулак - моя полиция, а вожжи - мой судья!"
И чёрт со своих дрожек соскочил,
Схватил седого, на конюшню живо потащил.
Истошно сквозь окно секомый завопил,
А я спросила: "Это ли не Солженицын был?"
Ответил Сахаров: "Да, он, народный монархист.
Перед собой и пред людьми был крепко он нечист.
Был в люди из рабов народной властью вознесён,
А ныне крепостным служить у чёрта обречён."
"Что видится ему с горы тоскливой?"
"Мертвецкая напасть во всей родной земле.
Поросшие бурьяном жухнущие нивы,
Покинутые сёла с населеньем на нуле.
Ему приносит ветер аромат палёнки,
Миазмы плесени, блевотины пары.
Домишки, не видавшие младенческой пелёнки,
Где старость доживают, видит он с горы".
"Проходим мимо, мой Вергилий" - я сказала.
И дальше на тропу рукою указала.
V.
Вот снегопад утих, и шли мы в тишине.
Навстречу юноша к нам брёл - горящий взор,
В цилиндре мятом, а в руке - топор,
Зубами скрежетал, и стало дивно мне:
"Кто он, скажи, Вергилий? Родион
Раскольников, сошедший со страниц
Романа? Разве ж был на свете он?
Как выпучил глаза, аж лезут из глазниц!"
"О нет" - ответил Сахаров. "Не он.
В сём образе, однако, не случайно
Здесь бродит, словно книжный Родион,
Артист прегордый, расскажу, не тайна.
Когда-то был он, как и ты, поэт,
Но восхищался барством, офицерством,
Дворянством древним, кое много лет
Терзало всех гордынею и лицемерством.
Того же, кто создал народный строй,
Он ненавидел желчно, запоздало.
Он рек: "Вот, се - злодей, а не герой!",
Сюда, во ад, врага в стихах и песнях помещал
он.
Но - так устроен мир - настал его черёд.
По воле случая, вселенского закона,
Он умер молодым, и двинулся вперёд,
Встречать его немедля вышел царь Маммона.
"Вы - царь?!" - так восхитился наш поэт.
"Да, я Маммона, царь всех антикоммунистов.
Я - капитала повелитель сотни лет,
Сребра и злата государь нечистый".
"Я - антикоммунист!" - "Прекрасно! Я - твой
царь!
Возьму тебя в своё дворянское собранье,
Аристократов будешь секретарь,
Коль выполнишь простое испытанье.
Есть человек один, наш общий враг.
Ты ненависть к нему любил воспеть.
Ты говорил - в аду, здесь сей варнак,
Чье имя мне произнести не сметь".
"Ты Ленина имеешь ли в виду?"
Спросил поэт, встав в позе очень гордой.
Тут гром небесный прогремел в аду,
Царя Маммоны исказилась морда.
"Не смей! Не смей!" - взвопил холёный бес.
"Мне боль и муки причиняет это имя!
Коль этот лиходей ютится здесь,
Главу его сруби и принеси мне!
Тогда ты станешь славен и велик!
Прими, мой рыцарь, это испытанье!
Ссеки его главу, и в тот же миг,
Клянусь, исполню слово обещанья".
С тех пор поэт и бродит с топором,
Прочёсывает ад: ну где же Ленин?
Провёл его Маммона ой, хитро!
Теперь сидит, смеётся в отдаленьи."
"Я знаю, что бессмыслен его quest"
Сказала я, мне стало его жалко.
"Нет Ленина нигде из этих мест,
Ни бог, ни дьявол не достали его палкой".
И мы пошли, взбираясь в гору снова,
Оставив сзади бедного Талькова.
VI.
Вершина горная приблизилась уже,
Но предстояло нам пройти полкилометра.
Я башню увидала. Там, на верхнем этаже,
Горел огонь и крики заглушали голос ветра.
К порогу этой башни подошли мы.
Там надпись над воротами гласила:
"Здесь нераскаянный живет, неисправимый,
Его не устрашила адовая сила".
Мне стало любопытно: кто же это?
Кто смог не испугаться сатанинских чар?
Я к Сахарову обратилась за ответом.
Сказал Вергилий мой: "О, здесь сидит Гайдар.
К нему приходят легионы бесов, и без правил
Терзают его всем, чем он терзал народ.
Но видит он с горы, что человечеству оставил,
И потому выходит у чертей совсем наоборот.
Ползет из его гузна солитёр отмщенья,
Терзает его брюхо гладом негасимым.
Но видит он: недоедают семьи и селенья,
Хохочет он злорадно и неутомимо.
Три беса ему пойло заливают в глотку,
Три чёрта ему в вену колют метадон.
Но видит он в окно, как жрёт народы водка,
Как льётся кровь за "дурь", и радуется он.
Эринии в него стреляют из пистолей,
Горгульи битами бейсбольными язвят по голове.
Но всё это ему не причиняет боли,
Ведь рад он, что бандиты правят балом на Земле.
Фундамент башни дьяволы под ним ломают,
Песок всыпают в печь, колодец отравляют.
Он смотрит с упоеньем на разруху, что не
умирает,
И дьяволов потуги подражать его лишь забавляют.
Тогда лишь он сломается и о пощаде взблеет,
Когда наследие его сметут с лица земли,
Когда заводы оживут и взмоют в космос корабли,
Когда на утренней заре советский флаг зареет".
Является поныне мне в ночных кошмарах
Визгливый жуткий смех безумного Гайдара.
VII.
Но вот, вершину увидали мы
Горы Позор, куда так долго восходили.
Гадала я - кто всё же узник той тюрьмы,
Которую на пике бесы возводили?
Вершина той горы была плоска, ровна,
Такую ровную скалу я зрела в первый раз.
И возлежала там на ложе из говна
Нечеловеческая, злая мразь.
С заплывшим жиром телом, в складках тучноты
Со ста, иль тысячей, уродливых голов,
Без глаз, ушей, без лиц, там были только рты
Они все бормотали, я не разбирала слов.
Имела сотни рук неведомая тварь.
Они мешки с дерьмом ко ртам своим таскали,
Но съесть заставить всё не мог Маммона-царь,
Лишь надкусив, мешки они обратно вниз бросали.
"Кто это существо без смысла и без цели?"
Спросила я Вергилья моего.
"И в чём ужасная вина его,
Что на вершине ему жить диаволы велели?"
"То первая из бед страны нашей причин.
Он - без лица, без имени, без званья,
Одно лишь для него имеется прозванье:
Он - обыватель, потребитель, мещанин.
Он - тот, кто возмечтал о сладкой жизни,
Он - тот, чья цель - лишь потреблять и жрать.
Уверовал он в миражи капитализма,
Социализм оставил умирать.
Не захотел бы он - бессилен б был Гайдар,
Не возжелал бы денег, они не были бы властны,
Над миром, но Маммона фантик преподнёс ему как
дар,
И возлюбил он фантик страстно.
Как только умирает новый мещанин,
Тут бесы ему голову тотчас же отрезают,
Лицо сдирают, лишь оставив рот один,
И к туше этой пришивают.
Так и живёт он, как и в жизни жил,
Не в силах видеть свет незрячими глазами.
К ночному золоту всё тянет лапки, не жалея жил,
И потребляет, как мы видим сами."
Не верю в бога я, и некого благодарить,
Что не изволил он меня мещанкой сотворить.
VIII.
"Но право слово, мой Вергилий" - я сказала,
"Что видеть на вершине не его я ожидала.
Я думала - там будет президент,
Что спьяну стольким многим жизнь сгубил в
момент."
"О нет" - ответил Сахаров - "не здесь
Пьянчуга Ельцин обитает днесь.
Не в Антеноре, не в Джудекке он ютится,
Не в Каине, не в Толомее кар избегнуть тщится.
Его взяла в свои ряды элита.
Его узилище - то центр всего Коцита."
"Но как?" - спросила я. "Ведь в центре льда
Вморожен в озеро сам Сатана.
Тремя своими головами он
Предателей жует, аки дракон."
"Как имя тем предателям, ты помнишь?
И сколько было их, назвать мне сможешь?"
"Иуда, Брут и Кассий. Вот три мерзких хари.
Один продал учителя, а двое - государя."
"Так было прежде, но теперь - не так.
Те трое поступили, да, совсем неблагородно.
Но нечто новое узрел теперь всеобщий Враг:
Никто из них не предавал огромные народы.
И у дракона ада, Сатаны
Не три теперь - четыре головы.
Чтоб Ельцина жевать ему, увы,
Титановые челюсти в четвертом рту нужны".
С удавленником тем и с Цезаря убийцей
Не каждому дано в посмертии сравниться.
IX.
"Куда теперь пойдешь ты, выбирай!"
Сказал мне мой Вергилий-диссидент.
"Но знай, хоть в ад я смог свести тебя в
момент,
Тебе не проводник я в рай!".
Ответила я: "Рая мне не надо!
Где не за что и незачем бороться,
Там не блаженство - сущее болотце.
Такое бытие мне обернется тем же адом.
Прекрасен мир, такой, каков он есть,
Пусть ночи долгие на нём бывают.
Но от того лишь ярче рассветает,
И я должна дожить, не может не рассвесть.
Веди меня обратно в мир живых,
Другого мне не надобно, поверь:
Ты обещал, пройдет лишь только миг,
И я увижу дома своего родного дверь".
И стало так. Оставив позади
Лес сумрачный и адские пути,
Я встретила рассвет, и солнце ожило,
И счастье позабытое ко мне пришло.