Про новый год в реанимации, плохие и хорошие больницы, загипсованного ястреба и бриджи Данаи
Небольшое предисловие
Этот рассказ полностью документальный. В нём нет ни слова вымысла, хотя читателю может показаться иначе, - в особенности если читатель проживает в другой стране.
Я старалась делать акцент на смешном. Надеюсь, мне хоть немного это удалось.
Будьте здоровы!
Ваша У.М.
В детстве мы с ребятами очень уважали друг друга за всякие ссадины, синяки и порезы. Если кто-то появлялся с забинтованным пальцем, этот палец притягивал к себе всеобщее внимание и пробуждал жгучее любопытство. А уж нога или рука в гипсе превращали его обладателя в настоящего героя!
Если бы я в детстве похвасталась своим друзьям, что провела новогодние каникулы в реанимации, они бы все от зависти полопались, я так думаю. Хотя, может, и не поверили бы.
Но я действительно загремела в эти праздничные дни в реанимационное отделение Ленинградской Областной Клинической Больницы.
Начну я свой рассказ с того, что ЛОКБ в наших краях слывёт "хорошей больницей". Всё познаётся в сравнении: для того, кто хоть раз полежал в Приозерской ЦРБ, словосочетание "плохая больница" навсегда ассоциируется именно с этим заведением.
Чтобы вам хоть немного было понятно, о чем я, поведаю о событиях недавнего прошлого.
В декабре 09 года меня привезли в Приозерскую ЦРБ по "Скорой" со сложным переломом ноги. Несколько часов я пролежала на каталке возле операционной, на спине, без какого-либо валика под головой. Тело затекло и онемело, но я боялась шевельнуться, потому что при малейшем движении теряла сознание от резкой боли. Мимо то и дело проходили люди в белых халатах, в основном мужчины. Один из них как-то раз остановился и спросил, почему я плачу. - "Бооольно," - призналась я. - "Терпи," - посоветовал доктор и пошёл дальше.
Наконец меня отвезли в операционную и под общим наркозом сделали репозицию (то есть поставили все кости так, как они должны располагаться в ноге). Правда, этого в моём случае для выздоровления было не достаточно - нужно было сверлить в костях дырку и стягивать их здоровенным болтом, а также закреплять с двух сторон металлическими пластинами на маленьких винтиках. Но операцию остеосинтеза проводить было некому, в больнице не нашлось врача с квалификацией такого уровня. Поэтому мне просто поставили кости примерно как они должны были располагаться и наложили на ногу гипсовую лангету.
Когда я очнулась после наркоза и увидела эту лангету, я пришла в ужас:
- Ребята, вы что? С такой травмой такой гипс не делают! Развалится же к свиньям собачьим!
- Всё ништяк, мы лучше знаем, - успокоил меня травматолог, окружённый облаком перегарного выхлопа.
И меня отвезли в палату.
Палата была шестиместной. В ней лежало девять человек. Со мной стало десять.
Вплотную к моей кровати стояла кровать бабушки-бомжихи с сотрясением головного мозга. Бабушка была слепая, большую и малую нужду справляла под себя, но это ничуть не мешало ей считать себя Надеждой Константиновной Крупской и ощупывать всех неосторожно приблизившихся к ней докторов мужского пола в интимных местах - а вдруг Ильич? Яркая личность верной подруги вождя революции скрашивала унылые будни обитателей нашей палаты, вот только паразитические насекомые из Надежды Константиновны так и сыпались и это нервировало остальных сильнее, чем запахи Крупской, к которым все уже привыкли.
Вообще в этом хирургическом отделении пациентов не разделяли по социальному статусу, финансовому положению, возрасту и даже полу. Там был почти коммунизм, всеобщее равенство и полное отсутствие частной собственности. Как и денег. Мужчины, женщины, дети, старики, хирургические гнойные вперемешку с "чистыми" и травмой, бомжи, гастарбайтеры и местные молодые мамы с младенцами - все, что называется, вповалку. Длинный коридор был уставлен облезлыми кроватями и поломанными каталками, на которых лежали не поместившиеся в палатах больные. Мимо этих несчастных днём и ночью шаркали, хромали на костылях, протискивались на инвалидных колясках люди - все они стремились в сторону находившегося в конце коридора заветного места под названием туалет, а затем возвращались на свои одинаковые ложа.
Туалет был один на всё отделение. Для мужчин, женщин, детей и бомжей. В туалете было две комнаты: в первой все курили и умывались, во второй - три унитаза, разгороженные перегородками. На унитазах не было сидений, то есть вообще никаких. Возможно, сиденья украли какие-то несознательные буржуазные элементы . А может, их упразднили за ненадобностью, потому что санитарное состояние унитазов не позволяло даже помыслить о том, чтобы на них сесть. Создавалось гнетущее впечатление, что уборка в кабинках производится только если унитазы становятся совсем уж не видны. Я не знаю, как другие люди выходили из положения. Возможно, у них были с собой резиновые сапоги, чтобы зайти в кабинку, и лопаты... нет, лучше я не буду продолжать. Вы и так уже всё поняли.
Я - видимо, от безысходности своего положения - умудрилась добиться от персонала, чтобы меня пускали в запертый туалет платной палаты. В платной палате никто не лежал. Туалетом пользовался персонал отделения и для меня его открывать категорически не хотели, обзывали меня громко всякими нехорошими словами, чтобы я отстала. Но я пригрозила, что они всем дружным коллективом пойдут под суд за то, что я сломаю вторую ногу, а может быть и шею, поскользнувшись на говне. Это сработало: старшая сестра, матерясь сквозь зубы, открыла для меня заветную дверь.
О квалификации медперсонала я уже немножко рассказала. Теперь картинку вам покажу, и даже две. На первой - та самая гипсовая лангетка, которую мне наложили после репозиции перелома.
На второй - для сравнения - как правильно накладывать гипс в подобных случаях. Это ястреб-тетеревятник Матильда и моя гипсующая рука.
Переломы у Матильды были множественные, нога раздроблена капканом, в суставе - как и у меня - разорвано всё, что только можно было разорвать. Гипс продержался столько, сколько было нужно - мы не делали Матильде остеосинтез, сустав восстановить было невозможно, поэтому решили срастить его намертво, чтобы ястреб мог пользоваться ногой, как подпоркой. Матильда выздоровела и сейчас мы за неё переживаем только в том плане, что ей слишком грустно сидеть одной целыми днями в тесной каморке: для неё не нашлось добрых ручек и нет подходящего помещения.
Но я отвлеклась.
С моей ногой всё в итоге тоже благополучно разрешилось: через месяц после травмы меня прооперировали в НИИ травматологии и ортопедии им.Вредена, установив в голеностоп пожизненно титановую конструкцию. Правда, в результате мы остались без отопления в доме, потому что накопленной на монтаж отопительной системы суммы аккурат хватило на оплату операции, имплантов и моего пребывания в стационаре НИИ. Зато моя нога осталась со мной и я могу ею пользоваться. А в хирургическом отделении Приозерской больницы огромное количество пациентов с ампутированными конечностями наводило на вполне определённые мысли.
О квалификации персонала в Приозерской ЦРБ приведу ещё всего один пример. И хватит уже о "плохой" больнице.
Когда я попросила измерить мне давление, медсестра вытаращила глаза и гневно сказала:"Чё?! Какое ещё вам давление! Это в терапии давление мерюют, а у нас ХИРУРГИЯ!"
До сих пор восхищаюсь гениальностью этой фразы.
Ну, а теперь расскажу я вам, друзья, о больнице "хорошей". То есть о Ленинградской Областной Клинической.
Итак, два месяца я безуспешно лечилась от какой-то странной пневмонии, и 25-го декабря, несмотря на тяжёлое состояние, я в очередной раз отказалась от госпитализации. Доктор "Скорой" меня поняла. Новогодние праздники в больнице, даже в хорошей, можно проводить только если ты не очень серьёзно болен. И дело отнюдь не в том, что это грустно.
Я очень, очень хотела продержаться до окончания новогодних каникул, лёжа дома. Но состояние стремительно ухудшалось, и 2-го января я поняла, что если не испорчу докторам своим присутствием праздник завтра, послезавтра такой возможности у меня, скорее всего, уже не будет.
3-го января в половине шестого утра супруг усадил меня в машину, и мы поехали в славный город на Неве. Решили сделать мультиспиральную КТ грудной клетки и дальше действовать по результатам, - для начала мне хотелось понять, что же у меня происходит с лёгкими. Рентгенограмму я делала в середине декабря и мне показалось, что её сделали некачественно: лёгкие на ней выглядели совершенно белыми, как будто снимки были пересвечены. Такого не бывает. Врач почему-то переделывать снимки не стала, а только слегка взбледнула лицом и сказала, что мне нужно срочно ложиться в больницу. Ну, это я уже слышала.
И вот к восьми утра мы добрались до клиники, в которой сделали МСКТ с контрастированием. Сидя к нам спиной, врач, не прекращая печатать расшифровку, спросила:"Вы к пульмонологу скоро идёте?" Я спросила - а что, всё так плохо? - "Надо как можно скорее."
Я прочитала заключение и стало очевидно: придётся немедленно сдаваться эскулапам.
Хотя и по самочувствию я понимала, что без кислородного аппарата скорее всего не дотяну даже до вечера.
Сначала мы поехали в мою любимую Академию им.Мечникова. Там сказали, что могут взять завтра (поскольку будут дежурной больницей), а сегодня никак. Дежурной была Елизаветинская больница, она же горбольница номер 3, которую врачи, не стесняясь, называли при пациентах "Третьей Истребительной", с шутками-прибаутками рекомендуя соглашаться на неё. Дескать, там-то уж у врачей рука набита. Ну, смертность да, тоже. Зато всех берут.
Был ещё вариант доехать до областной и попробовать лечь туда. - "Областная вроде хорошая больница, все так говорят, поехали..." - решила я.
Приехали. Я ждала в машине, пока Владимир ходил узнавать, возьмут меня или нет. Часа через полтора он вернулся, сказал что в больнице каникулы, больных повыписывали и почти никого не принимают, но меня взять в конце концов согласились. Хотя поначалу категорически не хотели принимать без направления.
Довёз меня до входа в приёмник, выкатил оттуда коляску, и вот мы внутри.
Дежурный врач в приёмнике с результатами моих обследований уже ознакомилась, расспрашивать и осматривать меня не стала, а велела медсестре взять у меня кровь. Молодая сердитая медсестра молча схватила мою правую руку, наложила жгут и вознамерилась вонзить иглу в вену, в которой много лет назад на десять дней оставили катетер и даже не промывали его. Это едва не закончилось для меня сепсисом, - обошлось, но вена с тех пор для манипуляций категорически не пригодна.
- Стоп, - сказала я, - в эту вену колоть нельзя, она склерозирована, там был тромбофлебит.
- Я лучше знаю, куда нельзя, а куда можно! - взвилась сестра и сильно дёрнула меня за руку, занося над нею иглу.
- Там был тромбофлебит, - повторила я. - Колите в другую вену. Например, по центру, где татуировка. Удобнее всего колоть в букву Х.
- Нечего мне указывать, куда колоть! - моя попытка разрядить обстановку не удалась. - Я буду колоть туда, куда считаю нужным.
- Только не в ту вену. Там тромбофлебит был, - я уже приготовилась прижать руку к груди и в случае чего отбиваться ногами.
- У вас тромбофлебит, так и надо было сказать! - возмутилась сестра. - Зин, запиши там в истории: тромбофлебит верхних конечностей.
После чего она с маниакальным упрямством истыкала мне всю татуировку, кроме буквы Х, наконец уколола в Х, попала в вену, но кровь почему-то не текла.
- У вас кровь какая-то слишком густая, не течёт, - констатировала медсестра. - Почему?
- Не знаю, - меланхолично ответила я. Что я могла ответить, а главное - зачем? Было очевидно, что кровь сгустилась катастрофически. Сестре не удалось выкачать даже шприцом хоть немного.
Потом медсестра в очках с сильными стёклами прикатила маленький рентгеновский аппарат и велела мне лежать неподвижно. На мои слабые попытки сообщить, что у меня имеются с собой довольно свежие рентгеновские снимки и совсем свеженькие результаты компьютерной томографии с контрастированием и ещё раз облучать меня в общем-то незачем, она сказала строго:"Мы будем искать тело!" - "Что-что?" - переспросила я, - ТЭЛА?" - "ТЕЛО", - ещё строже повторила сестра. Хм, мне казалось, моё тело отнюдь не мелкое, чтобы пришлось искать его... - "Вы имеете в виду тромбоэмболию лёгочной артерии?" - я решила всё-таки уточнить. - "Нет, ТЕЛО!" - сестра зыркнула на меня сквозь очки так сурово, что я предпочла замолкнуть и больше не возражать.
Другая медсестра запомнилась мне своими удивительными руками. Вернее, рукавами: я видела её издали и мне казалось, что рукава её халата покрыты крупными пятнами свежей крови. Выглядело это пугающе и всякий раз, когда сестра энергично дефилировала по коридору, я впивалась взглядом в её руки, пытаясь представить, что делала эта хрупкая женщина своими окровавленными руками совсем недавно. Наконец она подошла достаточно близко, и я обнаружила, что на ней надет халат с короткими рукавами, а под халатом кофта из белой ткани, разрисованная большими красно-коричневыми розами.
Ещё в приёмнике была пожилая женщина, которую как и меня оформляли в больницу. Она грустно вздыхала и совсем не знала, чем заняться. Мы с Владимиром начали травить анекдоты на медицинские темы. Женщина немного повеселела, особенно от анекдота про клизмы в платной поликлинике.
Иногда приходили какие-то врачи и медсёстры, что-то тихо говорили друг другу, искоса поглядывая на меня, и уходили. Сделали, кажется, ЭКГ - помню только, что мне велели лечь и потом возглас врача:"Что это вы так посинели?!"
Потом одна из сестёр подошла ко мне и сообщила, что скоро придёт реаниматолог, ждите.
- Если, конечно, он в состоянии дойти, - прокашляла я.
Примерно через час реаниматолог дошёл. Увидев его, я моментально вспомнила актёра Алексея Смирнова в фильме про Шурика и подумала, что с моим - в общем-то очень похожим на Смирнова - доктором в этой роли жанр фильма сменился бы на триллер. Смирнову в фильме было хорошо. Доктору было плохо.
Реаниматолога штормило и шатало. Он чудом умудрился не промахнуться мимо стула, долго и сосредоточенно шарил в кармане халата, откуда наконец извлёк пульсоксиметр и мотнул в мою сторону головой, сказав "Ы!". Я догадливо протянула руку. Доктор нацепил прищепку прибора мне на палец и закачался над ним, вглядываясь в дисплей. Показания приборчика ему не понравились, он снял пульсоксиметр и начал стряхивать его, как градусник. Затем снова надел мне на палец. Недовольно сморщился, снова снял и помахал им более основательно и даже яростно, видимо решив, что стряхнул недостаточно хорошо. Мне стало любопытно, что же так не нравится бедолаге доктору, и когда он в следующий раз водрузил прибор мне на перст, я увидела, что пульс у меня 128, а сатурация 70. Предельно низкое значение шкалы пульсоксиметра. Почему-то это меня насмешило, - наверное, я захмелела под воздействием концентрированных спиртовых паров.. - "Семьдесят?" - спросила я, смеясь. - "Сто..." - буркнул доктор. - "Что сто?" - "Сто семьдесят... Всё, хватит болтать, в реанимации будете лечиться." С этими словами он довольно резво поднялся со стула и промаршировал почти точно в дверь.
После этого меня раздели, отобрали все вещи, включая очки и телефон, и отвезли в отделение реанимации. Там меня встречала молодая, высокая и очень худая медсестра в белом платке.
- Что же ты с собой сделала! - трагическим голосом воскликнула она вместо приветствия.
- Что?! - испугалась я.
- Тело своё изуродовала, вот что. Татуировки! Да какие страшные, аж жуть! Грех это большой.
- Вы мусульманка? - я попыталась понять, почему она меня осуждает.
- Нет, я православная. Давай поднимайся и на кровать ложись.
Дальше помню всё совсем смутно, - я пытаюсь лечь на кровать, и от этого усилия задыхаюсь, задыхаюсь, куда-то падаю, рыба на льду открывает рот, корчится в судорогах... много людей вокруг, они действуют быстро и почти молча: на моё лицо опускается что-то вроде маски химзащиты и под давлением начинает поступать кислород, меня облепляют датчиками, проводами, делают анестезию, вставляют под ключицу катетер, прокалывают иглами руки, ноги, живот, подключают к аппаратам жизнеобеспечения, и я чувствую как холодное ничто отпускает меня - воздух, воздух, я дышу... Слышу голос врача - "а у нас ещё остались вкусняшки? Только не морфий!"... Потом мне сказали, что я буду спать. Но я не спала. Или это только казалось, что я не сплю?
Сколько прошло часов, дней, а может лет - не знаю.
Первое, что помню - тёплые пальцы дежурного реаниматолога на моей руке. Его халат забрызган алой кровью из моих артерий.
- Послушай меня, - говорит он. - Ты ведь тоже врач, хоть и звериный. Значит, мы говорим на одном языке. Ты видела свои снимки? У тебя лёгкие все белые. Все! Ты понимаешь, что это значит? А тут праздники. Никого нет, даже лаборатория закрыта. Что я могу сделать? Что?... Кислород, гормоны?... - он говорит тихо и горько. У него грустное очень усталое лицо. Ему наверное лет сорок пять, и почему-то мне кажется, что дома его никто не ждёт. - Мы ведь говорим на одном языке, - снова повторяет он. - Я скажу тебе прямо: я не знаю, что это за процесс. И не смогу разгадать этот ребус, раскрутить узел. Я не пульмонолог, а пульмонолог будет только четырнадцатого. Понимаешь?
Я киваю. Доктор отпускает мою руку, ещё немного молча смотрит на монитор со скачущими цифрами и бегущими волнами моих жизненных функций, затем выходит из палаты.
Этот грустный доктор оказался, пожалуй, единственным, кто говорил со мной по-человечески. До конца дежурства он то и дело заходил в мою палату, спрашивал как я себя чувствую, удобно ли мне лежать, следил за приборами, менял препараты в капельницах. Иногда он приводил других докторов по трое-четверо, и до меня снова и снова доносились его фразы:"Сделала самостоятельно МСКТ... при поступлении сатурация даже не семьдесят, а шестьдесят пять... обширный интерстициальный процесс... двусторонняя мультисегментарная пневмония... снимки в ординаторской висят... Она тоже врач, только звериный, она всё понимает, вы можете с ней поговорить!" Доктора минуту-другую молча смотрели на меня и выходили в коридор.
Я лежала совсем голая, накрытая белой рваненькой простынкой, неподвижно, проваливаясь в какой-то полусон под монотонное пиликанье аппарата искусственной вентиляции лёгких. За окном мрачная стена из красного кирпича погружалась в ночную тьму. Хотелось пить, живот начало сводить от голода, но я не знала, как позвать кого-нибудь на помощь. Наконец пришла высокая медсестра и дала мне попить через трубочку. К ночи меня отсоединили от надоедливой пиликалки и надели маску кислородного концентратора. К счастью, в дальнейшем принудительно мои лёгкие заставляли работать не круглосуточно, и маска концентратора была в радость - в ней можно было говорить и ворочаться. Когда не делали гемодиализ.
- Завтра приедет мой муж и привезёт что-нибудь поесть. Что можно привезти? - спросила я у сестры.
- А ничего. Ничего нельзя, это ж реанимация! И у нас карантин, никого не пустят.
Утром смена грустного доктора и высокой сестры закончилась, и я осталась совсем одна.
Дверь в палату была всегда распахнута настежь. Я видела коридор и полоску входа в ординаторскую - нарядную небольшую ёлку, гирлянды из флажков под потолком, множество молчаливых тёмных экранов друг над другом, канцелярские столы. Из ординаторской тянуло табачным дымом и доносился приглушённый звук телевизора. Где-то вдалеке временами кто-то надсадно кашлял басом, раздавался уже знакомый мне пиликающий перелив сигналов - вероятно, подключали кашлявшего больного. Других больных слышно не было.
- Наверное, грустно работать в праздники? - спросила я у крепенькой симпатичной медсестры, которая забежала сунуть мне под мышку градусник.
- Нормально! Больных мало, хорошо! Градусник не разбейте, - и сестра умчалась.
Я лежала и смотрела в окно. За окном было совсем безжизненно, если не считать прилетавшей изредка вороны. Верх красной кирпичной стены заканчивался зубцами, а ниже шёл ряд редких закованных в решётки окошек-бойниц, будто это была стена крепости. Одно из окошек привлекло моё внимание: из его верхней части торчала какая-то не то балка, не то перекладина виселицы. "На ней вешают больных за нарушение больничного режима", - мелькнула шальная мысль. На эту балку и садилась ворона, но вскоре улетала, и смотреть становилось совсем не на что.
Тогда я поворачивала голову и смотрела в дверь. Мимо двери довольно часто проходили какие-то люди, почти все они с любопытством заглядывали в мою палату. Некоторые были в медицинских халатах, другие в штатском; и те, и другие иногда заходили ко мне по двое-трое, о чем-то тихо переговариваясь, и уходили, оставив после себя лёгкие ароматы коньяка, колбасы и кожного антисептика. Некоторые из некоторых читали мою с рождения пухлую историю болезни и задавали важные вопросы:
- СПИДом, сифилисом не болели? Татуировки не кустарным способом сделаны?
Младший медперсонал вопросы задавал попроще:
- А татуировки ваши что означают?
Но чаще никто ничего не спрашивал и не говорил. Зайдут, молча сделают своё дело и уходят. Сначала я со всеми здоровалась. На меня странно смотрели и чаще всего не отвечали, и я перестала.
Одну медсестру я нечаянно напугала. Она зашла менять шприцы в очень крутом автомате, который в меня через подключичный катетер медленно вливал сразу по три препарата. И вот меняет, делает что-то, настраивает, а под нос себе бубнит, ругается:
- Задолбало. Как же я ненавижу, когда он среди ночи пищит!
Я кашлянула, и сестра аж подпрыгнула. Вытаращила на меня глаза под очками. Я поняла, что она меня за живое и не считала. Специфика отделения, видимо.
И конечно, не было никакого смысла расспрашивать медсестёр о том, чем меня лечат.
- Скажите, что за препарат вы собираетесь мне ввести внутривенно?
- Препарат, который назначил врач.
- Могу я узнать название?
- Какая вам разница-то? Вам назначили, значит так надо!
- Но это моя жизнь, моё тело. Я имею право знать, чем меня лечат!
- Чем надо, тем и лечат. Лежите спокойно, не дёргайтесь.
Доктора мои вопросы попросту игнорировали. Ну действительно, какая разница, что там бормочет полуживое бревно?
По вечерам однообразие звуков цокающих каблуков, громыхающих тележек и телефонных звонков сменялось атмосферой праздника. Из коридора доносились взрывы хохота, хихиканье, беготня, где-то хлопали какие-то двери, сильный запах табачного дыма просачивался в мою кислородную маску, а доктора становились благостными: то зайдут подушку поправить, то спросят что-нибудь. Как-то зашёл заведующий самолично, спросил, ела ли я сегодня.
- Так ведь... нечего есть-то, кроме ложки каши на завтрак...
- Нельзя так, милочка, ох нельзя! Пока вы в больнице, надо хорошо питаться!
С тем и отбыл.
Другой раз зашёл он и сказал:
- Что ж вы такая голая лежите, прям Даная! Вам надо штаны такие... бриджи...
- Доктор, у меня пижамные штаны с собой, вот только их отобрали! Как бы их получить, к кому обратиться?
- Штаны? У нас? Нет у нас ваших штанов, в ординаторской их нет!
- У кого же спросить?
- Вот переведём вас, там и спросите.
Несмотря на врождённую стеснительность, этой Данае вскоре стала почти безразлична её нагота. Во-первых, меня мыли специальной пеной и губкой, прямо в кровати, и делал это молодой санитар. На протесты сил у меня не хватило, пришлось смириться. А во-вторых, ежедневно, а иногда и дважды в сутки, у меня брали кровь из артерии в паховой складке. Стали закрадываться подозрения, что я попала в логово вампиров, и моя кровь заменяет им прочие праздничные напитки. Но позже оказалось, что у меня сильнейшая интоксикация и кровь из артерии проверяли на предмет газового её состава и оценки работы легких и почек.
Вставать мне было совсем нельзя, а лежать оказалось ужасно неудобно. У кровати можно было приподнять спинку, но только вручную, - приходилось ждать санитарку или сестру, чтобы сообщить им, что я хочу лечь повыше. Но когда спинку поднимали, маленькая клеенчатая подушка так и норовила скатиться вниз, увлекая за собой по скользкой клеенке простыню. На жёстком ложе быстро затекало всё тело, немели руки и ноги, болела шея. Нужно было как-то ворочаться. Я втихаря отстёгивала с себя все датчики, снимала манжетку автоматического измерения давления, медленно и осторожно, чтобы не выдернуть центральный катетер, поворачивалась на бок и нацепляла всё обратно. Датчик пульсоксиметра на ночь я стала цеплять к пальцу ноги и наловчилась дотягиваться до кислорода - подливала в стакан увлажнителя воды побольше, чтобы в маске брызги летели в нос. Если закрыть глаза, можно было представлять, что я на берегу любимой Ладоги дышу прохладным летним ветром...
Через две недели (или два года?) я поняла, что терпеть больше нет сил: я хочу лечь на мягкое, надеть на себя хоть что-то из одежды, досыта поесть, выпить горячего чая с сахаром и согреться под одеялом. После этого - выспаться, потому что от холода, голода и затекавшего на неудобной кровати тела я не могла спать дольше нескольких минут. И я попросила заведующего перевести меня в терапию. Он сказал, что нельзя, потому что в терапии нет кислорода. Я расплакалась, пришёл другой врач и вкатил мне в подключичный катетер ампулу нейролептика, "чтобы я не волновалась и поспала".
После этого я почти на сутки впала в какое-то странное полуобморочное состояние, моё тело перестало меня слушаться, а голова - думать. Я уже не могла ни плакать, ни говорить, только мысленно уговаривала себя потерпеть, ведь этот кошмар скоро закончится.
И как только снова обрела способность говорить, упросила-таки заведующего меня перевести. Сказала, что очень живучая и готова вытерпеть несколько дней без кислорода (в конце концов, была жива даже с сатурацией 65!), в ожидании, пока откроют отделение пульмонологии.
Вот так я оказалась в нефрологии. Почему именно в ней - понятия не имею. Возможно, в других отделениях совсем никого не было.
Привезли меня в коляске, завёрнутой в белую простынку.
- Откройте шестую палату! - велела дежурная сестра. Ну конечно, шестую, какую же ещё...
Открыли.
В палате было не просто холодно.
По палате гулял ледяной ветер.
Четыре больших окна летом наверняка радовали пациенток этой шестиместной палаты. Летом. Но не зимой и уж точно не в минус тридцать на улице.
- Что-то тут совсем холодно, - сообщила мисс Очевидность, открывшая мне эту дверь. - Ты вот что сделай: со всех кроватей одеяла сними и разложи на подоконниках, попробуй заткнуть щели.
Дала мне указание и удалилась. А я приступила к выполнению задания.
Почему-то вспомнился инженер Щукин из книжки про Кису и Осю.
Минуло каких-то 90 лет с того дня, как бедный инженер сидел голым и замёрзшим на лестничной клетке, возле двери в свою квартиру.
Нынче голый инженер, только что из реанимации, с двусторонним воспалением лёгких шлёпает босыми ступнями по ледяному полу, мечется от кровати к кровати, чтобы собрать с них одеяла; задыхаясь, душераздирающе кашляя, волочёт одеяла к окнам и, распластывая посиневшее от гипоксии тельце по заиндевелым подоконникам, из последних сил затыкает одеялами щели.
Бедный, бедный голый инженер! Он очень старался, но все усилия оказались напрасны. Ветер в палате даже не стих, поскольку стеклопакеты в окнах оказались установленными вкривь и вкось. Голый инженер забрался в кровать подальше от окна, стуча зубами, завернулся в оставшееся тощенькое одеяло, свернулся калачиком и приготовился навсегда уснуть.
За окнами насмешливо сияло утреннее солнце, а белые вертикальные жалюзи в палате постукивали на ветру, словно вымороженные кости.
В палату заглянула сестра.
- Пожалуйста, - взмолилась я, - позвоните моему мужу, чтобы он привёз мне еды и одежду!
- Хорошо-хорошо, попозже позвоню, - сказала сестра и исчезла, даже не спросив телефон.
Примерно через час в палату заглянула какая-то другая женщина, то ли сестра, то ли санитарка. Я обратилась к ней с той же просьбой.
К полудню я окончательно замёрзла и нажала кнопку звонка на пост.
- Чего тебе? - недовольно всунулась в дверь дежурная.
- Мне холодно!!! Вы понимаете, что я только что из реанимации, с тяжёлой пневмонией? Пожалуйста, очень вас прошу - позвоните моему мужу, чтобы он привёз мне одежду!
- У меня сейчас капельницы, - сказала сестра. - Позже.
- Да что же это такое, в конце концов!!! Где дежурный врач? Позовите врача, пусть меня выпишут домой!
- Врач будет в понедельник. Сегодня она уже ушла, а завтра суббота. В выходные никого тут не будет. До понедельника ждите.
Решительно и гордо инженер Щукин поднялся. Из последних сил рванул он с кровати простыню, обернул ею окоченевший торс и пошлёпал в коридор. Там сидели какие-то одетые мужчины и разговаривали. При виде Щукина они замолкли и вопросительно уставились на его синие босые ноги.
- Мне очень нужно позвонить!
Через три часа Владимир уже забирал меня из больницы.
Дежурный врач прибежала тотчас же. Она принялась запугивать меня тем, что я непременно умру, как только покину стены больницы. Мне хотелось ей ответить, что шансов умереть, оставшись здесь, у меня намного больше, но я сдержалась. Я подписала какие-то бумаги, что покидаю больницу самовольно, нарушаю больничный режим и предупреждена о последствиях, вплоть до летального исхода. Затем пришлось ждать реаниматолога, чтобы он извлек у меня подключичный катетер - Владимир предложил его просто выдернуть, от чего дежурный врач вытаращила глаза и на пару минут потеряла дар речи.
Прошло две недели. Я всё ещё жива.
На этой оптимистичной нотке я, пожалуй, и закончу свой длинный рассказ.
Мне предстоит (надеюсь!) долгое-долгое лечение. В больнице, которую выберу я сама. У врачей, которым я буду доверять. Которые, как тот грустный доктор, будут разговаривать со мной на одном языке.
На человеческом.
Постскриптум.
Справедливости ради хочу сказать, что ЛОКБ действительно хорошая больница. Там мне помогли, и я очень благодарна медперсоналу отделения реанимации за спасение моей жизни. В какой-нибудь другой больнице всё могло бы закончиться намного печальнее.
Этот рассказ полностью документальный. В нём нет ни слова вымысла, хотя читателю может показаться иначе, - в особенности если читатель проживает в другой стране.
Я старалась делать акцент на смешном. Надеюсь, мне хоть немного это удалось.
Будьте здоровы!
Ваша У.М.
В детстве мы с ребятами очень уважали друг друга за всякие ссадины, синяки и порезы. Если кто-то появлялся с забинтованным пальцем, этот палец притягивал к себе всеобщее внимание и пробуждал жгучее любопытство. А уж нога или рука в гипсе превращали его обладателя в настоящего героя!
Если бы я в детстве похвасталась своим друзьям, что провела новогодние каникулы в реанимации, они бы все от зависти полопались, я так думаю. Хотя, может, и не поверили бы.
Но я действительно загремела в эти праздничные дни в реанимационное отделение Ленинградской Областной Клинической Больницы.
Начну я свой рассказ с того, что ЛОКБ в наших краях слывёт "хорошей больницей". Всё познаётся в сравнении: для того, кто хоть раз полежал в Приозерской ЦРБ, словосочетание "плохая больница" навсегда ассоциируется именно с этим заведением.
Чтобы вам хоть немного было понятно, о чем я, поведаю о событиях недавнего прошлого.
В декабре 09 года меня привезли в Приозерскую ЦРБ по "Скорой" со сложным переломом ноги. Несколько часов я пролежала на каталке возле операционной, на спине, без какого-либо валика под головой. Тело затекло и онемело, но я боялась шевельнуться, потому что при малейшем движении теряла сознание от резкой боли. Мимо то и дело проходили люди в белых халатах, в основном мужчины. Один из них как-то раз остановился и спросил, почему я плачу. - "Бооольно," - призналась я. - "Терпи," - посоветовал доктор и пошёл дальше.
Наконец меня отвезли в операционную и под общим наркозом сделали репозицию (то есть поставили все кости так, как они должны располагаться в ноге). Правда, этого в моём случае для выздоровления было не достаточно - нужно было сверлить в костях дырку и стягивать их здоровенным болтом, а также закреплять с двух сторон металлическими пластинами на маленьких винтиках. Но операцию остеосинтеза проводить было некому, в больнице не нашлось врача с квалификацией такого уровня. Поэтому мне просто поставили кости примерно как они должны были располагаться и наложили на ногу гипсовую лангету.
Когда я очнулась после наркоза и увидела эту лангету, я пришла в ужас:
- Ребята, вы что? С такой травмой такой гипс не делают! Развалится же к свиньям собачьим!
- Всё ништяк, мы лучше знаем, - успокоил меня травматолог, окружённый облаком перегарного выхлопа.
И меня отвезли в палату.
Палата была шестиместной. В ней лежало девять человек. Со мной стало десять.
Вплотную к моей кровати стояла кровать бабушки-бомжихи с сотрясением головного мозга. Бабушка была слепая, большую и малую нужду справляла под себя, но это ничуть не мешало ей считать себя Надеждой Константиновной Крупской и ощупывать всех неосторожно приблизившихся к ней докторов мужского пола в интимных местах - а вдруг Ильич? Яркая личность верной подруги вождя революции скрашивала унылые будни обитателей нашей палаты, вот только паразитические насекомые из Надежды Константиновны так и сыпались и это нервировало остальных сильнее, чем запахи Крупской, к которым все уже привыкли.
Вообще в этом хирургическом отделении пациентов не разделяли по социальному статусу, финансовому положению, возрасту и даже полу. Там был почти коммунизм, всеобщее равенство и полное отсутствие частной собственности. Как и денег. Мужчины, женщины, дети, старики, хирургические гнойные вперемешку с "чистыми" и травмой, бомжи, гастарбайтеры и местные молодые мамы с младенцами - все, что называется, вповалку. Длинный коридор был уставлен облезлыми кроватями и поломанными каталками, на которых лежали не поместившиеся в палатах больные. Мимо этих несчастных днём и ночью шаркали, хромали на костылях, протискивались на инвалидных колясках люди - все они стремились в сторону находившегося в конце коридора заветного места под названием туалет, а затем возвращались на свои одинаковые ложа.
Туалет был один на всё отделение. Для мужчин, женщин, детей и бомжей. В туалете было две комнаты: в первой все курили и умывались, во второй - три унитаза, разгороженные перегородками. На унитазах не было сидений, то есть вообще никаких. Возможно, сиденья украли какие-то несознательные буржуазные элементы . А может, их упразднили за ненадобностью, потому что санитарное состояние унитазов не позволяло даже помыслить о том, чтобы на них сесть. Создавалось гнетущее впечатление, что уборка в кабинках производится только если унитазы становятся совсем уж не видны. Я не знаю, как другие люди выходили из положения. Возможно, у них были с собой резиновые сапоги, чтобы зайти в кабинку, и лопаты... нет, лучше я не буду продолжать. Вы и так уже всё поняли.
Я - видимо, от безысходности своего положения - умудрилась добиться от персонала, чтобы меня пускали в запертый туалет платной палаты. В платной палате никто не лежал. Туалетом пользовался персонал отделения и для меня его открывать категорически не хотели, обзывали меня громко всякими нехорошими словами, чтобы я отстала. Но я пригрозила, что они всем дружным коллективом пойдут под суд за то, что я сломаю вторую ногу, а может быть и шею, поскользнувшись на говне. Это сработало: старшая сестра, матерясь сквозь зубы, открыла для меня заветную дверь.
О квалификации медперсонала я уже немножко рассказала. Теперь картинку вам покажу, и даже две. На первой - та самая гипсовая лангетка, которую мне наложили после репозиции перелома.
На второй - для сравнения - как правильно накладывать гипс в подобных случаях. Это ястреб-тетеревятник Матильда и моя гипсующая рука.
Переломы у Матильды были множественные, нога раздроблена капканом, в суставе - как и у меня - разорвано всё, что только можно было разорвать. Гипс продержался столько, сколько было нужно - мы не делали Матильде остеосинтез, сустав восстановить было невозможно, поэтому решили срастить его намертво, чтобы ястреб мог пользоваться ногой, как подпоркой. Матильда выздоровела и сейчас мы за неё переживаем только в том плане, что ей слишком грустно сидеть одной целыми днями в тесной каморке: для неё не нашлось добрых ручек и нет подходящего помещения.
Но я отвлеклась.
С моей ногой всё в итоге тоже благополучно разрешилось: через месяц после травмы меня прооперировали в НИИ травматологии и ортопедии им.Вредена, установив в голеностоп пожизненно титановую конструкцию. Правда, в результате мы остались без отопления в доме, потому что накопленной на монтаж отопительной системы суммы аккурат хватило на оплату операции, имплантов и моего пребывания в стационаре НИИ. Зато моя нога осталась со мной и я могу ею пользоваться. А в хирургическом отделении Приозерской больницы огромное количество пациентов с ампутированными конечностями наводило на вполне определённые мысли.
О квалификации персонала в Приозерской ЦРБ приведу ещё всего один пример. И хватит уже о "плохой" больнице.
Когда я попросила измерить мне давление, медсестра вытаращила глаза и гневно сказала:"Чё?! Какое ещё вам давление! Это в терапии давление мерюют, а у нас ХИРУРГИЯ!"
До сих пор восхищаюсь гениальностью этой фразы.
Ну, а теперь расскажу я вам, друзья, о больнице "хорошей". То есть о Ленинградской Областной Клинической.
Итак, два месяца я безуспешно лечилась от какой-то странной пневмонии, и 25-го декабря, несмотря на тяжёлое состояние, я в очередной раз отказалась от госпитализации. Доктор "Скорой" меня поняла. Новогодние праздники в больнице, даже в хорошей, можно проводить только если ты не очень серьёзно болен. И дело отнюдь не в том, что это грустно.
Я очень, очень хотела продержаться до окончания новогодних каникул, лёжа дома. Но состояние стремительно ухудшалось, и 2-го января я поняла, что если не испорчу докторам своим присутствием праздник завтра, послезавтра такой возможности у меня, скорее всего, уже не будет.
3-го января в половине шестого утра супруг усадил меня в машину, и мы поехали в славный город на Неве. Решили сделать мультиспиральную КТ грудной клетки и дальше действовать по результатам, - для начала мне хотелось понять, что же у меня происходит с лёгкими. Рентгенограмму я делала в середине декабря и мне показалось, что её сделали некачественно: лёгкие на ней выглядели совершенно белыми, как будто снимки были пересвечены. Такого не бывает. Врач почему-то переделывать снимки не стала, а только слегка взбледнула лицом и сказала, что мне нужно срочно ложиться в больницу. Ну, это я уже слышала.
И вот к восьми утра мы добрались до клиники, в которой сделали МСКТ с контрастированием. Сидя к нам спиной, врач, не прекращая печатать расшифровку, спросила:"Вы к пульмонологу скоро идёте?" Я спросила - а что, всё так плохо? - "Надо как можно скорее."
Я прочитала заключение и стало очевидно: придётся немедленно сдаваться эскулапам.
Хотя и по самочувствию я понимала, что без кислородного аппарата скорее всего не дотяну даже до вечера.
Сначала мы поехали в мою любимую Академию им.Мечникова. Там сказали, что могут взять завтра (поскольку будут дежурной больницей), а сегодня никак. Дежурной была Елизаветинская больница, она же горбольница номер 3, которую врачи, не стесняясь, называли при пациентах "Третьей Истребительной", с шутками-прибаутками рекомендуя соглашаться на неё. Дескать, там-то уж у врачей рука набита. Ну, смертность да, тоже. Зато всех берут.
Был ещё вариант доехать до областной и попробовать лечь туда. - "Областная вроде хорошая больница, все так говорят, поехали..." - решила я.
Приехали. Я ждала в машине, пока Владимир ходил узнавать, возьмут меня или нет. Часа через полтора он вернулся, сказал что в больнице каникулы, больных повыписывали и почти никого не принимают, но меня взять в конце концов согласились. Хотя поначалу категорически не хотели принимать без направления.
Довёз меня до входа в приёмник, выкатил оттуда коляску, и вот мы внутри.
Дежурный врач в приёмнике с результатами моих обследований уже ознакомилась, расспрашивать и осматривать меня не стала, а велела медсестре взять у меня кровь. Молодая сердитая медсестра молча схватила мою правую руку, наложила жгут и вознамерилась вонзить иглу в вену, в которой много лет назад на десять дней оставили катетер и даже не промывали его. Это едва не закончилось для меня сепсисом, - обошлось, но вена с тех пор для манипуляций категорически не пригодна.
- Стоп, - сказала я, - в эту вену колоть нельзя, она склерозирована, там был тромбофлебит.
- Я лучше знаю, куда нельзя, а куда можно! - взвилась сестра и сильно дёрнула меня за руку, занося над нею иглу.
- Там был тромбофлебит, - повторила я. - Колите в другую вену. Например, по центру, где татуировка. Удобнее всего колоть в букву Х.
- Нечего мне указывать, куда колоть! - моя попытка разрядить обстановку не удалась. - Я буду колоть туда, куда считаю нужным.
- Только не в ту вену. Там тромбофлебит был, - я уже приготовилась прижать руку к груди и в случае чего отбиваться ногами.
- У вас тромбофлебит, так и надо было сказать! - возмутилась сестра. - Зин, запиши там в истории: тромбофлебит верхних конечностей.
После чего она с маниакальным упрямством истыкала мне всю татуировку, кроме буквы Х, наконец уколола в Х, попала в вену, но кровь почему-то не текла.
- У вас кровь какая-то слишком густая, не течёт, - констатировала медсестра. - Почему?
- Не знаю, - меланхолично ответила я. Что я могла ответить, а главное - зачем? Было очевидно, что кровь сгустилась катастрофически. Сестре не удалось выкачать даже шприцом хоть немного.
Потом медсестра в очках с сильными стёклами прикатила маленький рентгеновский аппарат и велела мне лежать неподвижно. На мои слабые попытки сообщить, что у меня имеются с собой довольно свежие рентгеновские снимки и совсем свеженькие результаты компьютерной томографии с контрастированием и ещё раз облучать меня в общем-то незачем, она сказала строго:"Мы будем искать тело!" - "Что-что?" - переспросила я, - ТЭЛА?" - "ТЕЛО", - ещё строже повторила сестра. Хм, мне казалось, моё тело отнюдь не мелкое, чтобы пришлось искать его... - "Вы имеете в виду тромбоэмболию лёгочной артерии?" - я решила всё-таки уточнить. - "Нет, ТЕЛО!" - сестра зыркнула на меня сквозь очки так сурово, что я предпочла замолкнуть и больше не возражать.
Другая медсестра запомнилась мне своими удивительными руками. Вернее, рукавами: я видела её издали и мне казалось, что рукава её халата покрыты крупными пятнами свежей крови. Выглядело это пугающе и всякий раз, когда сестра энергично дефилировала по коридору, я впивалась взглядом в её руки, пытаясь представить, что делала эта хрупкая женщина своими окровавленными руками совсем недавно. Наконец она подошла достаточно близко, и я обнаружила, что на ней надет халат с короткими рукавами, а под халатом кофта из белой ткани, разрисованная большими красно-коричневыми розами.
Ещё в приёмнике была пожилая женщина, которую как и меня оформляли в больницу. Она грустно вздыхала и совсем не знала, чем заняться. Мы с Владимиром начали травить анекдоты на медицинские темы. Женщина немного повеселела, особенно от анекдота про клизмы в платной поликлинике.
Иногда приходили какие-то врачи и медсёстры, что-то тихо говорили друг другу, искоса поглядывая на меня, и уходили. Сделали, кажется, ЭКГ - помню только, что мне велели лечь и потом возглас врача:"Что это вы так посинели?!"
Потом одна из сестёр подошла ко мне и сообщила, что скоро придёт реаниматолог, ждите.
- Если, конечно, он в состоянии дойти, - прокашляла я.
Примерно через час реаниматолог дошёл. Увидев его, я моментально вспомнила актёра Алексея Смирнова в фильме про Шурика и подумала, что с моим - в общем-то очень похожим на Смирнова - доктором в этой роли жанр фильма сменился бы на триллер. Смирнову в фильме было хорошо. Доктору было плохо.
Реаниматолога штормило и шатало. Он чудом умудрился не промахнуться мимо стула, долго и сосредоточенно шарил в кармане халата, откуда наконец извлёк пульсоксиметр и мотнул в мою сторону головой, сказав "Ы!". Я догадливо протянула руку. Доктор нацепил прищепку прибора мне на палец и закачался над ним, вглядываясь в дисплей. Показания приборчика ему не понравились, он снял пульсоксиметр и начал стряхивать его, как градусник. Затем снова надел мне на палец. Недовольно сморщился, снова снял и помахал им более основательно и даже яростно, видимо решив, что стряхнул недостаточно хорошо. Мне стало любопытно, что же так не нравится бедолаге доктору, и когда он в следующий раз водрузил прибор мне на перст, я увидела, что пульс у меня 128, а сатурация 70. Предельно низкое значение шкалы пульсоксиметра. Почему-то это меня насмешило, - наверное, я захмелела под воздействием концентрированных спиртовых паров.. - "Семьдесят?" - спросила я, смеясь. - "Сто..." - буркнул доктор. - "Что сто?" - "Сто семьдесят... Всё, хватит болтать, в реанимации будете лечиться." С этими словами он довольно резво поднялся со стула и промаршировал почти точно в дверь.
После этого меня раздели, отобрали все вещи, включая очки и телефон, и отвезли в отделение реанимации. Там меня встречала молодая, высокая и очень худая медсестра в белом платке.
- Что же ты с собой сделала! - трагическим голосом воскликнула она вместо приветствия.
- Что?! - испугалась я.
- Тело своё изуродовала, вот что. Татуировки! Да какие страшные, аж жуть! Грех это большой.
- Вы мусульманка? - я попыталась понять, почему она меня осуждает.
- Нет, я православная. Давай поднимайся и на кровать ложись.
Дальше помню всё совсем смутно, - я пытаюсь лечь на кровать, и от этого усилия задыхаюсь, задыхаюсь, куда-то падаю, рыба на льду открывает рот, корчится в судорогах... много людей вокруг, они действуют быстро и почти молча: на моё лицо опускается что-то вроде маски химзащиты и под давлением начинает поступать кислород, меня облепляют датчиками, проводами, делают анестезию, вставляют под ключицу катетер, прокалывают иглами руки, ноги, живот, подключают к аппаратам жизнеобеспечения, и я чувствую как холодное ничто отпускает меня - воздух, воздух, я дышу... Слышу голос врача - "а у нас ещё остались вкусняшки? Только не морфий!"... Потом мне сказали, что я буду спать. Но я не спала. Или это только казалось, что я не сплю?
Сколько прошло часов, дней, а может лет - не знаю.
Первое, что помню - тёплые пальцы дежурного реаниматолога на моей руке. Его халат забрызган алой кровью из моих артерий.
- Послушай меня, - говорит он. - Ты ведь тоже врач, хоть и звериный. Значит, мы говорим на одном языке. Ты видела свои снимки? У тебя лёгкие все белые. Все! Ты понимаешь, что это значит? А тут праздники. Никого нет, даже лаборатория закрыта. Что я могу сделать? Что?... Кислород, гормоны?... - он говорит тихо и горько. У него грустное очень усталое лицо. Ему наверное лет сорок пять, и почему-то мне кажется, что дома его никто не ждёт. - Мы ведь говорим на одном языке, - снова повторяет он. - Я скажу тебе прямо: я не знаю, что это за процесс. И не смогу разгадать этот ребус, раскрутить узел. Я не пульмонолог, а пульмонолог будет только четырнадцатого. Понимаешь?
Я киваю. Доктор отпускает мою руку, ещё немного молча смотрит на монитор со скачущими цифрами и бегущими волнами моих жизненных функций, затем выходит из палаты.
Этот грустный доктор оказался, пожалуй, единственным, кто говорил со мной по-человечески. До конца дежурства он то и дело заходил в мою палату, спрашивал как я себя чувствую, удобно ли мне лежать, следил за приборами, менял препараты в капельницах. Иногда он приводил других докторов по трое-четверо, и до меня снова и снова доносились его фразы:"Сделала самостоятельно МСКТ... при поступлении сатурация даже не семьдесят, а шестьдесят пять... обширный интерстициальный процесс... двусторонняя мультисегментарная пневмония... снимки в ординаторской висят... Она тоже врач, только звериный, она всё понимает, вы можете с ней поговорить!" Доктора минуту-другую молча смотрели на меня и выходили в коридор.
Я лежала совсем голая, накрытая белой рваненькой простынкой, неподвижно, проваливаясь в какой-то полусон под монотонное пиликанье аппарата искусственной вентиляции лёгких. За окном мрачная стена из красного кирпича погружалась в ночную тьму. Хотелось пить, живот начало сводить от голода, но я не знала, как позвать кого-нибудь на помощь. Наконец пришла высокая медсестра и дала мне попить через трубочку. К ночи меня отсоединили от надоедливой пиликалки и надели маску кислородного концентратора. К счастью, в дальнейшем принудительно мои лёгкие заставляли работать не круглосуточно, и маска концентратора была в радость - в ней можно было говорить и ворочаться. Когда не делали гемодиализ.
- Завтра приедет мой муж и привезёт что-нибудь поесть. Что можно привезти? - спросила я у сестры.
- А ничего. Ничего нельзя, это ж реанимация! И у нас карантин, никого не пустят.
Утром смена грустного доктора и высокой сестры закончилась, и я осталась совсем одна.
Дверь в палату была всегда распахнута настежь. Я видела коридор и полоску входа в ординаторскую - нарядную небольшую ёлку, гирлянды из флажков под потолком, множество молчаливых тёмных экранов друг над другом, канцелярские столы. Из ординаторской тянуло табачным дымом и доносился приглушённый звук телевизора. Где-то вдалеке временами кто-то надсадно кашлял басом, раздавался уже знакомый мне пиликающий перелив сигналов - вероятно, подключали кашлявшего больного. Других больных слышно не было.
- Наверное, грустно работать в праздники? - спросила я у крепенькой симпатичной медсестры, которая забежала сунуть мне под мышку градусник.
- Нормально! Больных мало, хорошо! Градусник не разбейте, - и сестра умчалась.
Я лежала и смотрела в окно. За окном было совсем безжизненно, если не считать прилетавшей изредка вороны. Верх красной кирпичной стены заканчивался зубцами, а ниже шёл ряд редких закованных в решётки окошек-бойниц, будто это была стена крепости. Одно из окошек привлекло моё внимание: из его верхней части торчала какая-то не то балка, не то перекладина виселицы. "На ней вешают больных за нарушение больничного режима", - мелькнула шальная мысль. На эту балку и садилась ворона, но вскоре улетала, и смотреть становилось совсем не на что.
Тогда я поворачивала голову и смотрела в дверь. Мимо двери довольно часто проходили какие-то люди, почти все они с любопытством заглядывали в мою палату. Некоторые были в медицинских халатах, другие в штатском; и те, и другие иногда заходили ко мне по двое-трое, о чем-то тихо переговариваясь, и уходили, оставив после себя лёгкие ароматы коньяка, колбасы и кожного антисептика. Некоторые из некоторых читали мою с рождения пухлую историю болезни и задавали важные вопросы:
- СПИДом, сифилисом не болели? Татуировки не кустарным способом сделаны?
Младший медперсонал вопросы задавал попроще:
- А татуировки ваши что означают?
Но чаще никто ничего не спрашивал и не говорил. Зайдут, молча сделают своё дело и уходят. Сначала я со всеми здоровалась. На меня странно смотрели и чаще всего не отвечали, и я перестала.
Одну медсестру я нечаянно напугала. Она зашла менять шприцы в очень крутом автомате, который в меня через подключичный катетер медленно вливал сразу по три препарата. И вот меняет, делает что-то, настраивает, а под нос себе бубнит, ругается:
- Задолбало. Как же я ненавижу, когда он среди ночи пищит!
Я кашлянула, и сестра аж подпрыгнула. Вытаращила на меня глаза под очками. Я поняла, что она меня за живое и не считала. Специфика отделения, видимо.
И конечно, не было никакого смысла расспрашивать медсестёр о том, чем меня лечат.
- Скажите, что за препарат вы собираетесь мне ввести внутривенно?
- Препарат, который назначил врач.
- Могу я узнать название?
- Какая вам разница-то? Вам назначили, значит так надо!
- Но это моя жизнь, моё тело. Я имею право знать, чем меня лечат!
- Чем надо, тем и лечат. Лежите спокойно, не дёргайтесь.
Доктора мои вопросы попросту игнорировали. Ну действительно, какая разница, что там бормочет полуживое бревно?
По вечерам однообразие звуков цокающих каблуков, громыхающих тележек и телефонных звонков сменялось атмосферой праздника. Из коридора доносились взрывы хохота, хихиканье, беготня, где-то хлопали какие-то двери, сильный запах табачного дыма просачивался в мою кислородную маску, а доктора становились благостными: то зайдут подушку поправить, то спросят что-нибудь. Как-то зашёл заведующий самолично, спросил, ела ли я сегодня.
- Так ведь... нечего есть-то, кроме ложки каши на завтрак...
- Нельзя так, милочка, ох нельзя! Пока вы в больнице, надо хорошо питаться!
С тем и отбыл.
Другой раз зашёл он и сказал:
- Что ж вы такая голая лежите, прям Даная! Вам надо штаны такие... бриджи...
- Доктор, у меня пижамные штаны с собой, вот только их отобрали! Как бы их получить, к кому обратиться?
- Штаны? У нас? Нет у нас ваших штанов, в ординаторской их нет!
- У кого же спросить?
- Вот переведём вас, там и спросите.
Несмотря на врождённую стеснительность, этой Данае вскоре стала почти безразлична её нагота. Во-первых, меня мыли специальной пеной и губкой, прямо в кровати, и делал это молодой санитар. На протесты сил у меня не хватило, пришлось смириться. А во-вторых, ежедневно, а иногда и дважды в сутки, у меня брали кровь из артерии в паховой складке. Стали закрадываться подозрения, что я попала в логово вампиров, и моя кровь заменяет им прочие праздничные напитки. Но позже оказалось, что у меня сильнейшая интоксикация и кровь из артерии проверяли на предмет газового её состава и оценки работы легких и почек.
Вставать мне было совсем нельзя, а лежать оказалось ужасно неудобно. У кровати можно было приподнять спинку, но только вручную, - приходилось ждать санитарку или сестру, чтобы сообщить им, что я хочу лечь повыше. Но когда спинку поднимали, маленькая клеенчатая подушка так и норовила скатиться вниз, увлекая за собой по скользкой клеенке простыню. На жёстком ложе быстро затекало всё тело, немели руки и ноги, болела шея. Нужно было как-то ворочаться. Я втихаря отстёгивала с себя все датчики, снимала манжетку автоматического измерения давления, медленно и осторожно, чтобы не выдернуть центральный катетер, поворачивалась на бок и нацепляла всё обратно. Датчик пульсоксиметра на ночь я стала цеплять к пальцу ноги и наловчилась дотягиваться до кислорода - подливала в стакан увлажнителя воды побольше, чтобы в маске брызги летели в нос. Если закрыть глаза, можно было представлять, что я на берегу любимой Ладоги дышу прохладным летним ветром...
Через две недели (или два года?) я поняла, что терпеть больше нет сил: я хочу лечь на мягкое, надеть на себя хоть что-то из одежды, досыта поесть, выпить горячего чая с сахаром и согреться под одеялом. После этого - выспаться, потому что от холода, голода и затекавшего на неудобной кровати тела я не могла спать дольше нескольких минут. И я попросила заведующего перевести меня в терапию. Он сказал, что нельзя, потому что в терапии нет кислорода. Я расплакалась, пришёл другой врач и вкатил мне в подключичный катетер ампулу нейролептика, "чтобы я не волновалась и поспала".
После этого я почти на сутки впала в какое-то странное полуобморочное состояние, моё тело перестало меня слушаться, а голова - думать. Я уже не могла ни плакать, ни говорить, только мысленно уговаривала себя потерпеть, ведь этот кошмар скоро закончится.
И как только снова обрела способность говорить, упросила-таки заведующего меня перевести. Сказала, что очень живучая и готова вытерпеть несколько дней без кислорода (в конце концов, была жива даже с сатурацией 65!), в ожидании, пока откроют отделение пульмонологии.
Вот так я оказалась в нефрологии. Почему именно в ней - понятия не имею. Возможно, в других отделениях совсем никого не было.
Привезли меня в коляске, завёрнутой в белую простынку.
- Откройте шестую палату! - велела дежурная сестра. Ну конечно, шестую, какую же ещё...
Открыли.
В палате было не просто холодно.
По палате гулял ледяной ветер.
Четыре больших окна летом наверняка радовали пациенток этой шестиместной палаты. Летом. Но не зимой и уж точно не в минус тридцать на улице.
- Что-то тут совсем холодно, - сообщила мисс Очевидность, открывшая мне эту дверь. - Ты вот что сделай: со всех кроватей одеяла сними и разложи на подоконниках, попробуй заткнуть щели.
Дала мне указание и удалилась. А я приступила к выполнению задания.
Почему-то вспомнился инженер Щукин из книжки про Кису и Осю.
Минуло каких-то 90 лет с того дня, как бедный инженер сидел голым и замёрзшим на лестничной клетке, возле двери в свою квартиру.
Нынче голый инженер, только что из реанимации, с двусторонним воспалением лёгких шлёпает босыми ступнями по ледяному полу, мечется от кровати к кровати, чтобы собрать с них одеяла; задыхаясь, душераздирающе кашляя, волочёт одеяла к окнам и, распластывая посиневшее от гипоксии тельце по заиндевелым подоконникам, из последних сил затыкает одеялами щели.
Бедный, бедный голый инженер! Он очень старался, но все усилия оказались напрасны. Ветер в палате даже не стих, поскольку стеклопакеты в окнах оказались установленными вкривь и вкось. Голый инженер забрался в кровать подальше от окна, стуча зубами, завернулся в оставшееся тощенькое одеяло, свернулся калачиком и приготовился навсегда уснуть.
За окнами насмешливо сияло утреннее солнце, а белые вертикальные жалюзи в палате постукивали на ветру, словно вымороженные кости.
В палату заглянула сестра.
- Пожалуйста, - взмолилась я, - позвоните моему мужу, чтобы он привёз мне еды и одежду!
- Хорошо-хорошо, попозже позвоню, - сказала сестра и исчезла, даже не спросив телефон.
Примерно через час в палату заглянула какая-то другая женщина, то ли сестра, то ли санитарка. Я обратилась к ней с той же просьбой.
К полудню я окончательно замёрзла и нажала кнопку звонка на пост.
- Чего тебе? - недовольно всунулась в дверь дежурная.
- Мне холодно!!! Вы понимаете, что я только что из реанимации, с тяжёлой пневмонией? Пожалуйста, очень вас прошу - позвоните моему мужу, чтобы он привёз мне одежду!
- У меня сейчас капельницы, - сказала сестра. - Позже.
- Да что же это такое, в конце концов!!! Где дежурный врач? Позовите врача, пусть меня выпишут домой!
- Врач будет в понедельник. Сегодня она уже ушла, а завтра суббота. В выходные никого тут не будет. До понедельника ждите.
Решительно и гордо инженер Щукин поднялся. Из последних сил рванул он с кровати простыню, обернул ею окоченевший торс и пошлёпал в коридор. Там сидели какие-то одетые мужчины и разговаривали. При виде Щукина они замолкли и вопросительно уставились на его синие босые ноги.
- Мне очень нужно позвонить!
Через три часа Владимир уже забирал меня из больницы.
Дежурный врач прибежала тотчас же. Она принялась запугивать меня тем, что я непременно умру, как только покину стены больницы. Мне хотелось ей ответить, что шансов умереть, оставшись здесь, у меня намного больше, но я сдержалась. Я подписала какие-то бумаги, что покидаю больницу самовольно, нарушаю больничный режим и предупреждена о последствиях, вплоть до летального исхода. Затем пришлось ждать реаниматолога, чтобы он извлек у меня подключичный катетер - Владимир предложил его просто выдернуть, от чего дежурный врач вытаращила глаза и на пару минут потеряла дар речи.
Прошло две недели. Я всё ещё жива.
На этой оптимистичной нотке я, пожалуй, и закончу свой длинный рассказ.
Мне предстоит (надеюсь!) долгое-долгое лечение. В больнице, которую выберу я сама. У врачей, которым я буду доверять. Которые, как тот грустный доктор, будут разговаривать со мной на одном языке.
На человеческом.
Постскриптум.
Справедливости ради хочу сказать, что ЛОКБ действительно хорошая больница. Там мне помогли, и я очень благодарна медперсоналу отделения реанимации за спасение моей жизни. В какой-нибудь другой больнице всё могло бы закончиться намного печальнее.