И немножечко грущу...
Почти тридцать лет назад я с удовольствием читал "Вечер в Византии" Ирвина Шоу. Я, вообще, люблю Шоу, несмотря на некоторую попсовость его книг, особенно люблю "Молодых львов" и "Вечер в Византии".
Последний роман привлекал меня еще и киношным флером - продюсер, Канны, фестиваль, сценарии, околокиношные интриги... Что скрывать, я всегда мечтал о целлулоидном мире и еще не потерял надежду туда попасть.
Мне было до 25, когда я читал книгу - года 22-23, наверное. Главный герой - знаменитый, отошедший от дел продюсер Крейг - казался мне глубоким стариком. Его взаимоотношения с молодой журналисткой, с дочерью, с бывшей женой, вся голливудско-французская кинокухня показывалась глазами пожившего человека (самому Шоу в год написания романа (1973) было 60 лет).
Мне книга понравилась. Понравилась тем щемящим чувством "уходящей натуры", пониманием того, что поколение монстров, "делающих настоящее кино", проваливается в прошлое. Вечер в Византии накануне крушения империи. Роскошь предсмертного празднования. Последняя вспышка творчества перед наступающей творческой импотенцией. Последняя любовь перед утратой способности любить.
Недавно я перечитал книгу.
Главному герою 47 лет.
Он на два года младше меня сегодняшнего.
Не чувствую себя стариком. Не чувствую себя уходящей натурой.
Но став старше героя и ближе к тогдашнему возрасту автора, я стал острее воспринимать написанное. Не иначе, а с меньшим восторгом и некоторым страхом перед неизбежностью.
У нас свое поколение монстров - тех, кто делал ракеты, писал книги, снимал кино, сочинял музыку - и оно уходит. Нас в спину уже подталкивают те, кто вырос в другой стране, с другой ментальностью, другими героями и понятиями о прекрасном. Мы уже чужие, только еще не до конца осознали это. Мы стараемся угнаться, приспособиться, дотянуться и пока еще можем это сделать! У нас получается! Но сил будет все меньше, поезд идет все быстрее и рано или поздно мы отстанем...
Будем стоять на перроне и глядеть вслед последнему вагону.
И станем уходящей натурой с полном смысле этого слова.
Я понимаю, что через некоторое время этот мир станет для моего поколения чужим. Для тех, кто сумел принять новые условия игры и приспособиться, он будет чужим частично.
Для тех, кто не сумел адаптироваться - совершенно чужим.
Время беспощадно. Прогресс беспощаден. Новое поколение обязательно будет считать нас динозаврами и само станет динозаврами через каких-то 30 лет. Неизбежный, цикличный процесс.
Я, конечно же, немножечко грущу.
Но до тех пор, пока смогу бежать за поездом...
Я буду бежать.
У выхода из больницы он пожал Балиссано руку и шагнул за дверь. Вещи он оставил, сказав, что кого-нибудь за ними пришлет. Он шел медленно, щурясь от солнца, пиджак болтался на нем, как на вешалке. День был ясный, теплый. Он никого не предупредил, что выписывается сегодня, даже Белинду. Чтобы не сглазить.
Уже выходя из больницы, боялся, как бы мисс Балиссано не догнала его и не объявила, что произошла ужасная ошибка и что его должны срочно вернуть на койку и снова вогнать в руку шприц.
Но никто за ним не гнался. Он шагал без всякой цели по солнечной стороне улицы. Прохожие казались ему прекрасными. Девушки, стройные, гибкие, шли, высоко подняв головы, слегка улыбаясь, точно вспоминая невинные, но бурные радости прошедшей ночи. Молодые люди, бородатые и безбородые, шагали уверенным шагом, смело заглядывая в глаза встречным. Маленькие дети, чистенькие и веселые, в костюмчиках анемонового цвета, стремительно проносились мимо него. Старики были опрятно одеты, выглядели бодро и при свете солнца, казалось, забыли о бренности всего земного.
Номера в гостинице он не заказывал. Теперь он один, он жив, он идет, с каждым шагом ступая все тверже, один, без адреса, идет по улице родного города, и никто на свете не знает, где он сейчас: ни друг, ни враг, ни возлюбленная, ни дочь, ни коллега, ни адвокат, ни банкир, ни бухгалтер-ревизор не знают, куда он идет, никто ничего от него не требует, никто не может до него добраться. В эту минуту по крайней мере он свободен.
Проходя мимо магазина пишущих машинок, он остановился у витрины. Машинки чистенькие, так хитроумно устроенные и такие полезные. Он вошел внутрь. Вежливый продавец показал ему различные модели. Вспомнился приятель-матадор; тот, наверно, вот так же выбирает себе в мадридском магазине шпаги. Он сказал продавцу, что вернется позже и оставит заказ.
Он вышел из магазина. Ему уже чудился успокаивающий стук машинки, которую он в конце концов купит.
Он оказался на Третьей авеню. Вот и салун, в котором он частенько бывал. Он взглянул на часы: половина двенадцатого. Самое время выпить. Он вошел. Салун был почти пуст. У дальнего конца стойки разговаривали двое каких-то мужчин. Уверенные голоса.
Подошел бармен - краснолицый, толстый, могучего сложения человек в фартуке. Бывший боксер: переносица перебита, на бровях шрамы. Красавец бармен.
- Виски с содовой, - сказал Крейг и стал наблюдать с большим интересом, как тот наливает в мерный стаканчик виски, выплескивает его в стакан со льдом и откупоривает бутылочку содовой. Крейг взял бутылочку и чувствуя, как она приятно холодит руку, осторожно подлил содовой в стакан. Он целую минуту стоял в раздумье, глядя на приготовленное питье, и с наслаждением школьника, удравшего с уроков, сделал первый глоток.
Мужской голос на другом конце бара громко произнес: - Ну я ей и сказал: «Катись-ка ты отсюда знаешь куда…» Крейг улыбнулся. Все еще живой, он снова отпил из стакана. Никогда еще виски не казалось ему таким приятным на вкус.
Последний роман привлекал меня еще и киношным флером - продюсер, Канны, фестиваль, сценарии, околокиношные интриги... Что скрывать, я всегда мечтал о целлулоидном мире и еще не потерял надежду туда попасть.
Мне было до 25, когда я читал книгу - года 22-23, наверное. Главный герой - знаменитый, отошедший от дел продюсер Крейг - казался мне глубоким стариком. Его взаимоотношения с молодой журналисткой, с дочерью, с бывшей женой, вся голливудско-французская кинокухня показывалась глазами пожившего человека (самому Шоу в год написания романа (1973) было 60 лет).
Мне книга понравилась. Понравилась тем щемящим чувством "уходящей натуры", пониманием того, что поколение монстров, "делающих настоящее кино", проваливается в прошлое. Вечер в Византии накануне крушения империи. Роскошь предсмертного празднования. Последняя вспышка творчества перед наступающей творческой импотенцией. Последняя любовь перед утратой способности любить.
Недавно я перечитал книгу.
Главному герою 47 лет.
Он на два года младше меня сегодняшнего.
Не чувствую себя стариком. Не чувствую себя уходящей натурой.
Но став старше героя и ближе к тогдашнему возрасту автора, я стал острее воспринимать написанное. Не иначе, а с меньшим восторгом и некоторым страхом перед неизбежностью.
У нас свое поколение монстров - тех, кто делал ракеты, писал книги, снимал кино, сочинял музыку - и оно уходит. Нас в спину уже подталкивают те, кто вырос в другой стране, с другой ментальностью, другими героями и понятиями о прекрасном. Мы уже чужие, только еще не до конца осознали это. Мы стараемся угнаться, приспособиться, дотянуться и пока еще можем это сделать! У нас получается! Но сил будет все меньше, поезд идет все быстрее и рано или поздно мы отстанем...
Будем стоять на перроне и глядеть вслед последнему вагону.
И станем уходящей натурой с полном смысле этого слова.
Я понимаю, что через некоторое время этот мир станет для моего поколения чужим. Для тех, кто сумел принять новые условия игры и приспособиться, он будет чужим частично.
Для тех, кто не сумел адаптироваться - совершенно чужим.
Время беспощадно. Прогресс беспощаден. Новое поколение обязательно будет считать нас динозаврами и само станет динозаврами через каких-то 30 лет. Неизбежный, цикличный процесс.
Я, конечно же, немножечко грущу.
Но до тех пор, пока смогу бежать за поездом...
Я буду бежать.
У выхода из больницы он пожал Балиссано руку и шагнул за дверь. Вещи он оставил, сказав, что кого-нибудь за ними пришлет. Он шел медленно, щурясь от солнца, пиджак болтался на нем, как на вешалке. День был ясный, теплый. Он никого не предупредил, что выписывается сегодня, даже Белинду. Чтобы не сглазить.
Уже выходя из больницы, боялся, как бы мисс Балиссано не догнала его и не объявила, что произошла ужасная ошибка и что его должны срочно вернуть на койку и снова вогнать в руку шприц.
Но никто за ним не гнался. Он шагал без всякой цели по солнечной стороне улицы. Прохожие казались ему прекрасными. Девушки, стройные, гибкие, шли, высоко подняв головы, слегка улыбаясь, точно вспоминая невинные, но бурные радости прошедшей ночи. Молодые люди, бородатые и безбородые, шагали уверенным шагом, смело заглядывая в глаза встречным. Маленькие дети, чистенькие и веселые, в костюмчиках анемонового цвета, стремительно проносились мимо него. Старики были опрятно одеты, выглядели бодро и при свете солнца, казалось, забыли о бренности всего земного.
Номера в гостинице он не заказывал. Теперь он один, он жив, он идет, с каждым шагом ступая все тверже, один, без адреса, идет по улице родного города, и никто на свете не знает, где он сейчас: ни друг, ни враг, ни возлюбленная, ни дочь, ни коллега, ни адвокат, ни банкир, ни бухгалтер-ревизор не знают, куда он идет, никто ничего от него не требует, никто не может до него добраться. В эту минуту по крайней мере он свободен.
Проходя мимо магазина пишущих машинок, он остановился у витрины. Машинки чистенькие, так хитроумно устроенные и такие полезные. Он вошел внутрь. Вежливый продавец показал ему различные модели. Вспомнился приятель-матадор; тот, наверно, вот так же выбирает себе в мадридском магазине шпаги. Он сказал продавцу, что вернется позже и оставит заказ.
Он вышел из магазина. Ему уже чудился успокаивающий стук машинки, которую он в конце концов купит.
Он оказался на Третьей авеню. Вот и салун, в котором он частенько бывал. Он взглянул на часы: половина двенадцатого. Самое время выпить. Он вошел. Салун был почти пуст. У дальнего конца стойки разговаривали двое каких-то мужчин. Уверенные голоса.
Подошел бармен - краснолицый, толстый, могучего сложения человек в фартуке. Бывший боксер: переносица перебита, на бровях шрамы. Красавец бармен.
- Виски с содовой, - сказал Крейг и стал наблюдать с большим интересом, как тот наливает в мерный стаканчик виски, выплескивает его в стакан со льдом и откупоривает бутылочку содовой. Крейг взял бутылочку и чувствуя, как она приятно холодит руку, осторожно подлил содовой в стакан. Он целую минуту стоял в раздумье, глядя на приготовленное питье, и с наслаждением школьника, удравшего с уроков, сделал первый глоток.
Мужской голос на другом конце бара громко произнес: - Ну я ей и сказал: «Катись-ка ты отсюда знаешь куда…» Крейг улыбнулся. Все еще живой, он снова отпил из стакана. Никогда еще виски не казалось ему таким приятным на вкус.