Переменность (начало нового романа)
Море подошло вплотную к дому и остановилось. Игорь был благодарен: в конце концов, оно могло бы сделать еще один шаг и слизнуть дом, но не стало этого делать.
Когда появилось море, жизнь стала не такой пустой. Оно пугало. Игорь думал, что в мире не осталось вещей, способных напугать его - в конце концов, жизнь в эпоху переменности укрепляла нервы - но море пугало. Оно шумело за стеной, шипело и грохало, на стеклах оседали крупные соленые брызги. Оно то волновалось, то лежало тихо и плоско, притворяясь равниной. В бурные ночи море било в стену, и бревенчатый дом сотрясался, как древний корабль. Игорь надеялся, что дом выдержит.
В эпоху переменности менялось все, но прочие вещи делали это за гранью видимого, и люди обнаруживали лишь последствия перемен. Море менялось чаще, менялось сильнее. Игорь с ужасом думал о том, что еще сто, пятьсот, тысячу лет назад на морских берегах жили люди, которые видели эту переменность каждый день и привыкали к ней как к самому распостоянному постоянству. Он читал про это в книгах, но находил невозможным.
Вечерами он стоял на крыльце и смотрел на низкие облака над горизонтом. Облака отражались в глубокой воде, и казалось, что это гигантские губы тисков, в которые зажат мир. Игорю становилось тяжелее дышать. И это, наверное, пугало больше всего.
Он видел, как колышутся у полосы прибоя длинные стебли травы, как поблескивают круглые яблочные бока, и как серые рыбки тычутся в них своими беззубыми упругими ртами. Он видел торчащую над водой синюю штангу качелей с облупившейся краской и думал: неужели он сам вкопал эти качели так, чтобы жена могла видеть из окна, как играют девочки? Если это было правдой, значит, правдой было и то, что они действительно жили в эпоху до переменности, в ту эпоху, когда… Но он не мог вспомнить, что было с ним в ту эпоху, он не помнил лиц жены и девочек, не помнил их имен. Он даже не всегда вспоминал, что они были.
В день, когда все переменилось снова, он сидел на мокрых досках крыльца и вдыхал свежий соленый запах. В этот день было лето, и ноги Игоря были босы. Ступни были бледны, как два моллюска: чистые носки, удобные ботинки - роскошь, которую он еще мог себе позволить, никакого солнца, никакого ветра. Игорь усмехнулся и подумал, что переменность для его ступней наступила именно сегодня, когда он впервые разулся, чтобы пройтись босиком по узкой полоске травы и ступить в море, которого прежде никогда не видел.
Ступни были разочарованы. Море было просто водой, мокрой, прохладной вначале и приятной, когда привыкнешь. Оно не взбунтовалось, едва его волн коснулась человеческая плоть, не выпустило наружу чудовищ. Но в конце концов, переменность еще не означала сильных ощущений. Изменения к скучному были такой же ее частью, как и все остальное.
И вот когда Игорь сидел на крыльце и чувствовал, как осенний холодок подбирается к его влажным ступням, случилась странная вещь - в доме зазвонил телефон. У Игоря не было телефона: он не был ему нужен. Он не был нужен обывателям переменности, потому что номера менялись постоянно, постоянно менялись человеческие связи, так что звонить было некому, а если бы и был такой человек, ему просто не получилось бы дозвониться.
Но телефон звонил. Игорь вошел в дом и прислушался: звук шел из кухни, из крохотного чуланчика, в который свалено, запихнуто, засунуто было всякое барахло. Игорь открыл дверь, подхватил на лету затянутую паутиной швабру и гладильную доску, клацнувшую тонкими железными ногами, и влез внутрь, в скопление тряпья и коробок. Он думал, что человеку надоест звонить, пока он копается, и ему не удастся отыскать телефон, однако абонент на том конце провода был настойчив, словно Игорь действительно был ему необходим.
В конце концов, он вытащил наружу холщовую сумку благородного желтого цвета с оттенком старого золота и вытряхнул из нее целый ворох рекламных буклетов и небольшую коробку с мобильником. Коробка была не распечатана и пахла новым: краской, картоном, пластмассой, которой еще не касались теплые человеческие руки.
Игорь не церемонился с коробкой, он разорвал ее в два движения и поймал себя на мысли, что ему действительно интересно знать, кто так настойчиво звонит.
- Да? - спросил он, дотронувшись до слов «принять вызов».
- Игорь, - сказал серьезный и настойчивый женский голос. - Я все-таки дозвонилась.
- Дозвонилась, - эхом откликнулся он.
- Ты где?
- Я у себя дома, - ответил он. - Правда, не в городе, потому что мой городской дом, кажется, снесли. Там теперь строят какой-то гигантский центр.
- Это неважно, - прервала его женщина. - Ты можешь подъехать на пересечение Карла Маркса и Радужной?
- А что там?
- Там стою я.
- На улице?
- Да.
- А почему?
- Нипочему. Я не знаю, почему. Какая разница, где стоять? В конце концов, этот перекресток все еще существует, и ты, возможно, сможешь найти его.
- Но зачем? Зачем мне искать этот перекресток?
- Потому что Саша пропал.
- Кто такой Саша?
Она замолчала. В трубке не было слышно ни ее дыхания, ни других звуков, но молчание ее было таким напряженным, что Игорь точно знал: она там, и связь не прервалась.
- Простите, я не помню Сашу, - сказал он, потому что такое молчание заставило его нервничать.
- Твой сын, - ответила она.
- Но у меня никогда не было сына. У меня были только две дочери. Кажется, так. Кажется, две дочери. Скорее всего, я не тот Игорь, который вам нужен.
- Наверное, да, - серьезность и строгость исчезли из ее голоса, и он стал растерянным и беззащитным. - Простите. Я не помню его голоса. Почти не помню. Номер остался записанным в телефоне и… Простите.
- Ничего страшного, - ответил он. - Переменность.
- Переменность, - покорно согласилась она.
- До свидания, - сказал он.
- Может быть, - ответила она вместо прощания, - вы все-таки приедете? Я совсем одна здесь, на Карла Маркса и Радужной.
- Нет, не могу, - ответил он. - У меня много дел. Своих дел.
- У меня пропал сын.
- Не могу. Простите. Правда, не могу.
- Я понимаю. Извините. До свидания.
Он повесил трубку. Пошел на крыльцо, чтобы забрать носки и ботинки, и с грустью обнаружил, что они вымокли. Море, такое спокойное всего пятнадцать минут назад, волновалось, било в стену, окатывало крыльцо снопами брызг. Слева на него наползала темная, прошитая молниями туча, еще более низкая, чем обычные облака. Дул пронзительный ветер, он подхватывал холодные брызги и смешивал их с колючими ноябрьскими снежинками, которые внезапно наполнили воздух.
Над морем летели птицы. Игорь замер в дверях: птицы летели в грозу. Они летели прямо к молниям, маленькие черные точки - к черноте тучи. Нападение на грозовую тучу было самым глупым и странным, что Игорь видел в жизни. А потом он понял, что они летят не к буре, а от чего-то, что кажется им еще более страшным. Там, за птичьими хвостами, оставался город. «В городе совсем плохо», - подумал Игорь.
Он вошел в дом, затопил печь и лег спать в теплой комнате возле печи.
Ночью ему снилась маленькая женщина, которая стоит на перекрестке Радужной и Карла Маркса, в городе, который покинули птицы.
Когда появилось море, жизнь стала не такой пустой. Оно пугало. Игорь думал, что в мире не осталось вещей, способных напугать его - в конце концов, жизнь в эпоху переменности укрепляла нервы - но море пугало. Оно шумело за стеной, шипело и грохало, на стеклах оседали крупные соленые брызги. Оно то волновалось, то лежало тихо и плоско, притворяясь равниной. В бурные ночи море било в стену, и бревенчатый дом сотрясался, как древний корабль. Игорь надеялся, что дом выдержит.
В эпоху переменности менялось все, но прочие вещи делали это за гранью видимого, и люди обнаруживали лишь последствия перемен. Море менялось чаще, менялось сильнее. Игорь с ужасом думал о том, что еще сто, пятьсот, тысячу лет назад на морских берегах жили люди, которые видели эту переменность каждый день и привыкали к ней как к самому распостоянному постоянству. Он читал про это в книгах, но находил невозможным.
Вечерами он стоял на крыльце и смотрел на низкие облака над горизонтом. Облака отражались в глубокой воде, и казалось, что это гигантские губы тисков, в которые зажат мир. Игорю становилось тяжелее дышать. И это, наверное, пугало больше всего.
Он видел, как колышутся у полосы прибоя длинные стебли травы, как поблескивают круглые яблочные бока, и как серые рыбки тычутся в них своими беззубыми упругими ртами. Он видел торчащую над водой синюю штангу качелей с облупившейся краской и думал: неужели он сам вкопал эти качели так, чтобы жена могла видеть из окна, как играют девочки? Если это было правдой, значит, правдой было и то, что они действительно жили в эпоху до переменности, в ту эпоху, когда… Но он не мог вспомнить, что было с ним в ту эпоху, он не помнил лиц жены и девочек, не помнил их имен. Он даже не всегда вспоминал, что они были.
В день, когда все переменилось снова, он сидел на мокрых досках крыльца и вдыхал свежий соленый запах. В этот день было лето, и ноги Игоря были босы. Ступни были бледны, как два моллюска: чистые носки, удобные ботинки - роскошь, которую он еще мог себе позволить, никакого солнца, никакого ветра. Игорь усмехнулся и подумал, что переменность для его ступней наступила именно сегодня, когда он впервые разулся, чтобы пройтись босиком по узкой полоске травы и ступить в море, которого прежде никогда не видел.
Ступни были разочарованы. Море было просто водой, мокрой, прохладной вначале и приятной, когда привыкнешь. Оно не взбунтовалось, едва его волн коснулась человеческая плоть, не выпустило наружу чудовищ. Но в конце концов, переменность еще не означала сильных ощущений. Изменения к скучному были такой же ее частью, как и все остальное.
И вот когда Игорь сидел на крыльце и чувствовал, как осенний холодок подбирается к его влажным ступням, случилась странная вещь - в доме зазвонил телефон. У Игоря не было телефона: он не был ему нужен. Он не был нужен обывателям переменности, потому что номера менялись постоянно, постоянно менялись человеческие связи, так что звонить было некому, а если бы и был такой человек, ему просто не получилось бы дозвониться.
Но телефон звонил. Игорь вошел в дом и прислушался: звук шел из кухни, из крохотного чуланчика, в который свалено, запихнуто, засунуто было всякое барахло. Игорь открыл дверь, подхватил на лету затянутую паутиной швабру и гладильную доску, клацнувшую тонкими железными ногами, и влез внутрь, в скопление тряпья и коробок. Он думал, что человеку надоест звонить, пока он копается, и ему не удастся отыскать телефон, однако абонент на том конце провода был настойчив, словно Игорь действительно был ему необходим.
В конце концов, он вытащил наружу холщовую сумку благородного желтого цвета с оттенком старого золота и вытряхнул из нее целый ворох рекламных буклетов и небольшую коробку с мобильником. Коробка была не распечатана и пахла новым: краской, картоном, пластмассой, которой еще не касались теплые человеческие руки.
Игорь не церемонился с коробкой, он разорвал ее в два движения и поймал себя на мысли, что ему действительно интересно знать, кто так настойчиво звонит.
- Да? - спросил он, дотронувшись до слов «принять вызов».
- Игорь, - сказал серьезный и настойчивый женский голос. - Я все-таки дозвонилась.
- Дозвонилась, - эхом откликнулся он.
- Ты где?
- Я у себя дома, - ответил он. - Правда, не в городе, потому что мой городской дом, кажется, снесли. Там теперь строят какой-то гигантский центр.
- Это неважно, - прервала его женщина. - Ты можешь подъехать на пересечение Карла Маркса и Радужной?
- А что там?
- Там стою я.
- На улице?
- Да.
- А почему?
- Нипочему. Я не знаю, почему. Какая разница, где стоять? В конце концов, этот перекресток все еще существует, и ты, возможно, сможешь найти его.
- Но зачем? Зачем мне искать этот перекресток?
- Потому что Саша пропал.
- Кто такой Саша?
Она замолчала. В трубке не было слышно ни ее дыхания, ни других звуков, но молчание ее было таким напряженным, что Игорь точно знал: она там, и связь не прервалась.
- Простите, я не помню Сашу, - сказал он, потому что такое молчание заставило его нервничать.
- Твой сын, - ответила она.
- Но у меня никогда не было сына. У меня были только две дочери. Кажется, так. Кажется, две дочери. Скорее всего, я не тот Игорь, который вам нужен.
- Наверное, да, - серьезность и строгость исчезли из ее голоса, и он стал растерянным и беззащитным. - Простите. Я не помню его голоса. Почти не помню. Номер остался записанным в телефоне и… Простите.
- Ничего страшного, - ответил он. - Переменность.
- Переменность, - покорно согласилась она.
- До свидания, - сказал он.
- Может быть, - ответила она вместо прощания, - вы все-таки приедете? Я совсем одна здесь, на Карла Маркса и Радужной.
- Нет, не могу, - ответил он. - У меня много дел. Своих дел.
- У меня пропал сын.
- Не могу. Простите. Правда, не могу.
- Я понимаю. Извините. До свидания.
Он повесил трубку. Пошел на крыльцо, чтобы забрать носки и ботинки, и с грустью обнаружил, что они вымокли. Море, такое спокойное всего пятнадцать минут назад, волновалось, било в стену, окатывало крыльцо снопами брызг. Слева на него наползала темная, прошитая молниями туча, еще более низкая, чем обычные облака. Дул пронзительный ветер, он подхватывал холодные брызги и смешивал их с колючими ноябрьскими снежинками, которые внезапно наполнили воздух.
Над морем летели птицы. Игорь замер в дверях: птицы летели в грозу. Они летели прямо к молниям, маленькие черные точки - к черноте тучи. Нападение на грозовую тучу было самым глупым и странным, что Игорь видел в жизни. А потом он понял, что они летят не к буре, а от чего-то, что кажется им еще более страшным. Там, за птичьими хвостами, оставался город. «В городе совсем плохо», - подумал Игорь.
Он вошел в дом, затопил печь и лег спать в теплой комнате возле печи.
Ночью ему снилась маленькая женщина, которая стоит на перекрестке Радужной и Карла Маркса, в городе, который покинули птицы.