Ментальность против тактики
В недавно вышедшей монографии впервые подробно исследуется уровень боевой выучки Красной армии накануне репрессий 1937-1938 годов -в эпоху знаменитых маневров 1935-1936-го, связанных с именами М. Н. Тухачевского, И. Э. Якира и других репрессированных впоследствии военачальников. Тех, с чьим отсутствием в армии в 1941 году часто связывают поражения советских войск в начале Великой Отечественной войны. Публикуем фрагменты из главы «Особенности русской ментальности», которая даст читателям возможность оценить полезность и интересность проделанной автором огромной работы.
Приступая к выявлению корней теоретического уклона в обучении командиров «предрепрессионной» РККА тактике, нельзя не обратить внимание на то, что этим уклоном страдала и русская военная школа, да и русская школа вообще. «Умозрительный метод преподавания царит у нас и у латинских народов, - констатировал в 1910 году полковник П. А. Режепо. - Гораздо жизненнее обучение стоит у германцев и англичан: там гонятся за умением самостоятельно работать, развить наблюдательность, умение находить причины и следствия, а не повторять чужие и заученные фразы». Фактически здесь перечислены навыки, необходимые командиру: навыки самостоятельной оценки обстановки и принятия решения в соответствии с этой последней (а не с каким-нибудь из пяти - десяти заученных по учебнику тактики шаблонов). В России, однако, на выработку таких навыков даже в последние 20-30 лет перед Первой мировой войной не обращала внимания не только общеобразовательная, но и военная школа. «Военные предметы, - подчеркивал, вспоминая о своей учебе в 1890-1892 годах в Киевском пехотном юнкерском училище, генерал-лейтенант А. И. Деникин, - проходились основательно, но слишком теоретично». Занятия «прикладной тактикой» на старшем курсе военных и юнкерских училищ не погружали обучаемого в реальную боевую обстановку (где надо реагировать на изменения ситуации и распоряжаться) и сводились к разбору примеров из военной истории и решению тактических задач в классе. Результат зафиксировал, в частности, известный военный писатель П. Н. Краснов, заметивший в 1907 году, что «для молодого офицера часто легче решить задачу на плане на наступление целого корпуса, нежели на местности руководить взводом». На местность, в поле обучение юнкеров тактике было вынесено только в последние перед 1914-м годы, а практических навыков командования подразделением в бою они не получали и в годы Первой мировой. Так, в Алексеевском военном училище, по свидетельству учившегося там в 1915-м Маршала Советского Союза А. М. Василевского, «не только классные, но и полевые занятия носили больше теоретический, чем практический характер». В Тифлисском военном обучать тактике «главным образом в поле» и «показом» стали только в самом конце 1916 года, после того как этого потребовал проинспектировавший училище генерал для поручений при военном министре, талантливый военный педагог генерал-майор Б. В. Адамович. И это в то время, когда в германской армии тактическая подготовка будущих офицеров носила ярко выраженный практический и прикладной характер! Изучив в команде новобранцев службу рядового бойца, немецкий кандидат в офицеры (фанен-юнкер) направлялся в учебный лагерь, где в течение 6-8 недель в обстановке, приближенной к боевой, на практике учился командовать взводом. После этого, произведенный в фенрихи (прапорщики), он уходил на фронт, приобретал там боевой опыт в качестве командира взвода и только затем направлялся на двухмесячные полевые курсы или в полевое же военное училище (по окончании которых и получал наконец офицерский чин).
“ После Русско-японской войны необходимость приблизить обучение к жизни была признана, но методика тактической и штабной подготовки не менялась ”
Такой же больше теоретический, чем практический характер носило и изучение тактики частей и соединений в Николаевской академии Генерального штаба (с 1909-го - Императорская Николаевская военная академия). Военных игр - вырабатывающих умение принимать решения под воздействием изменяющейся обстановки - там не практиковали, а тренировавшим в принятии решений на местности полевым поездкам (которые к тому же и проводились лишь раз в год) серьезное значение стали придавать только с 1899 года. Да и после этого они не давали того, что могли бы дать, так как предшествующий этап тактической подготовки слушателя - решение тактических задач в классе - по-прежнему был слишком оторван от боевой действительности. В этих задачах не учитывалась не только инициатива противника, но даже и группировка его сил. На схемах противник обозначался лишь линией со стрелкой или не обозначался вообще!
После Русско-японской войны необходимость приблизить обучение в академии к жизни была признана, но методика тактической и штабной подготовки в ней не менялась еще долго. «Веяния французской высшей военной школы с ее прикладным методом преподавания, - свидетельствовал учившийся в академии в 1907-1910 годах Маршал Советского Союза Б. М. Шапошников, - с трудом прививались в Академии Генерального штаба и за время моего пребывания в ней широкого распространения не получили». Метод преподавания в основном был лекционный, а практические занятия на основных курсах, как и раньше, заключались, помимо одной полевой поездки в год, в сугубо академичном решении тактических задач в классе (с составлением необходимой боевой документации на дому) и не включали в себя военные игры (уже практиковавшиеся в германской армии). На дополнительном курсе «по-прежнему расширялся лишь тактический кругозор офицеров», а техника штабной работы стояла на третьем месте после исследований в области военной истории и теории военного искусства. В итоге, писал Шапошников, в области «практической подготовки к службе в штабах мы получили не очень много». Общую же оценку методики обучения этот академик выпуска 1910 года дал абсолютно ту же самую, что и выпускник 1902-го А. А. Игнатьев: «Академия Генерального штаба готовила больше теоретика, чем практика для службы в войсковых штабах».
Фото: cdn.topwar.ru
Приблизиться к пониманию причин такой живучести теоретического уклона в обучении тактике позволяет, на наш взгляд, наблюдение одного из наиболее талантливых русских полководцев Первой мировой войны генерала от инфантерии В. Е. Флуга. Разбирая в 1926 году недостатки русского генералитета и стремясь выявить их корни, он указал, в частности, на присущее русскому «интеллигентному классу» чрезмерное развитие аналитического мышления в ущерб мышлению синтетическому, умаляющее «способность образованного русского человека к созидательной (умственной. - А.С.) работе и к «смотрению на дело в целом»». Флуг выводил отсюда стремление русских генералов критиковать получаемые приказы и неумение выработать единство оперативно-стратегических взглядов. Мы же свяжем «чрезмерное развитие у русского интеллигента духа анализа» с таким хорошо знакомым педагогам и учащимся явлением, как чрезмерное увлечение преподавателя мелочами, частностями своего предмета. Оно именно мешало «смотреть на дело в целом»: за частностями, за отдельными деревьями переставали видеть лес - то главное, ради постижения которого и нужно изучение частностей (именно эту тенденцию высмеивали в конце XIX века офицеры русского флота, когда говорили, что, с точки зрения создателя теории девиации компаса капитана 1-го ранга И. П. де Колонга, «корабли строятся для того, чтобы было на чем устанавливать компасы и уничтожать их девиацию»). В нашем случае забывали о том, что целью изучения юнкерами и офицерами тактики является подготовка не военного ученого, а командира, не эксперта-аналитика, разбирающего в тиши кабинета тактические этюды, а организатора и руководителя боя.
Если мы примем тезис В. Е. Флуга о перевесе у образованного русского человека аналитического мышления над синтетическим, то нам станут понятны и многие другие труднообъяснимые на первый взгляд реалии отечественной военной истории - реалии, о которых писал в 1930-м генерал-лейтенант Е. Ф. Новицкий: «Бедную русскую армию преследует сквозь века какой-то рок. Куда ни поглядишь, везде какая-то недоделанность, расчет на авось, бедность мысли, отсутствие расчета. Таковыми были Отечественная война 1812 года, Крымская кампания, Турецкая война (1877-1878), с этим вышли мы на Японскую войну и с тем остались и в Первую мировую, в которой царил хаос бесхозяйственности и бессистемности, свойственной нам вообще и данной эпохе в особенности. Ведь так же обстояло дело и по всем остальным отраслям русской жизни!». Историк, продолжал (фактически солидаризируясь с Флугом) Новицкий, «стоит в изумлении перед нелепым грандиозным событием и в муках старается найти имена виновных», а ведь «корень» такого положения вещей «таится в глубине особенности русского естества».
Нам станет понятно, например, почему русский Генеральный штаб - укомплектованный высокообразованными специалистами, приученными научно мыслить, накануне Первой мировой так и не смог разработать научно обоснованную систему мероприятий по подготовке страны и армии к большой европейской войне и военную доктрину. «...У нас, - писал генерал-лейтенант Н. Н. Головин, - обращалось внимание на тот или другой вопрос, этот вопрос так или иначе разрешался, но того научно обоснованного синтеза, который имелся налицо во Франции или Германии, у нас не было». То же и с доктриной: «Были попытки копировать немцев или французов, но не синтезировать свою. А так как доктрина всецело обуславливается свойствами своей вооруженной силы и местными условиями, это еще более придавало стратегии нашего высшего командного состава и Генерального штаба характер беспочвенности и схоластичности; за нее-то и пришлось платить реками лишней крови в 1914-1916 годах».
Станет понятной и та однобокость, с которой развивался в конце ХIХ - начале XX века русский военно-морской флот, когда для того чтобы построить побольше кораблей, экономили на развитии системы базирования и судоремонта, на боевой подготовке и качестве боеприпасов. Непонимание того факта, что «военно-морской флот - это не только боевые корабли, а сложный многофункциональный комплекс», система, что «просчеты, ошибки, недостаточность в деятельности какого-либо одного из видов обеспечения может привести к тому, что боевые корабли не смогут решить поставленную задачу», также естественно вытекает из склонности к анализу, а не к синтезу, к частностям, а не к увязыванию их в систему, что и отсутствие военной доктрины и системного подхода к подготовке страны к войне.
Станет понятной и бессистемность, с которой формировали в 1880-1890-х годах и собственно корабельный состав русского флота, когда корабли чаще всего «представляли собой совершенно случайные типы, необдуманные в целом ни с тактической, ни с технической стороны», «случайный и недоношенный плод смутных более или менее односторонних идей и впечатлений», когда «Морской технический комитет, состоявший из пяти почти самостоятельных отделов по разным специальностям, весьма плохо согласовывал между собой различные, часто противоречивые требования своих отделов, и... нередко тщательная, почти ювелирная отделка какой-либо второстепенной детали прилаживалась к грубому, топорно выделанному целому», а усовершенствования проекта заключались «в многих частичных изменениях, сделанных под влиянием разнообразных воззрений... без достаточно продуманной связи между этими изменениями» - почему и «не увеличивали существенным образом боевой силы кораблей» (то есть того, ради чего и строятся эти последние. - А.С.). Только после Цусимского погрома «русские военно-морские специалисты поняли, что кораблестроительные программы должны иметь конечной целью создание оперативных соединений, связанных единым замыслом» (то есть поняли необходимость перейти от увлечения частностями к увязке частностей в единое целое, от анализа к синтезу. - А.С.).
Станет понятным и характерное для того же «доцусимского» периода истории русского флота пренебрежение оперативно-тактической составляющей подготовки морских офицеров - когда из военного моряка готовили техника, знатока частностей (кораблевождения или технических средств), а не тактика, умеющего применять систему оружия, которой является боевой корабль, умеющего так организовать перемещение корабля в пространстве и работу всех его технических средств, так синтезировать все возможности, предоставляемые корабельной техникой, чтобы добиться главного, ради чего существует военный флот, - нанесения ущерба противнику.
Станет гораздо понятнее и склонность русских штабов времен Русско-японской войны к погрязанию в административных мелочах вместо выработки руководящих оперативных или тактических идей («Штабы, - отмечал изучавший состояние тогдашней русской армии преподаватель прусской Военной академии, - не находились на надлежащей высоте, так как занимались мелочами, а не настоящей работой»). Сопоставим с наблюдением В. Е. Флуга свидетельство генерал-квартирмейстера штаба 3-й Маньчжурской армии генерал-майора М. В. Алексеева, отмечавшего весной 1905 года, что у работников штаба главнокомандующего Маньчжурскими армиями «нет общих идей, которыми управлялись бы их действия. Есть какие-то вспышки, обрывки мыслей». Перед нами яркое проявление преобладания аналитического мышления над синтетическим.
Станет хотя бы отчасти понятной и та поразительная неспособность разработать адекватный обстановке и полученным задачам план действий, которую проявили в марте 1916 года, накануне и в ходе Нарочской операции, командиры корпусов и командующие группами 2-й армии Западного фронта (все, как один, окончившие Академию Генерального штаба!) и их штабы. Так, командующий северной группой 2-й армии генерал от кавалерии М. М. Плешков и его штаб:
- наметив нанести главный удар правым флангом, резерв разместили за левым;
- атаку наметили на местности, не позволявшей эффективно действовать ни пехоте, ни артиллерии;
- разместив всю тяжелую артиллерию на участке одного из двух атакующих корпусов, не учли, что условия местности не позволят ей обработать цели на участке другого.
А командующий южной группой генерал от инфантерии П. С. Балуев и его штаб:
- поставили войскам «нарочито» сложные и запутанные задачи («что таит в себе возможности будущих неудач»);
- разработали излишне много вариантов действий после прорыва обороны противника (не учитывая, что противник все равно может создать своими действиями обстановку, при которой нельзя будет применить ни один из намеченных вариантов);
- и наконец, поставили группе задачи, уводящие ее с направления, указанного командующим армией.
Такая неясность и противоречивость плана действий, такие недостатки синтеза самым естественным образом вытекают из чрезмерного увлечения анализом (возможных действий противника, возможностей, которые представятся после прорыва обороны, и др.) - увлечения, заставляющего забыть даже о главной идее, которая должна быть положена в основу синтеза (директиве командарма-2). То же увлечение просматривается и в принятом в ходе операции командиром 27-го армейского корпуса генералом от инфантерии Д. В. Баланиным решении отойти ввиду отхода соседа справа. Способность к анализу (оголение правого фланга грозит фланговым ударом противника) и здесь явно перевесила способность к синтезу, не позволив Баланину использовать имевшиеся у него в резерве и способные парировать угрозу флангу корпуса четыре полка. (Предположить, что перед нами очередное проявление самого распространенного порока русского генералитета начала XX века - слабодушия, склонности к перестраховке, боязни риска, трудно, так как Баланин был одним из тех военных, которые ясно сознавали необходимость борьбы с этим злом. «Слабые, угодливые, колеблющиеся, - писал он в 1911 году в своей статье «Подготовка и выбор начальников, - должны уступить свое место сильным, правдивым, решительным: только при этих условиях наступит снова золотой век для нашей доблестной армии».) Накладывавшийся на перевес аналитического мышления над синтетическим солидный теоретический багаж офицера Генерального штаба только убыстрял ту утрату «простоты мышления», ту потерю «способности понимать самые простые истины», которая постигла, например, и «перегруженных тактической подготовкой» австро-венгерских генералов. Думается, именно поэтому Баланин (бывший академический преподаватель тактики), получив приказ выделить для поддержки наступающих войск одну из двух дивизий своего стоящего в резерве корпуса, выделил не ближайшую к фронту 45-ю пехотную, а стоявшую дальше 76-ю (в ходе предпринятого позднее расследования он так и не смог вразумительно объяснить, почему принял такое решение).
Станет понятным и недостаточное владение командирами и штабами соединений и объединений техникой организации и управления боем (операцией), отличавшее не только «предрепрессионную» РККА, но и русскую армию начала XX в. «Передвижения русских войск, - отмечали в 1913 году в германском генеральном штабе, - совершаются, как и прежде, с чрезвычайной медлительностью. От русских командиров также нельзя ожидать быстрого использования благоприятного оперативного положения, как и быстрого и точного выполнения войсками приказанного маневра. Для этого слишком велики препятствия, возникающие всюду при отдаче, передаче и выполнении приказа». То же признавал уже в 1940-м и Н. Н. Головин: «Мы хромали в 1914 году в области высшего командования и в технике Службы Генерального штаба». Так, побывав 19 августа (1 сентября) 1914-го в штабе 4-й армии Юго-Западного фронта, командир лейб-гвардии Гродненского гусарского полка полковник Головин был поражен той суетливой примитивностью, с которой происходила оперативная работа: «...Мои ученики, удивленные полным несоответствием того, что им преподавалось с кафедры, с тем, как протекала работа в Штабе армии в действительности, засыпали меня недоуменными вопросами... Как правило без исключения, приказы из Штаба армии получались с таким запозданием, что выполнять их было нельзя; как правило, нас без толку «дергали», заставляя производить ненужные марши; в критические моменты мы оставались не только без указаний, но даже без ориентировки; это не мешало Штабу армии вмешиваться в подробности выполнения, которые всецело входили в круг обязанностей нашего начальника дивизии». О том же писал в те дни в дневнике старший адъютант штаба 3-й Финляндской стрелковой бригады (входившей в 10-ю армию Северо-Западного фронта) Генерального штаба капитан А. И. Верховский: «...Наше маневрирование, не руководимое из Штаба армии, носило хаотический характер. Никакой связи между частями, никакой ориентировки начальников о том, что происходит, и о целях действий...
Все, что мы, молодежь, учили о современной войне, все, что нам казалось азбучным, все было позабыто, все не исполнялось. Мы не знали, куда и зачем идем, откуда гремят артиллерийские выстрелы, кто и почему стреляет. Мы не знали, кто вправо и влево от нас, где нам получать наше продовольствие и снаряды...
Никто не знал, что и как делать. Взялись играть сложную симфонию войны, а знание техники позволяет играть только одну хроматическую гамму.
Но почему же командный состав не учили воевать? Ведь нас, маленьких офицеров Генерального штаба, всему этому в академии обучили. Ведь наши профессора, особенно молодые, говорили нам заранее все, что нужно делать на войне».
Действительно, можно списать недееспособность штаба 10-й армии на то лишь обстоятельство, что его работники оканчивали академию до 1910 года и их в отличие от выпускника 1911-го Верховского и других «маленьких офицеров Генерального штаба» не учили тактике «прикладным» методом Н. Н. Головина и не обучали систематически технике штабной службы. Это, конечно, сказывалось тоже, однако тренировка штабов в ходе полевых поездок и маневров - основательность которой в последние перед 1914-м годы хорошо видна, например, из воспоминаний Б. М. Шапошникова - от описанной выше бестолковщины должна была бы все-таки гарантировать. (Полковник Б. Н. Сергеевский писал, что «штабная работа мирного времени не давала в этом отношении почти ничего», но он стал офицером Генерального штаба только летом 1914-го и до войны штабной работой почти не занимался.) А вот если мы учтем естественно вытекающее из перевеса аналитического мышления над синтетическим недостаточное умение организовать свою и подчиненных работу (германские генштабисты в 1913-м выделяли, в частности, свойственную русским «полную неспособность правильно определить и использовать время»), то все встанет на свои места. «Мы, русские, в большинстве страдаем вообще недостатком организационных способностей», - признавал и тот же Сергеевский.
Если же вернуться к «предрепрессионной» РККА, то, помимо необычайной живучести теоретического уклона в обучении командиров тактике и неотработанности техники штабной службы, перевесом аналитического мышления над синтетическим можно объяснить и чрезвычайную живучесть стремления рассматривать военную школу как воинскую часть (и уделять поэтому излишне много внимания сколачиванию курсантских подразделений в ущерб индивидуальной подготовке курсанта как командира). И тут частности (необходимость хорошо ознакомить будущего командира со службой рядового бойца, желание блеснуть на смотре) затмевали главное: тот факт, что военные школы предназначаются для подготовки командиров и что соответственно все частности должны быть подчинены достижению этой главной цели.
Такое объяснение представляется тем более обоснованным, что в истории советских вооруженных сил в 1930-е годы немало и других фактов, которые великолепно объясняются при помощи наблюдения В. Е. Флуга. Так, при строительстве ВВС и ВМФ в этот период - точно так же, как и перед Русско-японской войной! - забывали о том, что и флот, и авиация суть системы, высокая эффективность каждой из которых обеспечивается сбалансированным развитием всех ее составляющих, а не опережающим развитием какой-то одной из них. В авиации приоритет отдавали наращиванию численности самолетного парка (не учитывая, что самолеты тогда быстро устаревали), тогда как «перераспределение финансов в пользу создания перспективных самолетов и более качественную подготовку летчиков дало бы больший эффект, нежели содержание самой большой в мире армады устаревших воздушных машин». Решения же о принятии на вооружение того или иного типа самолета принимали, учитывая «только некоторые показатели, характеризующие отдельно летные и отдельно боевые качества самолетов». И тут забывали о синтезе, о системном подходе, о том, что боевой самолет предназначен для нанесения ущерба противнику и что для достижения этой главной цели необходима сбалансированность летных и боевых характеристик; опять не «смотрели на дело в целом»... Строя флот, заботились почти исключительно о его ударных силах (подводных лодках, торпедных катерах, морской авиации, а затем еще и об эсминцах, крейсерах и линкорах), забывая, что они не могут эффективно действовать без сил обеспечения - тральщиков, охотников за подводными лодками, транспортов, танкеров, плавучих баз и т. п. «Считалось, что важно в первую очередь построить ударные корабли, оставив все остальное на потом. А «потом» наступала новая пятилетка, и все повторялось вновь: одни классы (кораблей и судов. - А. С.) строились десятками и сотнями, другие - почти не строились вообще». Корни этой порочной практики цитируемые нами исследователи склонны искать в «неудовлетворительной подготовке кадров» РККВМФ, но проницательно добавляют, что «простого ответа тут не получился». И действительно, из описанной ими ситуации прямо-таки выпирает природная склонность к тому, чтобы «за деревьями не замечать леса», к увлечению частностями в ущерб увязыванию их в единое целое, к анализу, но не к синтезу.
В свою очередь предпочтение анализа синтезу, неумение «смотреть на дело в целом» может быть объяснено такой присущей русскому этносу (и отмечавшейся, в частности, авторитетными исследователями русского национального характера И. А. Ильиным, Н. А. Бердяевым и Н. О. Лосским) чертой, как недисциплинированность мышления.
Особенностями русской ментальности нужно объяснить и обычное для комсостава «предрепрессионной» РККА халатное отношение к боевой подготовке. Ведь оно также встречалось и в русской армии начала XX века.
Источник: А. А. Смирнов. «Боевая выучка Красной армии накануне репрессий 1937-1938 гг. (1935 - первая половина 1937 года). Том 2. М., ООО «Родина-медиа», 2013 http://vpk-news.ru/
Подробнее: http://vpk-news.ru/articles/25171