Ещё одна песня
Chinatown
Воплощение поэтического,то есть не совпадающего с его «материальным обеспечением» содержания здесь начинается с очевидно явленного пренебрежения солидной и надежной логичностью и связностью общих и внятных для всех, значительных и осмысленных вещей: буквы какие-то вдруг, всё начинается с полуслова, с середины, постоянные превращения одного в другое и обратно, и сквозь эти простые-заглавные слышно, что никаких таких и нет готовых «сюжетов» или прочных оснований, процесс их обнаружения только начинается, совпадая с началом песни, а первым содержательным моментом с первых слов выглядит сама эта интонация погруженности в глубокую задумчивость, сновидческая, «равномерная, однотонная», исполненная сосредоточенности и выключенности из каких-либо диалогов, общественных договоров и норм так называемой обычной жизни, уже существующего и только требующего следования себе этикета - всего, что либо мешает, либо не имеет отношения к событиям другого, не внешнего плана жизни, о которых заведена речь. Это, конечно, тема поэта началась, в том изводе, что нет отдельно жизни и поэта, жизнь и есть то, что поэту удастся в ней расслышать и понять, а не так, чтобы жизнь она вот она, содержанием так и фонтанирует без всяких там рифм, а поэт так, бирюльки к ней интересные подбирает, как на елочку.
Многим кажется, что здесь Бродский при чем-то. Представляется нарочно выстроенным некое сходство интонации - правда, очень трудно уловить, в чем же оно. То ли в странном сочетании нарочито свободной «разговорности», допускающей разного рода снижения и прозаизмы, но не для баловства - и плотной вереницы сложных реминисценций, имен и названий, нагруженных довольно изощренными, не штампованными культурными смыслами явно не для целей изящной болтовни. То ли в близости темы «чужака» в этом конкретном тексте с событием языковой эмиграции в судьбе поэта. Но что-то явно есть. При этом Набоков, который в других произведениях, к слову, как кажется, «встречается» довольно часто, здесь вроде бы не подходит, хотя обстоятельства эмиграции в другую культуру и язык те же, а Бродский почему-то да.
Чайнатаун из мира внепоэтической эмпирики (как сувенирно-экзотическая и «древняя» часть в составе сильного своей новизной и энергией современного города, представленная в многочисленных, с наслаждением и интересом рассказываемых подробностях чувственных впечатлений, вплоть до значимой фактурности изделий из фаянса, воска, камня, кожи, освещения, канала за окном и тому подобного реализма) несколько раз за «повествование» превращается в метафору то поэта, врастающего не в свое повествование, начинающего путь от периферии к центру, то самой поэзии, из смиренного статуса диковины и небылицы вдруг так «врастающей» в мир за окном, что он само свое содержание обретает только благодаря ей. Это как бы сначала тот же Бродский, допустим, пришел в реальности в такой магазинчик, лавку древностей, во всех смыслах иностранец, и для китайцев, и для большого города, и вот он сначала чужак, все в этой лавке для него новое и неведомое, но при этом исполненное значительности и красоты, потом это уже вдруг пространство стихотворения, по которому теперь уже не турист, а поэт ходит в ритме танца, морщит бровь и шевелит губами, а как на чужеземца на него смотрят из темноты, видимо, «законные» уже граждане этой страны, старожилы, его предшественники и собратья, и «роется в торбах с черепками, с черепами» он уже, видимо, в том смысле, в каком у Пастернака упомянуты все дела чародеев, все сны детворы, всё будущее галерей и музеев. В конце концов призрачным, ненадежным, каким-то даже докучным, сумрачным и иллюзорным предстает как раз реальный мир за окном, а не этот, полный небылиц, безделиц, немедля забываемых строчек. По реальному каналу плывет лодка с ангелом, а потом и сам канал получает свое истинное значение, это, оказывается, Стикс, и сюжет все тот же, что всегда, и вышло, что это весь солидный и серьезный мир врастает в это стихотворение, выговаривает себя на его языке, а не отсталый китайский квартал или иностранец-эмигрант врастает в новый мир. Попутно длится тема простой буквы, не заглавной, для выплаты-для траты, то есть чего-то в одно и то же время обыкновенного и необходимого, в противовес декоративности и праздному излишеству. Безделицы из этой лавки на самом деле драгоценности.
В очередной раз, как часто бывает у этого автора, тут работает один прием, когда стилистика старинной языковой манеры образует содержание подлинности в противовес легкомыслию. Сначала слышится расхожее и фамильярное название «места действия» в «есть Китай квартала,вросший в Штаты», как вдруг с новой строки происходит переход в другой регистр: «Северной Америки...». Этот вариант названия, Северо-Американские Соединенные Штаты, одновременно и «старинный», ценный в этом качестве тем, что сохраняет ничем не скомпрометированную серьезность и простоту своего значения, и далекий от совсем уж незамысловатых политико-идеологических коннотаций, но тут больше всего интересен, в качестве маленькой частной темы, именно назидательно-холодноватый отказ изъясняться на легком, как бы демократичном, как бы ни на что не претендующем, таком фальшиво-мило-сердечном языке «реальности» как антонима поэзии. Может быть, это случайно получилось, но тем не менее стало фактом содержания.
Воплощение поэтического,то есть не совпадающего с его «материальным обеспечением» содержания здесь начинается с очевидно явленного пренебрежения солидной и надежной логичностью и связностью общих и внятных для всех, значительных и осмысленных вещей: буквы какие-то вдруг, всё начинается с полуслова, с середины, постоянные превращения одного в другое и обратно, и сквозь эти простые-заглавные слышно, что никаких таких и нет готовых «сюжетов» или прочных оснований, процесс их обнаружения только начинается, совпадая с началом песни, а первым содержательным моментом с первых слов выглядит сама эта интонация погруженности в глубокую задумчивость, сновидческая, «равномерная, однотонная», исполненная сосредоточенности и выключенности из каких-либо диалогов, общественных договоров и норм так называемой обычной жизни, уже существующего и только требующего следования себе этикета - всего, что либо мешает, либо не имеет отношения к событиям другого, не внешнего плана жизни, о которых заведена речь. Это, конечно, тема поэта началась, в том изводе, что нет отдельно жизни и поэта, жизнь и есть то, что поэту удастся в ней расслышать и понять, а не так, чтобы жизнь она вот она, содержанием так и фонтанирует без всяких там рифм, а поэт так, бирюльки к ней интересные подбирает, как на елочку.
Многим кажется, что здесь Бродский при чем-то. Представляется нарочно выстроенным некое сходство интонации - правда, очень трудно уловить, в чем же оно. То ли в странном сочетании нарочито свободной «разговорности», допускающей разного рода снижения и прозаизмы, но не для баловства - и плотной вереницы сложных реминисценций, имен и названий, нагруженных довольно изощренными, не штампованными культурными смыслами явно не для целей изящной болтовни. То ли в близости темы «чужака» в этом конкретном тексте с событием языковой эмиграции в судьбе поэта. Но что-то явно есть. При этом Набоков, который в других произведениях, к слову, как кажется, «встречается» довольно часто, здесь вроде бы не подходит, хотя обстоятельства эмиграции в другую культуру и язык те же, а Бродский почему-то да.
Чайнатаун из мира внепоэтической эмпирики (как сувенирно-экзотическая и «древняя» часть в составе сильного своей новизной и энергией современного города, представленная в многочисленных, с наслаждением и интересом рассказываемых подробностях чувственных впечатлений, вплоть до значимой фактурности изделий из фаянса, воска, камня, кожи, освещения, канала за окном и тому подобного реализма) несколько раз за «повествование» превращается в метафору то поэта, врастающего не в свое повествование, начинающего путь от периферии к центру, то самой поэзии, из смиренного статуса диковины и небылицы вдруг так «врастающей» в мир за окном, что он само свое содержание обретает только благодаря ей. Это как бы сначала тот же Бродский, допустим, пришел в реальности в такой магазинчик, лавку древностей, во всех смыслах иностранец, и для китайцев, и для большого города, и вот он сначала чужак, все в этой лавке для него новое и неведомое, но при этом исполненное значительности и красоты, потом это уже вдруг пространство стихотворения, по которому теперь уже не турист, а поэт ходит в ритме танца, морщит бровь и шевелит губами, а как на чужеземца на него смотрят из темноты, видимо, «законные» уже граждане этой страны, старожилы, его предшественники и собратья, и «роется в торбах с черепками, с черепами» он уже, видимо, в том смысле, в каком у Пастернака упомянуты все дела чародеев, все сны детворы, всё будущее галерей и музеев. В конце концов призрачным, ненадежным, каким-то даже докучным, сумрачным и иллюзорным предстает как раз реальный мир за окном, а не этот, полный небылиц, безделиц, немедля забываемых строчек. По реальному каналу плывет лодка с ангелом, а потом и сам канал получает свое истинное значение, это, оказывается, Стикс, и сюжет все тот же, что всегда, и вышло, что это весь солидный и серьезный мир врастает в это стихотворение, выговаривает себя на его языке, а не отсталый китайский квартал или иностранец-эмигрант врастает в новый мир. Попутно длится тема простой буквы, не заглавной, для выплаты-для траты, то есть чего-то в одно и то же время обыкновенного и необходимого, в противовес декоративности и праздному излишеству. Безделицы из этой лавки на самом деле драгоценности.
В очередной раз, как часто бывает у этого автора, тут работает один прием, когда стилистика старинной языковой манеры образует содержание подлинности в противовес легкомыслию. Сначала слышится расхожее и фамильярное название «места действия» в «есть Китай квартала,вросший в Штаты», как вдруг с новой строки происходит переход в другой регистр: «Северной Америки...». Этот вариант названия, Северо-Американские Соединенные Штаты, одновременно и «старинный», ценный в этом качестве тем, что сохраняет ничем не скомпрометированную серьезность и простоту своего значения, и далекий от совсем уж незамысловатых политико-идеологических коннотаций, но тут больше всего интересен, в качестве маленькой частной темы, именно назидательно-холодноватый отказ изъясняться на легком, как бы демократичном, как бы ни на что не претендующем, таком фальшиво-мило-сердечном языке «реальности» как антонима поэзии. Может быть, это случайно получилось, но тем не менее стало фактом содержания.