Попытка разбора очень трудного стихотворения
Вот пример стихотворения, где к смыслу надо пробираться долго, где он намеренно ускользает, то и дело маскируется под чуть ли не противоположный, все время требует тщательности и неторопливости понимания - не как мгновенного озарения, а именно как процесса с препятствиями.
Осип Мандельштам
Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма,
За смолу кругового терпенья, за совестный деготь труда...
Как вода в новгородских колодцах должна быть черна и сладима,
Чтобы в ней к рождеству отразилась семью плавниками звезда.
И за это, отец мой, мой друг и помощник мой грубый,
Я - непризнанный брат, отщепенец в народной семье -
Обещаю построить такие дремучие срубы,
Чтобы в них татарва опускала князей на бадье.
Лишь бы только любили меня эти мерзлые плахи,
Как, нацелясь на смерть, городки зашибают в саду,
Я за это всю жизнь прохожу хоть в железной рубахе
И для казни петровской в лесах топорище найду.
К кому бы он ни обращался - чего просит, о чем мольба? Не о том же, чтобы заранее получить вечное место в истории поэзии, к примеру. Это была бы, наверное, очень странная просьба, суетливая - сначала «сохрани», то есть дай гарантию, а я уж потом постараюсь. Такие душевные движения никак не соединяются с тем Мандельштамом, которого так высоко почитали столь «непоблажливые» и зоркие люди, как А.Ахматова и С.Аверинцев. Наверно, имеется в виду - оставь этот дар, не отнимай.
«Чтобы в них татарва опускала князей на бадье». Кажется, с давних пор и поныне непреложным и непререкаемым моментом остается, по крайней мере в русской культуре, то обстоятельство или условие, что ни для каких священных надобностей поэт не может одобрять, а тем более самому подстрекать и лично стараться, или даже давать согласие, чтоб людей казнили. Чем угодно эта тема может быть, но только не священным делом. К тому же «татарва» и «князья» - это явная тема противостояния варварства и культуры, враждебного и родного, так что интерпретация «чего изволите, на всё пойду», выглядит, при таких весовых характеристиках этой образной пары, довольно отвратительно, этот поэт ничем не заслужил таких предположений. Может быть, речь идет о бесконечности битвы культуры и варварства, о том, что неизбежны новые атаки, новая «татарва», но поэт, зная и понимая это, тем не менее готов к своей огромной работе и бесконечной обороне.
Первую строфу и вторую "прошивает" тема согласия и готовности поэта к разнообразным испытаниям, понимаемым как условие достижения всего драгоценного и "сладимого". Образ награды за труд и терпение располагается на максимальной ценностной высоте - рождественская звезда отражается в тех самых страшных черных колодцах, куда спускали князей на бадье. Поэтому тема возвращения варварства в непосредственной связи и соседстве с темой творческой силы совершенно лишена знаков тревоги, сокрушения, жалобы.
Третья строфа говорит не о самопожертвовании в том смысле, что есть что-то высшее, ради чего можно принести себя в жертву: поэт не разделяет себя и свою судьбу со своим даром, который для него в этом стихотворении высшая ценность и высшее стремление, а значит, дорожит своей жизнью, именно как вершащейся судьбой, в той же мере, так как дар и есть ее содержание. Кажется, наоборот, не о жертвенности и самоумалении здесь речь, но о том, что сила, для которой подобрано предельно жесткое сравнение - «как, нацелясь на смерть, городки зашибают в саду», - приносит участнику этой жизненной партии только благо таким своим обращением. Голос той же силы говорит в стихотворении Ахматовой, когда на сетования о трудности такой доли отвечает: «Небось не растаешь». У самого Мандельштама это постоянная тема: например, в строке «Чище смерть, соленее беда, // И земля правдивей и страшнее» ни у одного из слов нет содержания, которое как-то соотносилось бы со значениями нежелательности, чего-то опасного, враждебного или недолжного, от чего надо держаться подальше.
Можно предположить, что отсутствие прозрачности смысла в этом стихотворении - не следствие какой-то его особой сложности, которая сознательно создает иерархическую дистанцию между автором и читателем, а выражение соответствия иной художественной задаче: возможно, именно такой перебор вариантов, такое небыстрое и нелегкое приближение к истине, о которой оно заводит речь, и есть его главная сверхзадача как содержательного центра.
Насчет топорища для меня так и остается пока неясным - каков смысл этого обета, то есть до того, как удивляться или протестовать - что он означает?
«Петровская казнь», возможно, содержит аллюзию на пушкинские «Стансы» 1826 года («Начало славных дней Петра // Мрачили мятежи и казни»). Если это так, тогда тема «отщепенца в народной судьбе» прочно связывает это стихотворение с другим мандельштамовским, где «огромный, неуклюжий, // скрипучий поворот руля» тоже соотнесен и с сомнениями, и с резонами «за» в вызвавших много либерального возмущения «Стансах», обращенных к царю, в начале нового царствования, омраченного казнью декабристов. «Ну что ж, попробуем» из того стихотворения - это трезвое согласие претерпеть свою судьбу, неотчуждаемо связанную с судьбой страны, до конца, чем бы она ни обернулась и чем бы ни была по своему содержанию - божьим ли наказанием, залогом ли величия, или тем и другим вместе. Тогда строка о топорище может быть декларацией полного приятия своей судьбы, даже если "отщепенец" сам падет жертвой таких казней. Это не покорность и не рабская мысль: этим, в сущности, всего лишь признается наличие высшей воли, которой "виднее", и главное -поэт признает абсолютное благо этой воли