(no subject)
В последнее время кризисы случаются так часто, что это уже не страшно. Невозможно бояться постоянно, убегать, прятаться за таблетками. Неделю назад, когда случился очередной кризис, я подумала - а хер бы с ним, будь что будет. И стала наблюдать. Наблюдала, как Я меняет личности, как бусики. Как огромная волна чего-то зарождается внутри, проносится по всему, оставляя ничего. Как осколки ничего ползут друг к дружке, собираясь во что-то похожее на то, что было раньше. А потом ещё волна, и ещё, и ещё. Как если бы я была судном, настигнутым цунами. И неважно, надувной я плотик или атомный ледокол, цунами разносит в пыль всё. В разумную пыль, с памятью и инстинктом самосборки. Пыль собирается в кусочки, кусочки в новое судно, а потом его снова разносит. Наверное, так себя ощущает муравейник, когда приходит ребёнок и разрушает его, думала я. И у муравейника нет возможности приказать отдельным муравьям прекратить отстраивать его заново, или отстроить в другом месте, или так, чтобы его не было видно с поверхности. В коллективном муравьином разуме прописан образ идеального муравейника, и они продолжат его строить таким идеальным, пока жив хоть один муравей.
А потом пришла очередная волна, но не упала сверху, а опустилась медленно, заполнила собой, заместила меня. Я вдруг оказалась совсем одна, в чёрном космосе, далеко от всего, совсем одна, и мне всего четыре года, и я одна и мне страшно. Я была четырёхлетним ребёнком размером с хорошую планету и заходилась плачем от страха и одиночества, и от обиды, что все меня бросили. И от этой обиды я ломала всё, что попадалось мне под руку, все свои любимые игрушки, все эти миры вокруг. Божественное дитя, разум ребёнка и возможности бога. Потом дитя посмотрело на меня - не глазами, а как бы всем собой, и сказало - тоже не словами, а собой всем - ну, давай, поиграй со мной. Я вдруг поняла, что мог чувствовать тот древний бедуин, к которому однажды такое вот дитя (ну, может постарше) пришло и сказало - давай, играй со мной, и тогда я буду тебя защищать, а будешь играть с другими или так, как мне не нравится, залью тебя серой.
Бежать от него бесполезно, оно везде найдёт, потому что ему больше не с кем поиграть. Потому что больше никто его не слышит. Я вспомнила старого бедуина, который жив до сих пор, слезла на землю, улыбнулась ребёнку: хочешь, я расскажу тебе сказку?
А потом пришла очередная волна, но не упала сверху, а опустилась медленно, заполнила собой, заместила меня. Я вдруг оказалась совсем одна, в чёрном космосе, далеко от всего, совсем одна, и мне всего четыре года, и я одна и мне страшно. Я была четырёхлетним ребёнком размером с хорошую планету и заходилась плачем от страха и одиночества, и от обиды, что все меня бросили. И от этой обиды я ломала всё, что попадалось мне под руку, все свои любимые игрушки, все эти миры вокруг. Божественное дитя, разум ребёнка и возможности бога. Потом дитя посмотрело на меня - не глазами, а как бы всем собой, и сказало - тоже не словами, а собой всем - ну, давай, поиграй со мной. Я вдруг поняла, что мог чувствовать тот древний бедуин, к которому однажды такое вот дитя (ну, может постарше) пришло и сказало - давай, играй со мной, и тогда я буду тебя защищать, а будешь играть с другими или так, как мне не нравится, залью тебя серой.
Бежать от него бесполезно, оно везде найдёт, потому что ему больше не с кем поиграть. Потому что больше никто его не слышит. Я вспомнила старого бедуина, который жив до сих пор, слезла на землю, улыбнулась ребёнку: хочешь, я расскажу тебе сказку?