грустное о моей церкви(( и о свободе.
.... "есть огромная опасность в жизни Церкви, когда постепенно создается союз между государством и Церковью....."
митрополит Антоний Сурожский (в 2001 году)
продолжение здесь:
ЕПАРХИАЛЬНЫЙ СЪЕЗД СУРОЖСКОЙ ЕПАРХИИ, май 2001
«ХРИСТИАНСТВО НА ПОРОГЕ НОВОГО ТЫСЯЧЕЛЕТИЯ»
Из материалов рабочей группы
Вопрос: Мне кажется, положение Церкви в России сейчас подобно положению Древней Церкви при Константине: она становится официальной, признанной, возвеличен¬ной и т. д. По-моему, это большая опасность для Церкви. Что с этим делать?
Митрополит Антоний Сурожский: Я согласен с тем, что есть огромная опасность в жизни Церкви, когда постепенно создается союз между государством и Церковью, - с любым государством, я сейчас не говорю о том или другом государстве. Потому что государство всегда преследует свои цели и будет делать всегда всё возможное, чтобы использовать влияние, которое Церковь имеет на людей, для того, чтобы проводить свою линию. И с другой стороны, Церковь не в состоянии изменить пути государства, если она не совершенно независима и свободна. Я говорю о свободе не с точки зрения закона, а в том смысле, что она не связана никакими обязательствами. Поэтому мне кажется, что с тех пор, как в России начался какой-то союз между Церковью и государством, есть риск, что Церковь, так же как при императоре Константине, может перестать быть внутренне свободной. Она может расти, она может крепнуть; она может очень замечательно выразить православную веру в бо¬гослужении, в иконописи, в церковной музыке, даже в проповеди; она может принять живое участие в строительстве страны, но где-то та¬кое она теряет право независимого голоса. Вот в чем риск для Церкви, когда она под защитой государст¬ва или в союзе с государством: она не может критиковать то, что делается государством. Не обязательно начнётся притеснение ее с точки зрения закона, но будет оказываться давле¬ние на нее.
Кроме того, когда одно из вероисповеданий выделяется как национальное, то это очень ограничивает внутреннюю духовную свободу людей. Я вполне сочувствую тому, чтобы Русь была православ¬ная, но думаю, что если другие вероисповедания так или иначе подавляются, то это отнимает что-то у самой Церкви, потому что тогда люди не получают от Церкви вдохновение и красоту, которую она может дать, а только формы. Скажем, в сталинский период и позже многие католические приходы в Белоруссии перешли в православие, потому что жить надо было. Но священники продолжали тайком поминать папу, и когда появилась свобода, они вернулись на свое. И я думаю, что это трагическое положение. Я не хочу сказать, что хорошо, чтобы Церковь была преследуема, но у неё должны быть свои пути. Где есть напряжение и несогласие между государством и Церковью или внутри самой Церкви - нужно, чтобы можно было об этом говорить.
У меня нет, конечно, опыта церковной жизни в России. Я никогда не был священником в России, и тот опыт России, который у меня есть, очень ограниченный. Но опыт истории показывает, что для Церкви невыгодно быть под защитой. Потому что защищенное положение принуждает ее из благодарности или по необходимости занять то или другое положение. И, кроме того, Церковь, которая под защитой и как бы в сою¬зе с государством, в значительной мере теряет уважение людей вок¬руг, часто - даже собственных членов, потому что у них создается чувст¬во, будто решения или высказывания Церкви делаются с расчетом и что не всё можно высказать. Вот где мне представляется в этом смысле опасность.
Когда мы в эмиграции были всем чужими, никем не признанными, у нас было чувство неограниченной свободы: мы были тем, чем были. Мы не нарушали гражданского закона, но и гражданский закон не вмешивался в нашу жизнь. И это было очень драгоценно.
Первое мое столкновение с этим вопросом было, когда владыка Николай Крутицкий приезжал в Англию, по-моему, в 1950-ые годы еще, на съезд профсоюзов. У меня было чувство, что если он приедет и будет в чести, и каким-то образом свяжет нас с государственными структурами, то на нас бу¬дет не то что давление, а столько «доброй воли», что от нее не уйдешь. У нас один патриарший приход в Лондоне, ничего дру¬гого не было, и я, молодой священник, написал телеграмму владыке Николаю, что ввиду того, что он приезжает на политический съезд, я его прошу не приходить в храм, если же он приедет, я ему откажу во входе. И я от него получил замечательную телеграмму; он ответил: «Одобряю и благословляю». Так что у него было мужество и видение. Потом я с ним познакомился гораздо ближе, и очень его почитаю, но в тот момент я его знал только понаслышке. Но я почувствовал, что если он нас каким-то образом сведет с государственной системой или с той или другой партией, с тем или другим движением, мы уже не свободные эмигранты. А то было замечательное состояние. Была и бедность, и трудности, и всё, что хотите, но полная внутренняя свобода.
митрополит Антоний Сурожский (в 2001 году)
продолжение здесь:
ЕПАРХИАЛЬНЫЙ СЪЕЗД СУРОЖСКОЙ ЕПАРХИИ, май 2001
«ХРИСТИАНСТВО НА ПОРОГЕ НОВОГО ТЫСЯЧЕЛЕТИЯ»
Из материалов рабочей группы
Вопрос: Мне кажется, положение Церкви в России сейчас подобно положению Древней Церкви при Константине: она становится официальной, признанной, возвеличен¬ной и т. д. По-моему, это большая опасность для Церкви. Что с этим делать?
Митрополит Антоний Сурожский: Я согласен с тем, что есть огромная опасность в жизни Церкви, когда постепенно создается союз между государством и Церковью, - с любым государством, я сейчас не говорю о том или другом государстве. Потому что государство всегда преследует свои цели и будет делать всегда всё возможное, чтобы использовать влияние, которое Церковь имеет на людей, для того, чтобы проводить свою линию. И с другой стороны, Церковь не в состоянии изменить пути государства, если она не совершенно независима и свободна. Я говорю о свободе не с точки зрения закона, а в том смысле, что она не связана никакими обязательствами. Поэтому мне кажется, что с тех пор, как в России начался какой-то союз между Церковью и государством, есть риск, что Церковь, так же как при императоре Константине, может перестать быть внутренне свободной. Она может расти, она может крепнуть; она может очень замечательно выразить православную веру в бо¬гослужении, в иконописи, в церковной музыке, даже в проповеди; она может принять живое участие в строительстве страны, но где-то та¬кое она теряет право независимого голоса. Вот в чем риск для Церкви, когда она под защитой государст¬ва или в союзе с государством: она не может критиковать то, что делается государством. Не обязательно начнётся притеснение ее с точки зрения закона, но будет оказываться давле¬ние на нее.
Кроме того, когда одно из вероисповеданий выделяется как национальное, то это очень ограничивает внутреннюю духовную свободу людей. Я вполне сочувствую тому, чтобы Русь была православ¬ная, но думаю, что если другие вероисповедания так или иначе подавляются, то это отнимает что-то у самой Церкви, потому что тогда люди не получают от Церкви вдохновение и красоту, которую она может дать, а только формы. Скажем, в сталинский период и позже многие католические приходы в Белоруссии перешли в православие, потому что жить надо было. Но священники продолжали тайком поминать папу, и когда появилась свобода, они вернулись на свое. И я думаю, что это трагическое положение. Я не хочу сказать, что хорошо, чтобы Церковь была преследуема, но у неё должны быть свои пути. Где есть напряжение и несогласие между государством и Церковью или внутри самой Церкви - нужно, чтобы можно было об этом говорить.
У меня нет, конечно, опыта церковной жизни в России. Я никогда не был священником в России, и тот опыт России, который у меня есть, очень ограниченный. Но опыт истории показывает, что для Церкви невыгодно быть под защитой. Потому что защищенное положение принуждает ее из благодарности или по необходимости занять то или другое положение. И, кроме того, Церковь, которая под защитой и как бы в сою¬зе с государством, в значительной мере теряет уважение людей вок¬руг, часто - даже собственных членов, потому что у них создается чувст¬во, будто решения или высказывания Церкви делаются с расчетом и что не всё можно высказать. Вот где мне представляется в этом смысле опасность.
Когда мы в эмиграции были всем чужими, никем не признанными, у нас было чувство неограниченной свободы: мы были тем, чем были. Мы не нарушали гражданского закона, но и гражданский закон не вмешивался в нашу жизнь. И это было очень драгоценно.
Первое мое столкновение с этим вопросом было, когда владыка Николай Крутицкий приезжал в Англию, по-моему, в 1950-ые годы еще, на съезд профсоюзов. У меня было чувство, что если он приедет и будет в чести, и каким-то образом свяжет нас с государственными структурами, то на нас бу¬дет не то что давление, а столько «доброй воли», что от нее не уйдешь. У нас один патриарший приход в Лондоне, ничего дру¬гого не было, и я, молодой священник, написал телеграмму владыке Николаю, что ввиду того, что он приезжает на политический съезд, я его прошу не приходить в храм, если же он приедет, я ему откажу во входе. И я от него получил замечательную телеграмму; он ответил: «Одобряю и благословляю». Так что у него было мужество и видение. Потом я с ним познакомился гораздо ближе, и очень его почитаю, но в тот момент я его знал только понаслышке. Но я почувствовал, что если он нас каким-то образом сведет с государственной системой или с той или другой партией, с тем или другим движением, мы уже не свободные эмигранты. А то было замечательное состояние. Была и бедность, и трудности, и всё, что хотите, но полная внутренняя свобода.