Рубцы
Оригинал взят у am1975 в Рубцы
Под впечатлением от церемонии вручения Светлане Алексиевич Премии Мира перечитала зачем-то "Цинковых мальчиков".
Зачем - не знаю. Когда-то я давала себе слово больше никогда не брать в руки эту книгу - потому что она настолько страшная, настолько бьющая по нервам - как зуб без наркоза сверлят, что после ее прочтения хочется нырнуть с головой под воду и больше никогда не выныривать - чтобы не слышать о том, что это было, чтобы не думать о том, что такое могло быть, и чтобы не испытывать чувство вины. Хотя, казалось бы, какой вины - в 89 году, когда вывели войска из Афганистана, мне было 14 лет...
Подумалось о том, что современные молодые - те , кому сейчас чуть за 20, вряд ли читают такие книги - тема немодная, война эта, давным-давно забытая, названная политической ошибкой, где-то очень далеко. После нее, той войны, чего только не было. Где они сейчас, те матери, которые рассказывали Светлане Алексиевич о своих ушедших детях, где те мальчики-обрубки, вернувшиеся с войны и оказавшиеся не у дел? Многие ли из них пережили 90-е? Многие ли из них смогли найти себя в новой России, которой никогда не было до них дела? Дурацкие вопросы без ответа.
Опять читала и рыдала над каждой страницей. Опять восхищалась мужеством и смелостью Светланы - в то время, в той стране открыто писать не героические памфлеты о том, как воины -интернационалисты помогают строить школы и больницы дружественному афганскому народу, а о человеческом мясе, которое собирали в ведро, чтобы потом в цинке прислать на Родину... Эта женщина действительно как никто другой достойна Премии Мира - за то, что не боится говорить правду. Если вдруг кто-то из вас не читал "Цинковых мальчиков" и при этом имеет крепкие нервы и не боится правды - не поленитесь и потратьте пару вечеров. Оно того стоит.
А еще, перечитывая, подумала, что впервые увидела "афганцев" , будучи совсем маленькой девочкой. И эта встреча произвела на меня такое впечатление, что я спустя более чем два десятилетия записала это и включила этот рассказ в книгу. Вы наверное его читали. А если нет, то
***
Мы в тот год отдыхали в районе города Саки. Что само по себе было невероятно весело и похабно одновременно. Детское ухо, незнакомое с тонкостями непростой науки топонимики, воспринимало странное название по-солдатски прямолинейно.
Мы с братом и еще двумя мальчиками - сыновьями дедушкиного сослуживца - всю дорогу до этого самого города с идиотским названием Саки обсуждали, как именно называют себя их жители и каково это, на вопрос: «Где ты живешь?» - честно глядя в глаза, ответить: «В Саках!»
Вечером мы с Сережей - одним из мальчиков - пошли побродить по окрестностям. Благо, времена были спокойные, за детей тогда никто не боялся, и взрослые, нисколько не сомневаясь в нашей безопасности, отпускали нас на вольный выпас. Город жил обычной приморской жизнью. По центральному променаду фланировали нарядно одетые пухлые дамы в крепдешине в горошек и соломенных шляпах, под руку с кавалерами в парусиновых штанах со штрипками и сандалиях, надетых прямо на носки.
На танцплощадке в парке играл самодеятельный оркестр. Что-то такое очень модное. По-моему, про барабан. Или «Птица счастья». Гнатюк был тогда на пике популярности. Кудрявенький как барашек, очень солнечный и совсем «не наш» - не было ни комсомольского пробора, ни галстука, ни репертура про трудовые резервы. Только барабаны, птицы, малиновые перезвоны. Как нежный, едва уловимый запах иноземных духов. Как жизнь по ту сторону экрана телевизора. Вроде и есть она, а вроде и нет.
Толстая, рыхлая лоточница в сером от уличной пыли переднике, небрежно повязанном прямо под грудью, отчего необъятное ее тело напоминало перетянутую сизую сардельку, ловко выуживала из холодильника небогатый ассортимент: фруктовое - 7 копеек, пломбир - 20, «Лакомка» - 28 копеек, попутно лениво переругиваясь со стоящими в очереди курортниками.
- Что значит быстрее? Я вам тут не конвейер. У меня, между прочим, две руки. Слушай, иди сама постой тута, раз такая умная! Так, два по 28. Без сдачи. Нету сдачи! Слышь, там, сзади, не напирайте, не на вокзале.
Мы с Сережкой пристроились в конец очереди - у каждого из нас было по два пятачка. Значит, на одно фруктовое точно хватит. Вдруг в толпе что-то изменилось. Нам, двум карапетам, не видно было из -за людских спин, но по тому, как зашуршала, задвигалась толпа, стало понятно, что происходит что-то необычное.
А очередь меж тем продолжала странно, тревожно гудеть. Мы с Сережкой постарались протистуться вперед. Надо же было понять, что же происходит там, впереди, за мясистой спиной вон того полного грузина с соляными пятнами под мышками.
- Ну его, мороженое это! Давай посмотрим. - Сережка больно ущипнул меня за запястье. - Пошли вперед.
Мы выползли из очереди, которая витиевато оплетала афишную тумбу и чугунную урну, и поспешили вперед, туда, где внезапно подобревшая продавщица разговаривала с тремя странными парнями.
- Как ты, Андрюшенька? Не лучше тебе? Спать-то хоть стал ночами? Ваня, ну а тебя мать… что, когда заберет? Отписала уже? Ах, долюшка... Нате-ка вот... Ванюша, золотой мой, сейчас я подам тебе... погоди-ка...
Мы с Сережкой во все глаза смотрели на парней. Я сначала даже не поняла, что не так.
Обычные юноши - лет двадцати, может, меньше чуть. Может, больше. В тельняшках - дед в такой же огород копает - в штанах каких-то спортивных. Только загорелые очень - может, давно здесь, на солнышке? Два парня были высокие, крупные, а третий между ними - и не видно какой, только голова. Двое стояли боком. А тот, маленький, вроде как на корточках сидел. Один из троих - тот, что помассивней, почему-то был с костылем. «Может, ногу сломал?» - мелькнула мысль.
Один из парней повернулся, и меня замутило. Лицо как маска - в рубцах каких-то, рытвинах, вместо глаза одного... не знаю, что там было. Глаза я не увидела, но и повязки не было. Что-то такое пустое и в то же время водянистое. Как студень.
Очередь вдруг притихла. Ни звука, ни шороха. Только протяжный, болезненный крик чаек вдали и гитарные переборы на танцплощадке.
- Мика, Мика, смотри, - зашептал Сережка. - там тележка. Ой, мама, что это? Мика, пошли. Мика! - Сережка вдруг попятился назад и шлепнулся прямо на попу.
Прямо на него ехал человек. Полчеловека. Обрубок. Половина тела есть - и ежик белесый, и реснички белые, и даже веснушки. Все как у человека. И тельняшка тоже. А снизу - доска с колесиками. В руках у него были какие-то колодки, обмотанные грязными тряпками. Парень был нетрезв. И катился прямо на Сережку. Двое его товарищей в это время еще о чем-то разговаривали с продавщицей и не видели происходящего.
Бедный Сережка неловко, раскорячив ноги в дешевых сандаликах, прямо на попе отползал назад. А дощечка с обрубленным парнем катилась на него. Очередь оцепенела.
Вдруг какой-то мужчина - толстые стекла очков, дурацкие треники с полосочками и белая майка с вылинявшими разноцветными кольцами и надписью «Олимпиада-80» - одним прыжком выскочил из толпы и преградил дорогу белесому.
- Вань, Ванечка, ты чего? Это ж ребенок!
- Ванюша! - Толстая продавщица, опомнившись, оставила свой лоток и, обливаясь потом, спешила к нам. - Ну чего ж ты, а? Андрей, а ну-ка забирай его! Не наливали б ему на голодный-то желудок, а, мальчики? Ну нельзя! Ваня, мамка приедет, а ты что ж? Что мы мамке-то скажем, а? - Она уже гладила белую макушку. - Андрейка, давай забирай его. Дмитрий Дмитрич, спасибо тебе. Вот ты все ж человек, хоть и интеллигент.
Парень на костылях, стоявший у лоточницы за спиной, - я только тут увидела, что одна штанина подвернута под колено, - коротко выматерился и взял инвалида за плечо.
- Вано, ша!
- Малец, прости! Не хотел пугать тебя. Чего-то опять померещилось. Чего-то думал, пацаненок ихний, чернявый. У растяжек. Точь-в точь как ты... видел как-то... - Обрубок попытался дотянуться до Сереги, но, крепко зажатый с одной стороны боевым Дмитрий-Дмитричем, а с другой - одноногим Андреем, промахнулся и неловко шваркнул рукой с зажатой в ней колодкой по асфальту. Раздался неприятный скрежет.
Бедный Сережка с перепугу испортил воздух. Да так громко, что кто-то в очереди прыснул. Сережка залился краской и расплакался.
- Прости, пацан. Ну сука я! На вот тебе, хочешь? - Скользнул рукой в нагрудный карман серой куртки, накинутой поверх тельняшки. - Козинаки. Вкусные, с орешками. На, не бойся. Ну прости, ну сука. Андрюха, Серый, ну погнали уже, а?
Третий парень, с обожженым лицом, все это время стоявший в стороне, подошел поближе, наклонился, забрал у Вани пакетик с чем-то липким, протянул Сережке.
- На, пацан, возьми. Не обижай его. Не хотел он. Возьми. Девочка, ты с ним? Ну скажи ему, пусть уже встает. На, и ты возьми. С медом они, козинаки. Погрызите. Идите, дети, домой. И никому не рассказывайте, что жизнь - дерьмо такое.
Сережка трясущимися руками взял пакетик. Я помогла ему подняться.
- Все, Вано, покатили, - Серый взял руководство в свои руки. - Андрюха, давай уводи его. Теть Маш, спасибо и прости. Дмитрич, мужик! Уважаю.
И, поддерживая с двух сторон парня на дощечке под локти, они поковыляли прочь.
Только стук-стук - гулким эхом по асфальту колодки. И чайки так протяжно, дико над головой.
Очередь, выйдя из оцепенения, вдруг загомонила.
И тут мороженщица тетя Маша, стоявшая до этого совершенно спокойно рядом со мной, рухнула на мостовую.
- Пятый месяц никаких вестей! Я и название-то выговорить не могу. Бакрам-Баграм.... Хрен разберешь. Может, и нечего уже возвращать-то? А, люди? Господи, спаси наши души грешные... Может, и нетути ничего уже? Может, как у Михалны - в цинковом вернут? Или вон как Ванечку. Кому он теперь такой, а? Мамке? А мамка с ним, с таким, куды? А мой-то! Мой-то! Дмитрич, ты умный, все знаешь. Кому писать?
Внезапно стало темно. На юге так бывает. Как-будто кто занавес черный опустил. Вот еще только-только светло было, чуть-чуть смеркалось - и вдруг все. Темень кромешная. И в этой разбухшей, пропитанной терпким, сочным запахом акации темноте раздавались страшные завывания тети Маши. И фоном тихий, спокойный голос Дмитрича, пытавшегося поднять полную, обмякшую фигуру с асфальта...
Очередь начала разбредаться.
- ...Афганцы... Ужас... Во имя чего... его бы туда... - долетали до нас с Сережкой отдельные голоса.
Притихшие, ошеломленные, совершенно потерявшие чувство реальности, мы брели домой. Сережка все еще продолжал всхлипывать. В руке он сжимал пакетик с козинаками.
Взрослые встречали нас дома, у калитки. Дед с побледневшим лицом почему-то схватил меня за локоть и начал ощупывать конечности.
- Микуша! Цела? Где, где вы были? Сереженька! Что? Да что случилось-то, ребята? Ну разве ж можно так! В последний раз вас отпускаем.
Бабушка трясущимися руками пыталась вставить сигарету в свой янтарный мундштук. Полные руки ее не слушались, так и ходили ходуном.
- Афганцы, - выплюнул незнакомое слово Сережка. И снова расплакался. - Почему они без ног, пап? А один вообще без всего, только голова и плечи. Кто такие афганцы?
Сережина мать схватила сына, прижала резко, дерганно, как птица. Отец его, дядя Олег, врач, полковник в запасе, вскинулся, как от удара наотмашь, побелел и ни слова не говоря ушел в дом.
- Дедушка, кто такие афганцы? - повторяла я как заведенная, пока меня умывали, осматривали, укладывали в постель.
- Спи, Микаэла. Завтра все расскажу. Спи, девочка. - И бабушка нервным, коротким движением набросила на меня одеяло. - Завтра.
Потом я скозь сон слышала приглушенные голоса. Разговаривали явно на повышенных тонах. Слова было не разобрать, как через вату. Щелчок - это бабушкина зажигалка. Модная такая. Из ГДР привез кто-то.
- Я говорила тебе, нечего сюда ехать! Саки, грязи... Смотри, сколько их в городе. Санатории здесь, лечат их. Что ты детям своим объяснять будешь?
Потом шорох какой-то. Звяканье. Что-то льется.
- Олег, да кому нужно твое геройство?! Погоны положишь? Куда ты их положишь, придурок? На нары? Зин, ну ты хоть образумь этого Базарова. Нигилист нашелся, мать его.
Это, кажется, дедушка. Интересно, что такое нары? А нигилист - это кто? На мотоциклиста похоже...
Дальше я провалилась в сон.
Наутро мы с Сережкой, выбравшись под честное слово из под опеки взрослых - всего на часок! - вновь побежали к мороженщице. По дороге съели эти самые козинаки. Невероятно вкусно.
Тетя Маша узнала нас сразу.
Долго уламывать ее не пришлось.
- Вот по той улочке, где кусты. И налево. Там и санаторий будет ихний. Они у входа сидят всегда. Их много там. Только не лезли бы вы к ним, ребята... Ой, сейчас опять рыдать буду. Идите уже отсюда! Вон у меня народу сколько! Идите отседова, дайте работать.
Дальше все прошло как по маслу. По дороге к санаторию мы с Сережкой сперли кулек козинаков у хромого добродушного дяди Гурама, торговавшего на углу сладостями. Пока Серега выяснял у него, как пройти на улицу 25-летия Комсомола - хрен ее знает, была ли она вообще в этом Саки, - я стащила беленький сверточек с уже расфасованным липким лакомством.
Не для себя. Для Вани.
Ваню мы увидели сразу. Он сидел прямо у чугунных ворот на своей дошечке, совершенно один. Перед ним стояла огромная кружка пива. Сидел и смотрел в пустоту.
Мимо фланировали курортники. Кто-то с полотенцем через плечо, кто-то - с приемником под мышкой, кто-то с новеньким модным фотоаппаратом «Смена».
Никого из окружающих не удивляла дикая, омерзительная в своей обреченности картина. Прямо на асфальте, в пыли, под огромным лохматым кустом раскидистого южного растения сидел обрубок мальчика. Мальчика лет так двадцати. И пил пиво.
- Ваня, привет. Мы тебе... козинаки принесли. Вот.
Сережка выудил из кармана шорт пакетик с козинаками.
Когда он только успел? Надо же. Ведь кулек у меня в руках. Значит, еще один спер.
Ваня поднял мутные глаза.
- На, Ваня, еще вот мой пакетик. Это тоже тебе , - это уже я. Голос почему-то совсем охрип. Из горла вылетал какой-то надтреснутый птичий клекот. - И Андрею, и Серому. Здесь всем хватит.
Ваня качнулся вперед. Как неваляшка, некстати подумалось мне. Туда-сюда. Туда-сюда.
- Дай поцелую. - Притянул нас к себе обеими руками. Меня левой, Сережку - правой.
Пакетики привалились к кружке пива. Пахн$уло странным прогорклым запахом. То ли болезни, то ли тела немытого, то ли просто горечи какой. В носу снова защипало. Сережка зашмыгал носом.
- Спасибо, ребятки. Ох, хоть что-то светлое. Может, и мамка скоро приедет. И совсем хорошо будет. Спасибочки.
Заскорузлой рукой провел по моим волосам. Ногти давно не стрижены - больно царапнули кожу. Мелькнула выпуклая кровавая шишка на ладони. Мозоль, наверное.
- Бегите, вон папки ваши ждут. А то ругаться еще будут. Нечего вам тут, с недобитками... Бегите к папкам.
Я обернулась. В пяти метрах от нас, в тени кустов, стояли дедушка и дядя Олег. Стояли и улыбались. Но мне показалось, что у дедушки на лице что-то блестит. Может, слезы. А может, просто отблеск фонаря, не знаю. Дедушки ведь не плачут.
Под впечатлением от церемонии вручения Светлане Алексиевич Премии Мира перечитала зачем-то "Цинковых мальчиков".
Зачем - не знаю. Когда-то я давала себе слово больше никогда не брать в руки эту книгу - потому что она настолько страшная, настолько бьющая по нервам - как зуб без наркоза сверлят, что после ее прочтения хочется нырнуть с головой под воду и больше никогда не выныривать - чтобы не слышать о том, что это было, чтобы не думать о том, что такое могло быть, и чтобы не испытывать чувство вины. Хотя, казалось бы, какой вины - в 89 году, когда вывели войска из Афганистана, мне было 14 лет...
Подумалось о том, что современные молодые - те , кому сейчас чуть за 20, вряд ли читают такие книги - тема немодная, война эта, давным-давно забытая, названная политической ошибкой, где-то очень далеко. После нее, той войны, чего только не было. Где они сейчас, те матери, которые рассказывали Светлане Алексиевич о своих ушедших детях, где те мальчики-обрубки, вернувшиеся с войны и оказавшиеся не у дел? Многие ли из них пережили 90-е? Многие ли из них смогли найти себя в новой России, которой никогда не было до них дела? Дурацкие вопросы без ответа.
Опять читала и рыдала над каждой страницей. Опять восхищалась мужеством и смелостью Светланы - в то время, в той стране открыто писать не героические памфлеты о том, как воины -интернационалисты помогают строить школы и больницы дружественному афганскому народу, а о человеческом мясе, которое собирали в ведро, чтобы потом в цинке прислать на Родину... Эта женщина действительно как никто другой достойна Премии Мира - за то, что не боится говорить правду. Если вдруг кто-то из вас не читал "Цинковых мальчиков" и при этом имеет крепкие нервы и не боится правды - не поленитесь и потратьте пару вечеров. Оно того стоит.
А еще, перечитывая, подумала, что впервые увидела "афганцев" , будучи совсем маленькой девочкой. И эта встреча произвела на меня такое впечатление, что я спустя более чем два десятилетия записала это и включила этот рассказ в книгу. Вы наверное его читали. А если нет, то
***
Мы в тот год отдыхали в районе города Саки. Что само по себе было невероятно весело и похабно одновременно. Детское ухо, незнакомое с тонкостями непростой науки топонимики, воспринимало странное название по-солдатски прямолинейно.
Мы с братом и еще двумя мальчиками - сыновьями дедушкиного сослуживца - всю дорогу до этого самого города с идиотским названием Саки обсуждали, как именно называют себя их жители и каково это, на вопрос: «Где ты живешь?» - честно глядя в глаза, ответить: «В Саках!»
Вечером мы с Сережей - одним из мальчиков - пошли побродить по окрестностям. Благо, времена были спокойные, за детей тогда никто не боялся, и взрослые, нисколько не сомневаясь в нашей безопасности, отпускали нас на вольный выпас. Город жил обычной приморской жизнью. По центральному променаду фланировали нарядно одетые пухлые дамы в крепдешине в горошек и соломенных шляпах, под руку с кавалерами в парусиновых штанах со штрипками и сандалиях, надетых прямо на носки.
На танцплощадке в парке играл самодеятельный оркестр. Что-то такое очень модное. По-моему, про барабан. Или «Птица счастья». Гнатюк был тогда на пике популярности. Кудрявенький как барашек, очень солнечный и совсем «не наш» - не было ни комсомольского пробора, ни галстука, ни репертура про трудовые резервы. Только барабаны, птицы, малиновые перезвоны. Как нежный, едва уловимый запах иноземных духов. Как жизнь по ту сторону экрана телевизора. Вроде и есть она, а вроде и нет.
Толстая, рыхлая лоточница в сером от уличной пыли переднике, небрежно повязанном прямо под грудью, отчего необъятное ее тело напоминало перетянутую сизую сардельку, ловко выуживала из холодильника небогатый ассортимент: фруктовое - 7 копеек, пломбир - 20, «Лакомка» - 28 копеек, попутно лениво переругиваясь со стоящими в очереди курортниками.
- Что значит быстрее? Я вам тут не конвейер. У меня, между прочим, две руки. Слушай, иди сама постой тута, раз такая умная! Так, два по 28. Без сдачи. Нету сдачи! Слышь, там, сзади, не напирайте, не на вокзале.
Мы с Сережкой пристроились в конец очереди - у каждого из нас было по два пятачка. Значит, на одно фруктовое точно хватит. Вдруг в толпе что-то изменилось. Нам, двум карапетам, не видно было из -за людских спин, но по тому, как зашуршала, задвигалась толпа, стало понятно, что происходит что-то необычное.
А очередь меж тем продолжала странно, тревожно гудеть. Мы с Сережкой постарались протистуться вперед. Надо же было понять, что же происходит там, впереди, за мясистой спиной вон того полного грузина с соляными пятнами под мышками.
- Ну его, мороженое это! Давай посмотрим. - Сережка больно ущипнул меня за запястье. - Пошли вперед.
Мы выползли из очереди, которая витиевато оплетала афишную тумбу и чугунную урну, и поспешили вперед, туда, где внезапно подобревшая продавщица разговаривала с тремя странными парнями.
- Как ты, Андрюшенька? Не лучше тебе? Спать-то хоть стал ночами? Ваня, ну а тебя мать… что, когда заберет? Отписала уже? Ах, долюшка... Нате-ка вот... Ванюша, золотой мой, сейчас я подам тебе... погоди-ка...
Мы с Сережкой во все глаза смотрели на парней. Я сначала даже не поняла, что не так.
Обычные юноши - лет двадцати, может, меньше чуть. Может, больше. В тельняшках - дед в такой же огород копает - в штанах каких-то спортивных. Только загорелые очень - может, давно здесь, на солнышке? Два парня были высокие, крупные, а третий между ними - и не видно какой, только голова. Двое стояли боком. А тот, маленький, вроде как на корточках сидел. Один из троих - тот, что помассивней, почему-то был с костылем. «Может, ногу сломал?» - мелькнула мысль.
Один из парней повернулся, и меня замутило. Лицо как маска - в рубцах каких-то, рытвинах, вместо глаза одного... не знаю, что там было. Глаза я не увидела, но и повязки не было. Что-то такое пустое и в то же время водянистое. Как студень.
Очередь вдруг притихла. Ни звука, ни шороха. Только протяжный, болезненный крик чаек вдали и гитарные переборы на танцплощадке.
- Мика, Мика, смотри, - зашептал Сережка. - там тележка. Ой, мама, что это? Мика, пошли. Мика! - Сережка вдруг попятился назад и шлепнулся прямо на попу.
Прямо на него ехал человек. Полчеловека. Обрубок. Половина тела есть - и ежик белесый, и реснички белые, и даже веснушки. Все как у человека. И тельняшка тоже. А снизу - доска с колесиками. В руках у него были какие-то колодки, обмотанные грязными тряпками. Парень был нетрезв. И катился прямо на Сережку. Двое его товарищей в это время еще о чем-то разговаривали с продавщицей и не видели происходящего.
Бедный Сережка неловко, раскорячив ноги в дешевых сандаликах, прямо на попе отползал назад. А дощечка с обрубленным парнем катилась на него. Очередь оцепенела.
Вдруг какой-то мужчина - толстые стекла очков, дурацкие треники с полосочками и белая майка с вылинявшими разноцветными кольцами и надписью «Олимпиада-80» - одним прыжком выскочил из толпы и преградил дорогу белесому.
- Вань, Ванечка, ты чего? Это ж ребенок!
- Ванюша! - Толстая продавщица, опомнившись, оставила свой лоток и, обливаясь потом, спешила к нам. - Ну чего ж ты, а? Андрей, а ну-ка забирай его! Не наливали б ему на голодный-то желудок, а, мальчики? Ну нельзя! Ваня, мамка приедет, а ты что ж? Что мы мамке-то скажем, а? - Она уже гладила белую макушку. - Андрейка, давай забирай его. Дмитрий Дмитрич, спасибо тебе. Вот ты все ж человек, хоть и интеллигент.
Парень на костылях, стоявший у лоточницы за спиной, - я только тут увидела, что одна штанина подвернута под колено, - коротко выматерился и взял инвалида за плечо.
- Вано, ша!
- Малец, прости! Не хотел пугать тебя. Чего-то опять померещилось. Чего-то думал, пацаненок ихний, чернявый. У растяжек. Точь-в точь как ты... видел как-то... - Обрубок попытался дотянуться до Сереги, но, крепко зажатый с одной стороны боевым Дмитрий-Дмитричем, а с другой - одноногим Андреем, промахнулся и неловко шваркнул рукой с зажатой в ней колодкой по асфальту. Раздался неприятный скрежет.
Бедный Сережка с перепугу испортил воздух. Да так громко, что кто-то в очереди прыснул. Сережка залился краской и расплакался.
- Прости, пацан. Ну сука я! На вот тебе, хочешь? - Скользнул рукой в нагрудный карман серой куртки, накинутой поверх тельняшки. - Козинаки. Вкусные, с орешками. На, не бойся. Ну прости, ну сука. Андрюха, Серый, ну погнали уже, а?
Третий парень, с обожженым лицом, все это время стоявший в стороне, подошел поближе, наклонился, забрал у Вани пакетик с чем-то липким, протянул Сережке.
- На, пацан, возьми. Не обижай его. Не хотел он. Возьми. Девочка, ты с ним? Ну скажи ему, пусть уже встает. На, и ты возьми. С медом они, козинаки. Погрызите. Идите, дети, домой. И никому не рассказывайте, что жизнь - дерьмо такое.
Сережка трясущимися руками взял пакетик. Я помогла ему подняться.
- Все, Вано, покатили, - Серый взял руководство в свои руки. - Андрюха, давай уводи его. Теть Маш, спасибо и прости. Дмитрич, мужик! Уважаю.
И, поддерживая с двух сторон парня на дощечке под локти, они поковыляли прочь.
Только стук-стук - гулким эхом по асфальту колодки. И чайки так протяжно, дико над головой.
Очередь, выйдя из оцепенения, вдруг загомонила.
И тут мороженщица тетя Маша, стоявшая до этого совершенно спокойно рядом со мной, рухнула на мостовую.
- Пятый месяц никаких вестей! Я и название-то выговорить не могу. Бакрам-Баграм.... Хрен разберешь. Может, и нечего уже возвращать-то? А, люди? Господи, спаси наши души грешные... Может, и нетути ничего уже? Может, как у Михалны - в цинковом вернут? Или вон как Ванечку. Кому он теперь такой, а? Мамке? А мамка с ним, с таким, куды? А мой-то! Мой-то! Дмитрич, ты умный, все знаешь. Кому писать?
Внезапно стало темно. На юге так бывает. Как-будто кто занавес черный опустил. Вот еще только-только светло было, чуть-чуть смеркалось - и вдруг все. Темень кромешная. И в этой разбухшей, пропитанной терпким, сочным запахом акации темноте раздавались страшные завывания тети Маши. И фоном тихий, спокойный голос Дмитрича, пытавшегося поднять полную, обмякшую фигуру с асфальта...
Очередь начала разбредаться.
- ...Афганцы... Ужас... Во имя чего... его бы туда... - долетали до нас с Сережкой отдельные голоса.
Притихшие, ошеломленные, совершенно потерявшие чувство реальности, мы брели домой. Сережка все еще продолжал всхлипывать. В руке он сжимал пакетик с козинаками.
Взрослые встречали нас дома, у калитки. Дед с побледневшим лицом почему-то схватил меня за локоть и начал ощупывать конечности.
- Микуша! Цела? Где, где вы были? Сереженька! Что? Да что случилось-то, ребята? Ну разве ж можно так! В последний раз вас отпускаем.
Бабушка трясущимися руками пыталась вставить сигарету в свой янтарный мундштук. Полные руки ее не слушались, так и ходили ходуном.
- Афганцы, - выплюнул незнакомое слово Сережка. И снова расплакался. - Почему они без ног, пап? А один вообще без всего, только голова и плечи. Кто такие афганцы?
Сережина мать схватила сына, прижала резко, дерганно, как птица. Отец его, дядя Олег, врач, полковник в запасе, вскинулся, как от удара наотмашь, побелел и ни слова не говоря ушел в дом.
- Дедушка, кто такие афганцы? - повторяла я как заведенная, пока меня умывали, осматривали, укладывали в постель.
- Спи, Микаэла. Завтра все расскажу. Спи, девочка. - И бабушка нервным, коротким движением набросила на меня одеяло. - Завтра.
Потом я скозь сон слышала приглушенные голоса. Разговаривали явно на повышенных тонах. Слова было не разобрать, как через вату. Щелчок - это бабушкина зажигалка. Модная такая. Из ГДР привез кто-то.
- Я говорила тебе, нечего сюда ехать! Саки, грязи... Смотри, сколько их в городе. Санатории здесь, лечат их. Что ты детям своим объяснять будешь?
Потом шорох какой-то. Звяканье. Что-то льется.
- Олег, да кому нужно твое геройство?! Погоны положишь? Куда ты их положишь, придурок? На нары? Зин, ну ты хоть образумь этого Базарова. Нигилист нашелся, мать его.
Это, кажется, дедушка. Интересно, что такое нары? А нигилист - это кто? На мотоциклиста похоже...
Дальше я провалилась в сон.
Наутро мы с Сережкой, выбравшись под честное слово из под опеки взрослых - всего на часок! - вновь побежали к мороженщице. По дороге съели эти самые козинаки. Невероятно вкусно.
Тетя Маша узнала нас сразу.
Долго уламывать ее не пришлось.
- Вот по той улочке, где кусты. И налево. Там и санаторий будет ихний. Они у входа сидят всегда. Их много там. Только не лезли бы вы к ним, ребята... Ой, сейчас опять рыдать буду. Идите уже отсюда! Вон у меня народу сколько! Идите отседова, дайте работать.
Дальше все прошло как по маслу. По дороге к санаторию мы с Сережкой сперли кулек козинаков у хромого добродушного дяди Гурама, торговавшего на углу сладостями. Пока Серега выяснял у него, как пройти на улицу 25-летия Комсомола - хрен ее знает, была ли она вообще в этом Саки, - я стащила беленький сверточек с уже расфасованным липким лакомством.
Не для себя. Для Вани.
Ваню мы увидели сразу. Он сидел прямо у чугунных ворот на своей дошечке, совершенно один. Перед ним стояла огромная кружка пива. Сидел и смотрел в пустоту.
Мимо фланировали курортники. Кто-то с полотенцем через плечо, кто-то - с приемником под мышкой, кто-то с новеньким модным фотоаппаратом «Смена».
Никого из окружающих не удивляла дикая, омерзительная в своей обреченности картина. Прямо на асфальте, в пыли, под огромным лохматым кустом раскидистого южного растения сидел обрубок мальчика. Мальчика лет так двадцати. И пил пиво.
- Ваня, привет. Мы тебе... козинаки принесли. Вот.
Сережка выудил из кармана шорт пакетик с козинаками.
Когда он только успел? Надо же. Ведь кулек у меня в руках. Значит, еще один спер.
Ваня поднял мутные глаза.
- На, Ваня, еще вот мой пакетик. Это тоже тебе , - это уже я. Голос почему-то совсем охрип. Из горла вылетал какой-то надтреснутый птичий клекот. - И Андрею, и Серому. Здесь всем хватит.
Ваня качнулся вперед. Как неваляшка, некстати подумалось мне. Туда-сюда. Туда-сюда.
- Дай поцелую. - Притянул нас к себе обеими руками. Меня левой, Сережку - правой.
Пакетики привалились к кружке пива. Пахн$уло странным прогорклым запахом. То ли болезни, то ли тела немытого, то ли просто горечи какой. В носу снова защипало. Сережка зашмыгал носом.
- Спасибо, ребятки. Ох, хоть что-то светлое. Может, и мамка скоро приедет. И совсем хорошо будет. Спасибочки.
Заскорузлой рукой провел по моим волосам. Ногти давно не стрижены - больно царапнули кожу. Мелькнула выпуклая кровавая шишка на ладони. Мозоль, наверное.
- Бегите, вон папки ваши ждут. А то ругаться еще будут. Нечего вам тут, с недобитками... Бегите к папкам.
Я обернулась. В пяти метрах от нас, в тени кустов, стояли дедушка и дядя Олег. Стояли и улыбались. Но мне показалось, что у дедушки на лице что-то блестит. Может, слезы. А может, просто отблеск фонаря, не знаю. Дедушки ведь не плачут.