Разговор о литературе с Дмитрием Быковым
23 апреля в «Библио-Глобусе» писатель и литературовед Дмитрий Быков представил свою новую публикацию - «Сборник лекций по литературе из цикла «Календарь». Аудиокнига, состоящая из 5-ти дисков, включает записи 25-ти выступлений о выдающихся литераторах, писателях, поэтах, литературных процессах и явлениях, приуроченных к значимым и знаковым датам литературной жизни. На встрече в Главном книжном Дмитрий Быков рассказал о проекте лектория «Прямая речь», где были прочитаны опубликованные лекции, а также о своем авторском восприятии творчества классиков и современного развития литературы, ответил на многочисленные вопросы аудитории.
Предлагаем вашему вниманию отрывки из расшифровки аудиозаписи, сделанной во время этой презентации, приуроченной к знаковому для всех книголюбов событию - Всемирному дню книги.
Небольшое видео со встречи вы можете посмотреть здесь.
- Я думаю, мы будем в основном разговаривать, потому что в режиме монолога проводить встречи довольно глупо. Я немного расскажу о том, что собрано в этом лекционном томе. Здесь практически все, что в лектории «Прямая речь» мы читали в 2011-2012 годах. Этот лекторий придумали вдвоем Света Большакова и Таня Булыгина, две трогательные девушки, которым в какой-то момент показалось, что сегодня заниматься культуртрегерством самое время, потому что большинство серьезных журналов, где печатались какие-то исторические и культурные очерки либо прекратились, либо минимализировались. В вузах аудитория специфическая - студенческая. А людям бывает интересно поговорить о родной литературе. И вот тогда решили, тогда еще в зале Гнесинского училища, собирать скромную аудиторию, приглашать разных людей, большей частью преподавателей: меня, Наталью Басовскую знаменитую, Веллера, других сочинителей. И мы постепенно начали эти лекции читать. На первую, про Шоу, как сейчас помню, пришло пятьдесят человек. Потом их стало сто, потом - двести. Сейчас они не влезают в помещение ЦДЛ. Как-то все это записывалось, превратилось в эти пять дисков и стало в таком виде продаваться.
- Надо понимать, что лекция - это не научная работа, не учебное пособие. Это довольно субъективный рассказ автора о том, что ему нравится. Тут есть цикл о неоконченных романах - наиболее любимая и наиболее меня волнующая тема. Неоконченный роман - это роман, в некотором роде более совершенный, чем оконченный, потому что замысел оказался больше, чем авторские способности, как вышло в «Жизни Клима Самгина» и отчасти в «Онегине». Точнее, автор не мог себе позволить написать то, что хотел. Ну и интересные предположения о том, что это могло быть и как бы это развивалось, почему это в принципе нельзя закончить - все это сюда попало. Попал сюда и разговор о «Карамазовых», романе, который тоже, как вы знаете, незакончен. Есть тут всякие довольно спорные соображения о Толстом, есть довольно приятные мне самому лекции о советской поэзии, ну и так далее. Это пристрастный разговор с аудиторией с ответами на ее вопросы. Всегда с какими-то конфликтами, которые всегда на этих дисках запечатлены. Наверное, с ошибками, которые туда закрались, что дает слушателю лестную возможность почувствовать себя умнее лектора (и я всегда это очень люблю). Ну, в общем, это достаточно интересная хроника взаимного познания аудитории и лектора.
- Я не знаю, в какой степени это будет полезно взрослому человеку. Думаю, это скорее нужно школьнику, потому что школьник по большей части нуждается в каком-то хотя бы самом приблизительном гиде по мировой литературе. Не знает он, откуда что брать, у него очень приблизительные представления о том, что ему может оказаться близко. На литературе, как ракушки на корабль, наросло огромное количество ложных представлений. И я ориентируюсь на ту аудиторию, которую всякий писатель любит больше всего, - молодую, требовательную и небезразличную, то есть достаточно «горячую». Не то что я хотел бы действовать только на молодые неопытные души, но просто мне кажется, что молодых интересуют более серьезные проблемы, чем нас. Нас интересует уже в основном как выжить и дожить, у них же есть еще великие проблемы «любит-не любит» и «зачем все».
- В какой степени это пристрастно, а в какой научно? Во всяком случае, лекции про Гайдара, Ахматову и Диккенса, а может и про Лермонтова, - они некоторую научную ценность представляют. Во всяком случае, там есть некоторые догадки, которые я раньше не встречал. Остальное, конечно, - популяризация. Не стыжусь этого совершенно, потому что мне кажется, что популяризатор - это очень достойное занятие. То есть рассказывать о том, что мне нравится и что меня обогатило, - это, во-первых, весело, а, во-вторых, такая форма благодарности своего рода. Андрей Васильев (проекты «Гражданин Поэт» и «Гражданин Хороший» - прим. ред.) после смерти Березовского вынужден был давать о нем множество интервью. Когда я его спросил, почему он на них соглашается, хотя было ясно, что отношения у него с Березовским не гладкие, он с неожиданной серьезностью сказал: «Это мой гражданский долг. Я ему многим обязан». Если это как-то экстраполировать, про русскую литературу я рассказываю много, потому что это мой гражданский долг, и я ей многим обязан. Она же мне ничего не должна, русская литература сама с собой находится в сложных отношениях. Скажем, отношения Ильфа и Петрова с Достоевским - это тоже довольно мучительная история. Или Булгакова с Гоголем. Тут много всякого, это неровные отношения. Я знаю, у меня есть свои пристрастия, свои любимцы и «нелюбимцы». Но, согласитесь, слушать просто пересказанный учебник было бы скучно. А вот когда у автора есть сколько-нибудь живое отношение к этому, с ним как-то повеселей.
Как попасть на эти лекции?
- Следить за рекламой. Лекторий называется «Прямая речь» и полностью этому названию соответствует. Мы не всегда в ЦДЛ, иногда в других городах. Вот сейчас в Петербурге начнется. Уверяю вас, там ничего эпатажного нет. Многим кажется, что говорить о литературе как о живом деле - это какое-то неуважение. Это наше живое дело, наша живая профессия. Почему мы должны постоянно на цыпочках и с придыханием об этом говорить? Как мои школьники об этом говорят, так и стараюсь об этом говорить как о своем домашнем, как о своей среде. Как говорил Розанов, «литературу я чувствую, как штаны».
Вы читаете лекции, посвященные писателю, или конкретному произведению?
- Чаще по конкретному тексту. Но на первом диске, когда у нас еще было очень мало народа, и был он неготовый, самый обычный с улицы, то там были просто «Салтыков-Щедрин», «Максим Горький». Потом темы стали уточняться - «Тарковский как беженец», «Тайна Эдвина Друда», «Трезвый Есенин». Темы стали более детализированы, и аудитория стала более продвинутой, которая поправляет с места, задает вопросы. Стала возникать среда довольно напряженного диалога. Мне очень нравится, что возникла целая категория людей, которая на все эти лекции ходит. И мне очень приятно, что музыковеды, литературоведы, даже серьезные искусствоведы нам не отказывают, приходят и рассказывают. Это классическая инициатива «снизу», когда все делается, чтобы одурачить, максимально оглупить страну, а она: «Нет-нет, я еще поживу, я еще в гроб не готова».
Как Вы считаете, в «Бесах» Достоевского есть параллели с будущей советской властью?
- Нет, конечно. Это совершенно другое. К советской власти все, что там написано, никакого отношения не имеет. Может быть, в некоторой степени Щеголев. Но он появляется на двух страницах. Верховенский - видеть в нем какой-то прообраз Ленина? Странно. Верховенский - гораздо более плоская и скучная фигура. Интересная фигура Ставрогина, но, к сожалению, Ставрогина в русской литературе и в русской революции уж точно нет. Это человек «с тавром», который в одинаковой степени готов и к величайшему подвигу, и к величайшему злодейству, это же титаническая фигура. А титанических фигур, к сожалению, в русской революции было мало, разве что Савенков отдаленно с ним сопоставим. И «Бесы» - роман не о революции совершенно. Это роман о бесовщине, о помешательстве, и нельзя говорить, что он оскорбителен для русского революционного движения. Он о помешательстве поколения, которое вдруг себя вот так неправильно оценило. Это одна из самых лучших написанных им книг. Это переломный роман, после он начинает писать все хуже и хуже. Мне стыдно говорить, но мне кажется, что «Братья Карамазовы» - это просто уже неряшливый роман. «Бесы» - это высшая степень художественного совершенства.
Вы посвятили столько времени Пастернаку. Считаете ли Вы себя прежде всего специалистом по его творчеству?
- Специалистом по Пастернаку я чувствую себя меньше всего. Чем более занимаешься какой-то темой, тем больше понимаешь ее принципиальную необъятность. И в этом смысле я понимаю объем своего невежества по Пастернаку. Скажем, Гумилевы, отец и сын, представляются мне более понятными фигурами, потому что ни одним, ни другим я не занимался детально. По Пастернаку я менее всего специалист, хотя я понимаю в нем больше, чем некоторые люди, считающие себя специалистами. И, во всяком случае, больше, чем люди, которые пытаются его разбирать с узконациональной, узкорелигиозной или узкосоциальной точки зрения.
Какой он, человек будущего, который был бы Вам симпатичен?
- Он тот же, что и в настоящем, но у него меньше желание доминировать примитивно. Это человек Стругацких. Он имеет какую-то очень серьезную творческую потенцию, занят каким-то непрерывным творчеством. Необязательно созиданием - созидание бывает примитивное, муравьиное. Он все время думает, творит, его волнуют многие вещи. И он, конечно, щедро распространяется во Вселенной. Это человек Ефремова, Стругацких. Я на этом воспитан, я этого хочу. А общество предоставляет этим людям максимум возможностей, чтобы они могли думать, летать, творить и так далее. И никто никого не угнетает.
- Венец творения - это общество быстрого развития, больших возможностей и великих целей. Конечно, мы к этому придем. Общество потребления - это общество комфортабельного хлева, и в России это никогда не приживется. Человек так устроен, что ему постоянно надо реализовываться, ставить перед собой великие задачи, куда-то стремиться, что-то покорять. Выход я вижу в перемене биологического носителя. Человечество развивается очень быстро. Рано или поздно мы взойдем на следующую эволюционную ступень. Но я пока ее не очень себе представляю. Может получиться так, что это будет «человейник» - глобальная сеть, где личности не будет, а будет глобальная связанность через гаджеты. Это предсказано у Кинга, в «Кукушках Мидвича» Уиндэма.
- В России гигантский потенциал, больше, чем где-либо. Таких диалогов, как у нас сейчас здесь, какие бывают в моем классе или у меня на лекции в МГИМО, у меня не было ни в одной другой стране, где мы говорили о сходных вещах. Там всех больше интересуют мои творческие планы. Это связано с тем, что русский человек думает, зачем он живет, а остальные люди просто живут, не особенно об этом задумываясь. Вообще, русский человек очень заинтересован в сверхчеловеческих ценностях. Пирамида Маслоу для него очень актуальна, мы очень обеспокоены «вечными вопросами». Шахматист Жоэль Латье сформулировал: «На трудную задачу зовите китайца, на невозможную - русского». И, как правило, Россия разрешает эти неразрешимые задачи. Сколько раз я был тому свидетелем!
- Сейчас мы имеем колоссальный всплеск поэтов, писателей, просто мы не все знаем. Дело в том, что мы думаем, Серебряный век - это невероятный всплеск. Но давайте не забывать, что это был и всплеск пошлости невероятной, и самоубийств, и глупости. Были десять-двадцать имен, которые на этом гумусе взросли, но весь этот гумус был. И мы сейчас очень хорошо видим эту обратную сторону, потому что мы современники, мы в ней барахтаемся, но из будущего XXI век в России будет выглядеть просто как невероятный ренессанс.
Кто самый недооцененный гений в литературе?
- Возьмите XX век. Мы только сейчас начали постигать, каким богатством были наши 70-е годы. А ведь там были совершенно забытые фигуры: Геннадий Головин, гениальный писатель, Трифонов, который придумал новую прозу, которой до него просто не было. Или такие фигуры, как Стругацкие - нам всем предстоит еще понимать и понимать, что это такое. Наш современник - Вячеслав Рыбаков - гениальный абсолютно. Прашкевич с его «Русской Гипербореей», Успенский, Лазарчук, Измайлов, Букша. Для меня они - абсолютный духовный хлеб. Можно любить-не любить Иличевского, но как явление это захватывающе интересно. Я каждый раз жду, что он новое выдумает. Мы живем в безумно интересное литературное время. Мало в мире таких эпох, мало в мире таких эпохальных авторов, как у нас. Просто они не дают себе труда хорошо писать - это верно. Нарративная техника устарела. Люди играют на примитивной одной струне. Никто не может построить романа так, чтобы было интересно читать. Но мысли, вложенные туда, глобальны.
- Мейнстрим - указание на средний уровень. Блок для своего времени - мейнстрим или нет? Блок - это просто лучший поэт, который был тогда, поэтому был самым популярным, но назвать его мейнстримом в том смысле, что он был доступен большинству, невозможно. Даже Северянина нельзя назвать мейнстримом. Мейнстрим в классическом понимании - Вербицкая. Евтушенко - это никоим образом не мейнстрим, это авангардист, который невероятно расширяет ареал поэзии, который включает туда политику. Евтушенко - это человек, который экспериментирует на самом опасном форпосте, на грани, где поэзия смыкается с газетой. Он же не Демьян Бедный, который просто перерабатывает лозунги. Евтушенко - это человек, который действительно работает с реальностью. Вообще сам термин придуман поэтами, которых никто не знает. Не нужно думать, что есть мейнстрим, а есть авангард. Нужно думать, что есть стихи хорошие, а есть плохие. Искания на передовых рубежах происходят не там, где человек перестает писать в рифму, а там, где он придумывает новый способ поэтического мышления. Абсолютно авангардные стихи для 1934 года - это «Мы живем, под собою не чуя страны». Они авангардно построены. Это пафос прямого высказывания, той поэзии не свойственного. Это освоение новых территорий, новых рубежей.
Предлагаем вашему вниманию отрывки из расшифровки аудиозаписи, сделанной во время этой презентации, приуроченной к знаковому для всех книголюбов событию - Всемирному дню книги.
Небольшое видео со встречи вы можете посмотреть здесь.
- Я думаю, мы будем в основном разговаривать, потому что в режиме монолога проводить встречи довольно глупо. Я немного расскажу о том, что собрано в этом лекционном томе. Здесь практически все, что в лектории «Прямая речь» мы читали в 2011-2012 годах. Этот лекторий придумали вдвоем Света Большакова и Таня Булыгина, две трогательные девушки, которым в какой-то момент показалось, что сегодня заниматься культуртрегерством самое время, потому что большинство серьезных журналов, где печатались какие-то исторические и культурные очерки либо прекратились, либо минимализировались. В вузах аудитория специфическая - студенческая. А людям бывает интересно поговорить о родной литературе. И вот тогда решили, тогда еще в зале Гнесинского училища, собирать скромную аудиторию, приглашать разных людей, большей частью преподавателей: меня, Наталью Басовскую знаменитую, Веллера, других сочинителей. И мы постепенно начали эти лекции читать. На первую, про Шоу, как сейчас помню, пришло пятьдесят человек. Потом их стало сто, потом - двести. Сейчас они не влезают в помещение ЦДЛ. Как-то все это записывалось, превратилось в эти пять дисков и стало в таком виде продаваться.
- Надо понимать, что лекция - это не научная работа, не учебное пособие. Это довольно субъективный рассказ автора о том, что ему нравится. Тут есть цикл о неоконченных романах - наиболее любимая и наиболее меня волнующая тема. Неоконченный роман - это роман, в некотором роде более совершенный, чем оконченный, потому что замысел оказался больше, чем авторские способности, как вышло в «Жизни Клима Самгина» и отчасти в «Онегине». Точнее, автор не мог себе позволить написать то, что хотел. Ну и интересные предположения о том, что это могло быть и как бы это развивалось, почему это в принципе нельзя закончить - все это сюда попало. Попал сюда и разговор о «Карамазовых», романе, который тоже, как вы знаете, незакончен. Есть тут всякие довольно спорные соображения о Толстом, есть довольно приятные мне самому лекции о советской поэзии, ну и так далее. Это пристрастный разговор с аудиторией с ответами на ее вопросы. Всегда с какими-то конфликтами, которые всегда на этих дисках запечатлены. Наверное, с ошибками, которые туда закрались, что дает слушателю лестную возможность почувствовать себя умнее лектора (и я всегда это очень люблю). Ну, в общем, это достаточно интересная хроника взаимного познания аудитории и лектора.
- Я не знаю, в какой степени это будет полезно взрослому человеку. Думаю, это скорее нужно школьнику, потому что школьник по большей части нуждается в каком-то хотя бы самом приблизительном гиде по мировой литературе. Не знает он, откуда что брать, у него очень приблизительные представления о том, что ему может оказаться близко. На литературе, как ракушки на корабль, наросло огромное количество ложных представлений. И я ориентируюсь на ту аудиторию, которую всякий писатель любит больше всего, - молодую, требовательную и небезразличную, то есть достаточно «горячую». Не то что я хотел бы действовать только на молодые неопытные души, но просто мне кажется, что молодых интересуют более серьезные проблемы, чем нас. Нас интересует уже в основном как выжить и дожить, у них же есть еще великие проблемы «любит-не любит» и «зачем все».
- В какой степени это пристрастно, а в какой научно? Во всяком случае, лекции про Гайдара, Ахматову и Диккенса, а может и про Лермонтова, - они некоторую научную ценность представляют. Во всяком случае, там есть некоторые догадки, которые я раньше не встречал. Остальное, конечно, - популяризация. Не стыжусь этого совершенно, потому что мне кажется, что популяризатор - это очень достойное занятие. То есть рассказывать о том, что мне нравится и что меня обогатило, - это, во-первых, весело, а, во-вторых, такая форма благодарности своего рода. Андрей Васильев (проекты «Гражданин Поэт» и «Гражданин Хороший» - прим. ред.) после смерти Березовского вынужден был давать о нем множество интервью. Когда я его спросил, почему он на них соглашается, хотя было ясно, что отношения у него с Березовским не гладкие, он с неожиданной серьезностью сказал: «Это мой гражданский долг. Я ему многим обязан». Если это как-то экстраполировать, про русскую литературу я рассказываю много, потому что это мой гражданский долг, и я ей многим обязан. Она же мне ничего не должна, русская литература сама с собой находится в сложных отношениях. Скажем, отношения Ильфа и Петрова с Достоевским - это тоже довольно мучительная история. Или Булгакова с Гоголем. Тут много всякого, это неровные отношения. Я знаю, у меня есть свои пристрастия, свои любимцы и «нелюбимцы». Но, согласитесь, слушать просто пересказанный учебник было бы скучно. А вот когда у автора есть сколько-нибудь живое отношение к этому, с ним как-то повеселей.
Как попасть на эти лекции?
- Следить за рекламой. Лекторий называется «Прямая речь» и полностью этому названию соответствует. Мы не всегда в ЦДЛ, иногда в других городах. Вот сейчас в Петербурге начнется. Уверяю вас, там ничего эпатажного нет. Многим кажется, что говорить о литературе как о живом деле - это какое-то неуважение. Это наше живое дело, наша живая профессия. Почему мы должны постоянно на цыпочках и с придыханием об этом говорить? Как мои школьники об этом говорят, так и стараюсь об этом говорить как о своем домашнем, как о своей среде. Как говорил Розанов, «литературу я чувствую, как штаны».
Вы читаете лекции, посвященные писателю, или конкретному произведению?
- Чаще по конкретному тексту. Но на первом диске, когда у нас еще было очень мало народа, и был он неготовый, самый обычный с улицы, то там были просто «Салтыков-Щедрин», «Максим Горький». Потом темы стали уточняться - «Тарковский как беженец», «Тайна Эдвина Друда», «Трезвый Есенин». Темы стали более детализированы, и аудитория стала более продвинутой, которая поправляет с места, задает вопросы. Стала возникать среда довольно напряженного диалога. Мне очень нравится, что возникла целая категория людей, которая на все эти лекции ходит. И мне очень приятно, что музыковеды, литературоведы, даже серьезные искусствоведы нам не отказывают, приходят и рассказывают. Это классическая инициатива «снизу», когда все делается, чтобы одурачить, максимально оглупить страну, а она: «Нет-нет, я еще поживу, я еще в гроб не готова».
Как Вы считаете, в «Бесах» Достоевского есть параллели с будущей советской властью?
- Нет, конечно. Это совершенно другое. К советской власти все, что там написано, никакого отношения не имеет. Может быть, в некоторой степени Щеголев. Но он появляется на двух страницах. Верховенский - видеть в нем какой-то прообраз Ленина? Странно. Верховенский - гораздо более плоская и скучная фигура. Интересная фигура Ставрогина, но, к сожалению, Ставрогина в русской литературе и в русской революции уж точно нет. Это человек «с тавром», который в одинаковой степени готов и к величайшему подвигу, и к величайшему злодейству, это же титаническая фигура. А титанических фигур, к сожалению, в русской революции было мало, разве что Савенков отдаленно с ним сопоставим. И «Бесы» - роман не о революции совершенно. Это роман о бесовщине, о помешательстве, и нельзя говорить, что он оскорбителен для русского революционного движения. Он о помешательстве поколения, которое вдруг себя вот так неправильно оценило. Это одна из самых лучших написанных им книг. Это переломный роман, после он начинает писать все хуже и хуже. Мне стыдно говорить, но мне кажется, что «Братья Карамазовы» - это просто уже неряшливый роман. «Бесы» - это высшая степень художественного совершенства.
Вы посвятили столько времени Пастернаку. Считаете ли Вы себя прежде всего специалистом по его творчеству?
- Специалистом по Пастернаку я чувствую себя меньше всего. Чем более занимаешься какой-то темой, тем больше понимаешь ее принципиальную необъятность. И в этом смысле я понимаю объем своего невежества по Пастернаку. Скажем, Гумилевы, отец и сын, представляются мне более понятными фигурами, потому что ни одним, ни другим я не занимался детально. По Пастернаку я менее всего специалист, хотя я понимаю в нем больше, чем некоторые люди, считающие себя специалистами. И, во всяком случае, больше, чем люди, которые пытаются его разбирать с узконациональной, узкорелигиозной или узкосоциальной точки зрения.
Какой он, человек будущего, который был бы Вам симпатичен?
- Он тот же, что и в настоящем, но у него меньше желание доминировать примитивно. Это человек Стругацких. Он имеет какую-то очень серьезную творческую потенцию, занят каким-то непрерывным творчеством. Необязательно созиданием - созидание бывает примитивное, муравьиное. Он все время думает, творит, его волнуют многие вещи. И он, конечно, щедро распространяется во Вселенной. Это человек Ефремова, Стругацких. Я на этом воспитан, я этого хочу. А общество предоставляет этим людям максимум возможностей, чтобы они могли думать, летать, творить и так далее. И никто никого не угнетает.
- Венец творения - это общество быстрого развития, больших возможностей и великих целей. Конечно, мы к этому придем. Общество потребления - это общество комфортабельного хлева, и в России это никогда не приживется. Человек так устроен, что ему постоянно надо реализовываться, ставить перед собой великие задачи, куда-то стремиться, что-то покорять. Выход я вижу в перемене биологического носителя. Человечество развивается очень быстро. Рано или поздно мы взойдем на следующую эволюционную ступень. Но я пока ее не очень себе представляю. Может получиться так, что это будет «человейник» - глобальная сеть, где личности не будет, а будет глобальная связанность через гаджеты. Это предсказано у Кинга, в «Кукушках Мидвича» Уиндэма.
- В России гигантский потенциал, больше, чем где-либо. Таких диалогов, как у нас сейчас здесь, какие бывают в моем классе или у меня на лекции в МГИМО, у меня не было ни в одной другой стране, где мы говорили о сходных вещах. Там всех больше интересуют мои творческие планы. Это связано с тем, что русский человек думает, зачем он живет, а остальные люди просто живут, не особенно об этом задумываясь. Вообще, русский человек очень заинтересован в сверхчеловеческих ценностях. Пирамида Маслоу для него очень актуальна, мы очень обеспокоены «вечными вопросами». Шахматист Жоэль Латье сформулировал: «На трудную задачу зовите китайца, на невозможную - русского». И, как правило, Россия разрешает эти неразрешимые задачи. Сколько раз я был тому свидетелем!
- Сейчас мы имеем колоссальный всплеск поэтов, писателей, просто мы не все знаем. Дело в том, что мы думаем, Серебряный век - это невероятный всплеск. Но давайте не забывать, что это был и всплеск пошлости невероятной, и самоубийств, и глупости. Были десять-двадцать имен, которые на этом гумусе взросли, но весь этот гумус был. И мы сейчас очень хорошо видим эту обратную сторону, потому что мы современники, мы в ней барахтаемся, но из будущего XXI век в России будет выглядеть просто как невероятный ренессанс.
Кто самый недооцененный гений в литературе?
- Возьмите XX век. Мы только сейчас начали постигать, каким богатством были наши 70-е годы. А ведь там были совершенно забытые фигуры: Геннадий Головин, гениальный писатель, Трифонов, который придумал новую прозу, которой до него просто не было. Или такие фигуры, как Стругацкие - нам всем предстоит еще понимать и понимать, что это такое. Наш современник - Вячеслав Рыбаков - гениальный абсолютно. Прашкевич с его «Русской Гипербореей», Успенский, Лазарчук, Измайлов, Букша. Для меня они - абсолютный духовный хлеб. Можно любить-не любить Иличевского, но как явление это захватывающе интересно. Я каждый раз жду, что он новое выдумает. Мы живем в безумно интересное литературное время. Мало в мире таких эпох, мало в мире таких эпохальных авторов, как у нас. Просто они не дают себе труда хорошо писать - это верно. Нарративная техника устарела. Люди играют на примитивной одной струне. Никто не может построить романа так, чтобы было интересно читать. Но мысли, вложенные туда, глобальны.
- Мейнстрим - указание на средний уровень. Блок для своего времени - мейнстрим или нет? Блок - это просто лучший поэт, который был тогда, поэтому был самым популярным, но назвать его мейнстримом в том смысле, что он был доступен большинству, невозможно. Даже Северянина нельзя назвать мейнстримом. Мейнстрим в классическом понимании - Вербицкая. Евтушенко - это никоим образом не мейнстрим, это авангардист, который невероятно расширяет ареал поэзии, который включает туда политику. Евтушенко - это человек, который экспериментирует на самом опасном форпосте, на грани, где поэзия смыкается с газетой. Он же не Демьян Бедный, который просто перерабатывает лозунги. Евтушенко - это человек, который действительно работает с реальностью. Вообще сам термин придуман поэтами, которых никто не знает. Не нужно думать, что есть мейнстрим, а есть авангард. Нужно думать, что есть стихи хорошие, а есть плохие. Искания на передовых рубежах происходят не там, где человек перестает писать в рифму, а там, где он придумывает новый способ поэтического мышления. Абсолютно авангардные стихи для 1934 года - это «Мы живем, под собою не чуя страны». Они авангардно построены. Это пафос прямого высказывания, той поэзии не свойственного. Это освоение новых территорий, новых рубежей.