Джеймс Станислаус Белл "Журнал пребывания в Черкессии в 1838-1839
Раритет!
Journal of a residence in Circassia, during the years 1837, 1838, and 1839
Вкратце по-русски
Суббота, 15 апреля 1837 г.
Один из черкесов и его друг с орлиным взором, с наслаждением, по-видимому, предаются игре на очень простом инструменте - вид гобоя. Это небольшой [459] ствол дерева, около 2-х футов длины, выдолбленный до самой коры и просверленный у нижнего конца тремя отверстиями. Верхний конец не имеет рупора, но играющий, закрывая наполовину отверстие трубки губами и языком, дует в остальную часть отверстия и таким образом производит несколько очень нежных звуков, иногда сопровождая их нечленораздельными звуками. Одна из любимых мелодий этого черкеса имеет всего 8 нот, кроме фиоритуры (фаса), причем три последних играются октавой ниже остальных.
Гассан аккомпанирует ему своим голосом и за каждой отдельной нотой отбивает отчетливо такт. Некоторые мелодии значительно длиннее, чем та, о которой я упомянул. Обычно - это жалобные напевы, но некоторые - живые мелодии, и, если бы мне ничего не было о них известно и меня спросили, что они представляют, я, возможно, ответил бы: «Старые шотландские песенки». Я только что узнал, что этот сельский музыкант - черкесский пастух, который побывал в Турции, стараясь найти там работу, но не успев в этом, пробирается домой за счет милосердия. Он выглядит как тот, кто любит использовать выгодное положение, но черты лица у него приятные и зубы прекрасные...
Письмо второе
Субеш, 24 апреля 1837 г. Мой дорогой Гассан оказался одним из первых на берегу; ничто, кроме его крепкого телосложения, не могло бы выдержать натиска яростных приветствий и объятий его земляков: они тащили его, сотрясали, сжимали в своих объятиях - и все это самым необычным образом. В продолжение этого первого взрыва радости, я оставался в стороне - на носу корабля, повернутого кормой к берегу. Лука, по моему распоряжению держал мой багаж наготове на случай, если бы обстоятельства потребовали быстрой его выгрузки на берег... Как только представился удобный случай, он сообщил некоторым из присутствующих знатных лиц - кем я являюсь; один или двое тотчас же выступили вперед и пригласили меня сойти на берег, оставив мое имущество под их охраной. Я охотно согласился на это предложение. Меня направили в загороженное поле и указали там на укромное место, где я мог бы спокойно подождать, и туда была перенесена каждая принадлежавшая мне вещь, при этом ни одним словом не было упомянуто о плате за труд.
Один случай, который произошел в это время - в тот момент, когда я впервые вступил на черкесскую землю - убедил меня в том, что ее обитатели, хотя в общем и приняли веру турок, все еще отказываются следовать их доктрине фатализма - во всей их абсурдной неуклонности. Я заметил некоторое смятение или, по крайней мере, замедление в действиях, связанных с [460] нашей высадкой, и я пришел в восхищение, когда узнал, что это объяснялось некоторыми карантинными правилами, установленными здесь вследствие которых, даже в наших условиях, нам не разрешалось сообщаться с теми, кто находился на берегу, пока наш капитан не даст клятвы на Коране в том, что в порту, откуда он прибыл, не было моровой язвы. Но несмотря на это свидетельство все выгруженные вещи были немедленно отнесены (их несли при помощи кольев, на которых их подвешивали) к зданию, поставленному отдельно для этой цели, и там окурены дымом. Этот страх перед моровой язвой и заставлял принимать подобные предосторожности и побудил воинов, что отплыли от берега нам на подмогу, остаться в своей лодке вместо того, чтобы взойти на борт нашего судна и помочь нам грести до берега. Вследствие той же причины я должен был ожидать довольно долгое время на клочке земли, мне указанном, прежде чем мне предоставили помещение; избранный, наконец, дом представил новое доказательство их осторожности. Это был дом для приема гостей, принадлежавший семье, все члены которой, за исключением одного сына, отсутствовали, - они отправились, по обычаю страны, принять участие в оплакивании умершего родственника семьи.
Имя этой семьи - Арслангаер; семья эта, хотя и небогатая, пользуется большим уважением, а мой настоящий хозяин - молодой человек, приблизительно 28 лет, чрезвычайно внимателен и мягкого обращения. Он почти ни на минуту не покидает меня и спит здесь ради большей безопасности моих вещей. Наша еда приносится из дома для семьи, и мой хозяин никогда не прикоснется к ней, пока я не кончу есть. Гостеприимство народ здесь, по-видимому, понимает, очень широко. Третьего дня вечером Гассан, мой спутник в путешествии, пришел навестить меня и провел здесь ночь. Вчера вечером у нас был дорогой гость, которого я принял почему-то за брата моего хозяина, но, как я сегодня утром обнаружил, последний об этом посетителе ничего не знает, хотя и предоставил ему приют и накормил. Вечером, в день моего приезда, мой хозяин, строгий мусульманин, спросил меня - пью ли я вино или водку. После того, как я дал отрицательный ответ, я заметил, что он отослал обратно кусок бумажной материи, принесенный им, несомненно, из дома семьи с целью обменять на вино.
Этот край представляет прекрасную нагорную страну, подобную Шотландии, и весь берег от Анапы до Сухум-Калэ, как мне говорили, имеет сходные черты: непрерывный ряд лесистых гор, с горными долинками, раскрывающимися то там, то здесь. В этой местности холмы приближаются к морю в виде отдельных кряжей, похожих на громадные непрерывные стены, но дальше, в других местах, горы принимают коническую форму или, лучше сказать, самые разнообразные формы. Почти все эти холмы до самых своих вершин покрыты лесами, преимущественно [461] дубовыми; деревья сейчас распускают свои первые нежные листья. Горы состоят, насколько я могу судить на основании очень спешного и поверхностного исследования, из ломкого глинистого сланца; продукты разрушения горных пород заполнили глубину многочисленных лесистых ложбин и оврагов, глубоким слоем прекрасной почвы, о чем достаточно ясно говорят растущие там во множестве дубы. Узкая долина горного потока Субеш, на берегах которого я в настоящее время пребываю, кажется особенно богатой и прекрасно обработана. Деревья многочисленны, и самые крупные из них обвиты гирляндами громадных виноградных лоз; я слышал, что из винограда этих лоз многие жители приготовляют прекрасное вино и очень хорошую водку. Низкие холмы обрамляют долину и там, где земля не возделана, они покрыты плодовыми деревьями и чудесным ковром травы и диких цветов. В долине не видно домов; они ютятся группами в лесистых ложбинах выше, вследствие, вероятно, состояния войны, в котором так долго находится это побережье. На половине высоты одного из этих холмов и на расстоянии около 1,5 мили от берега стоит та хижина, которую я сейчас занимаю. Передо мною раскрывается с зеленой площадки перед домом восхитительный вид на холмы с обеих сторон, часть долины и дельту реки Субеш и расстилающееся вдали море. Коттедж, как и все другие по соседству, покрыт соломенной крышей, опирающейся на стены из крепких столбов, пространства между которыми заполнены плетнем, обмазанные внутри и снаружи глиной, покрытой тонким слоем белой или скорее бледно-зеленой водяной краской.
Пол также глиняный и тщательно выметен и поливается водой несколько раз в течение дня. В одном конце комнаты (дом состоит только из одной комнаты - с примыкающим хлевом) находится очаг, - это круглое, сделанное в полу, углубление; над ним помещена полукруглая труба, приблизительно в пять футов в диаметре - у основания, через которую выходит дым наружу. С одной стороны этого камина возвышается маленький диван, уютно уложенный подушками - для моего удобства; огонь непрерывно поддерживается большими дубовыми поленьями, что в настоящее время очень приятно, так как апрель - дождливый месяц, и в продолжение последних двух дней у нас были проливные дожди с буйным холодным ветром. Этим объясняется, почему я так много времени уделяю письмам.
Один из слуг - русский, захваченный в плен на одном из многих кораблей, которые попали в руки черкесов. Он входит свободно, наравне с другими в мое помещение, дверь которого держат открытой в течение всего дня для того, чтобы дать доступ свету, и также свободно вступает в разговор; он очень хвалит черкесов и, в особенности, эту семью и говорит, что он был бы совершенно счастлив, если бы у него только были деньги, чтобы приобрести жену. [462]
Journal of a residence in Circassia, during the years 1837, 1838, and 1839
Вкратце по-русски
Суббота, 15 апреля 1837 г.
Один из черкесов и его друг с орлиным взором, с наслаждением, по-видимому, предаются игре на очень простом инструменте - вид гобоя. Это небольшой [459] ствол дерева, около 2-х футов длины, выдолбленный до самой коры и просверленный у нижнего конца тремя отверстиями. Верхний конец не имеет рупора, но играющий, закрывая наполовину отверстие трубки губами и языком, дует в остальную часть отверстия и таким образом производит несколько очень нежных звуков, иногда сопровождая их нечленораздельными звуками. Одна из любимых мелодий этого черкеса имеет всего 8 нот, кроме фиоритуры (фаса), причем три последних играются октавой ниже остальных.
Гассан аккомпанирует ему своим голосом и за каждой отдельной нотой отбивает отчетливо такт. Некоторые мелодии значительно длиннее, чем та, о которой я упомянул. Обычно - это жалобные напевы, но некоторые - живые мелодии, и, если бы мне ничего не было о них известно и меня спросили, что они представляют, я, возможно, ответил бы: «Старые шотландские песенки». Я только что узнал, что этот сельский музыкант - черкесский пастух, который побывал в Турции, стараясь найти там работу, но не успев в этом, пробирается домой за счет милосердия. Он выглядит как тот, кто любит использовать выгодное положение, но черты лица у него приятные и зубы прекрасные...
Письмо второе
Субеш, 24 апреля 1837 г. Мой дорогой Гассан оказался одним из первых на берегу; ничто, кроме его крепкого телосложения, не могло бы выдержать натиска яростных приветствий и объятий его земляков: они тащили его, сотрясали, сжимали в своих объятиях - и все это самым необычным образом. В продолжение этого первого взрыва радости, я оставался в стороне - на носу корабля, повернутого кормой к берегу. Лука, по моему распоряжению держал мой багаж наготове на случай, если бы обстоятельства потребовали быстрой его выгрузки на берег... Как только представился удобный случай, он сообщил некоторым из присутствующих знатных лиц - кем я являюсь; один или двое тотчас же выступили вперед и пригласили меня сойти на берег, оставив мое имущество под их охраной. Я охотно согласился на это предложение. Меня направили в загороженное поле и указали там на укромное место, где я мог бы спокойно подождать, и туда была перенесена каждая принадлежавшая мне вещь, при этом ни одним словом не было упомянуто о плате за труд.
Один случай, который произошел в это время - в тот момент, когда я впервые вступил на черкесскую землю - убедил меня в том, что ее обитатели, хотя в общем и приняли веру турок, все еще отказываются следовать их доктрине фатализма - во всей их абсурдной неуклонности. Я заметил некоторое смятение или, по крайней мере, замедление в действиях, связанных с [460] нашей высадкой, и я пришел в восхищение, когда узнал, что это объяснялось некоторыми карантинными правилами, установленными здесь вследствие которых, даже в наших условиях, нам не разрешалось сообщаться с теми, кто находился на берегу, пока наш капитан не даст клятвы на Коране в том, что в порту, откуда он прибыл, не было моровой язвы. Но несмотря на это свидетельство все выгруженные вещи были немедленно отнесены (их несли при помощи кольев, на которых их подвешивали) к зданию, поставленному отдельно для этой цели, и там окурены дымом. Этот страх перед моровой язвой и заставлял принимать подобные предосторожности и побудил воинов, что отплыли от берега нам на подмогу, остаться в своей лодке вместо того, чтобы взойти на борт нашего судна и помочь нам грести до берега. Вследствие той же причины я должен был ожидать довольно долгое время на клочке земли, мне указанном, прежде чем мне предоставили помещение; избранный, наконец, дом представил новое доказательство их осторожности. Это был дом для приема гостей, принадлежавший семье, все члены которой, за исключением одного сына, отсутствовали, - они отправились, по обычаю страны, принять участие в оплакивании умершего родственника семьи.
Имя этой семьи - Арслангаер; семья эта, хотя и небогатая, пользуется большим уважением, а мой настоящий хозяин - молодой человек, приблизительно 28 лет, чрезвычайно внимателен и мягкого обращения. Он почти ни на минуту не покидает меня и спит здесь ради большей безопасности моих вещей. Наша еда приносится из дома для семьи, и мой хозяин никогда не прикоснется к ней, пока я не кончу есть. Гостеприимство народ здесь, по-видимому, понимает, очень широко. Третьего дня вечером Гассан, мой спутник в путешествии, пришел навестить меня и провел здесь ночь. Вчера вечером у нас был дорогой гость, которого я принял почему-то за брата моего хозяина, но, как я сегодня утром обнаружил, последний об этом посетителе ничего не знает, хотя и предоставил ему приют и накормил. Вечером, в день моего приезда, мой хозяин, строгий мусульманин, спросил меня - пью ли я вино или водку. После того, как я дал отрицательный ответ, я заметил, что он отослал обратно кусок бумажной материи, принесенный им, несомненно, из дома семьи с целью обменять на вино.
Этот край представляет прекрасную нагорную страну, подобную Шотландии, и весь берег от Анапы до Сухум-Калэ, как мне говорили, имеет сходные черты: непрерывный ряд лесистых гор, с горными долинками, раскрывающимися то там, то здесь. В этой местности холмы приближаются к морю в виде отдельных кряжей, похожих на громадные непрерывные стены, но дальше, в других местах, горы принимают коническую форму или, лучше сказать, самые разнообразные формы. Почти все эти холмы до самых своих вершин покрыты лесами, преимущественно [461] дубовыми; деревья сейчас распускают свои первые нежные листья. Горы состоят, насколько я могу судить на основании очень спешного и поверхностного исследования, из ломкого глинистого сланца; продукты разрушения горных пород заполнили глубину многочисленных лесистых ложбин и оврагов, глубоким слоем прекрасной почвы, о чем достаточно ясно говорят растущие там во множестве дубы. Узкая долина горного потока Субеш, на берегах которого я в настоящее время пребываю, кажется особенно богатой и прекрасно обработана. Деревья многочисленны, и самые крупные из них обвиты гирляндами громадных виноградных лоз; я слышал, что из винограда этих лоз многие жители приготовляют прекрасное вино и очень хорошую водку. Низкие холмы обрамляют долину и там, где земля не возделана, они покрыты плодовыми деревьями и чудесным ковром травы и диких цветов. В долине не видно домов; они ютятся группами в лесистых ложбинах выше, вследствие, вероятно, состояния войны, в котором так долго находится это побережье. На половине высоты одного из этих холмов и на расстоянии около 1,5 мили от берега стоит та хижина, которую я сейчас занимаю. Передо мною раскрывается с зеленой площадки перед домом восхитительный вид на холмы с обеих сторон, часть долины и дельту реки Субеш и расстилающееся вдали море. Коттедж, как и все другие по соседству, покрыт соломенной крышей, опирающейся на стены из крепких столбов, пространства между которыми заполнены плетнем, обмазанные внутри и снаружи глиной, покрытой тонким слоем белой или скорее бледно-зеленой водяной краской.
Пол также глиняный и тщательно выметен и поливается водой несколько раз в течение дня. В одном конце комнаты (дом состоит только из одной комнаты - с примыкающим хлевом) находится очаг, - это круглое, сделанное в полу, углубление; над ним помещена полукруглая труба, приблизительно в пять футов в диаметре - у основания, через которую выходит дым наружу. С одной стороны этого камина возвышается маленький диван, уютно уложенный подушками - для моего удобства; огонь непрерывно поддерживается большими дубовыми поленьями, что в настоящее время очень приятно, так как апрель - дождливый месяц, и в продолжение последних двух дней у нас были проливные дожди с буйным холодным ветром. Этим объясняется, почему я так много времени уделяю письмам.
Один из слуг - русский, захваченный в плен на одном из многих кораблей, которые попали в руки черкесов. Он входит свободно, наравне с другими в мое помещение, дверь которого держат открытой в течение всего дня для того, чтобы дать доступ свету, и также свободно вступает в разговор; он очень хвалит черкесов и, в особенности, эту семью и говорит, что он был бы совершенно счастлив, если бы у него только были деньги, чтобы приобрести жену. [462]