"Я прожил жизнь свою неправо"(с)
...ТОЛСТОЙ. Ничего не понимаю. Ты где работаешь?
ЧЕРТ. Известно-с. В пекле.
ТОЛСТОЙ. Писатель?
ЧЕРТ. Библиотекарь.
ТОЛСТОЙ. Чего врёшь?
ЧЕРТ. Никак нет. Я библиотекой заведую. Центральной адской библиотекой.
ТОЛСТОЙ. Совершенно отвратительное враньё. На кой бес чертям библиотека?
ЧЕРТ. Простите, Алексей Николаевич, вы хоть и передовой писатель, но отстали от потусторонней жизни-с. У нас в пекле книга играет основную роль. Пламя, огонь, котлы - всё это кустарщина. Мы теперь их книжками.
ТОЛСТОЙ. Кого это "их"?
ЧЕРТ. Грешников-с. Преступивших заповеди. Дашь ему книжку-другую, ну и того. Заместо мучений-с.
ТОЛСТОЙ. Подожди. Ведь это же безумно обидно. Это, может быть, и мои книги у вас вместо мучения.
ЧЕРТ. Простите, Алексей Николаевич, не все-с.
ТОЛСТОЙ. А "Пётр", вторая часть?
ЧЕРТ. Не употребляем-с. Там есть у нас историки, профессора. Тех мы, правда, помучили-с. Но и только.
ТОЛСТОЙ. Совершенно нахальный черт. А другие мои книжки? Вот "Ибикус", например, "Похождения Невзорова". Совершенно замечательная книга. Я её в 24-м году писал. Деньги нужны были. Или "Приключения на волжском пароходе"?
ЧЕРТ. Я же докладывал. Кое-какие применяем-с. За малые грехи. За прелюбодеяние, за пьянство.
ТОЛСТОЙ. В таком случае, моментально пошел вон.
ЧЕРТ. За что же, Алексей Николаевич? Не гоните, Я очень писателей уважаю. Библиотечный работник-с должен быть в контакте. Отзывы захватил, угольками написаны. Не гоните, я вам услужу... [Торжественное заседание]https://royallib.com/read/shvarts_evgeniy/torgestvennoe_zasedanie.html#0.
Этот отрывок даёт мне надежду, что без работы я не останусь и потом, когда кану в Лету :-). Казалось бы, это повествование не слишком похоже на почерк нашего сегодняшнего именинника, но только на первый взгляд. Тонкий юмор и добрая ирония пронизывают практически все его произведения и перенесённые на экран, продолжают оставаться образцами любви к человеку, даже если об этой любви говорится иронично. Сегодня родился Евгений Львович Шварц и пусть о нём расскажут те, кто знал его и любил.
Годы гражданской войны Женя Шварц прожил в Ростове-на-Дону. Там он начал писать стихи - по большей части шуточные. Там он служил в продотряде. Там он стал актером. Там он женился.
Первая жена его была актриса Гаянэ Халаджиева, по сцене Холодова, в просторечии - Ганя, маленькая женщина, шумная, экспансивная, очень славная. Она долго противилась ухаживаниям Шварца, долго не соглашалась выйти за него. Однажды, в конце ноября, поздно вечером, шли они в Ростове по берегу Дона, и он уверял её, что по первому слову выполнит любое её желание.
- А если я скажу: прыгни в Дон? - спросила она.
Он немедленно перескочил через парапет и прыгнул с набережной в Дон, как был - в пальто, в шапке, в калошах. Она подняла крик, и его вытащили. Этот прыжок убедил её - она вышла за него замуж (Н. Чуковский).
Связывало нас с Евгением Львовичем, по-видимому, ещё и то, что были мы с ним "прямые противоположности". Я - нелюдим, замкнутый, молчальник. Он - весёлый, красноречивый, общительный, из тех, кто часа не может провести в одиночестве. Количество знакомых, с которыми он раскланивался или заговаривал на прогулке, меня иногда просто пугало. Круг его знакомств (так же как и круг интересов) был необозримо широк. Он вступал в разговор (и увлечённо поддерживал этот разговор) и с собратьями по перу, и с музыкантом, и с врачом, и с парикмахером, и с учёным ботаником, и с официантом, и с человеком любой другой профессии. За маленьким обеденным столом в кухне голубого дома можно было встретить и моряка дальнего плавания, и актёров, и художников, и кинорежиссёров, и школьного учителя, и юного студента, и маститого академика, и патологоанатома, и священника… Это не было "всеядностью". Это был настоящий художнический, а следовательно, и человеческий интерес к людям (Л. Пантелеев).
При жизни Шварц не печатал своей "взрослой" прозы, всё считал её только "опытами". Он вообще был творчески мнителен, боялся, что чего-то не умеет, чему-то не научился и по-настоящему не нашёл себя, тогда как на самом деле был одним из самых оригинальных писателей. Но при всей своей мнительности и неуверенности в себе (а может быть, благодаря им), Шварц постоянно трудился над одним, над другим, над третьим, пробуя все жанры, до цирковой феерии и до балета включительно. Он увлекался тогда русскими сказками (сборники Афанасьева, подаренные Верой Кетлинской, вернее, выпрошенные у неё в подарок, всегда лежали у него на столе) и написал прелестную пьесу-сказку "Два клёна", лирическую по складу и духу, но с убийственно сатирической бабой-ягой, которая нежно любит себя, называет ласковыми именами и прозвищами: "Я в себе, голубке, души не чаю… Вы, людишки, любите друг дружку, а я, ненаглядная, только себя самое" (Л. Рахманов).
Вряд ли кому-нибудь удавалось увидеть хоть раз Евгения Львовича в дурном настроении: это почти так же невероятно, как застать его небрежно одетым. Даже если вы появлялись у него на минутку, невзначай, без предупреждения, он встречал вас как званого гостя - учтивый, элегантный, подтянутый, с доброй приветливой улыбкой и изящной шуткой. Приходил ли он к вам в дом по приглашению, на какое-нибудь семейное торжество, или просто забегал мимоходом, сразу же с его приходом возникала особая праздничная атмосфера. Куда бы ни приходил Шварц - в редакцию или в семейный дом, в театр или на заседание - сразу сдувало скуку, словно пыль - ветром. Это был человек удивительного обаяния. Впрочем, что ж тут удивительного? Это естественное обаяние ума тонкого и изящного, щедро одарённого юмором (Л. Малюгин).
Если бы кто-нибудь задался целью охарактеризовать Евгения Львовича Шварца как человека при помощи ходовых, широко распространенных и на все случаи годных определений, он потерпел бы решительную неудачу. Можно, конечно, сказать с полной уверенностью, что он был необыкновенно добрым художником, и не просто добрым, а активно добрым, именно добротой своей побуждаемый к творчеству. Но в нём не было ни капли той всеядной и жалостливой доброты, заметить которую проще всего, но которая зато и стоит не так уж много. Все его человеческие свойства были окрашены его индивидуальностью: он был по-своему добр и по-своему проницателен, скрытен какой-то особенной скрытностью и откровенен тоже особенной, так сказать, в цвет характера, откровенностью. Если бы речь шла не о нравственных чертах, а об одежде, можно было бы сказать, что он никогда не носил готового платья (С. Цимбал).
Однажды я рассказал Евгению Львовичу, как моя маленькая дочка отозвалась об одной прочитанной ею новелле про Андерсена, в которой было много романтических условностей и сентиментальных мотивов (ночной дилижанс, таинственная спутница, вздохи и слезы - "маленькие алмазные капли"), но Андерсен нисколько не походил на создателя мудрых и сильных сказок. "Как грустно, - заметила девочка, - я думала, Андерсен совсем не такой". Я рассказал про этот маленький эпизод Шварцу, и он, ни словом не отзываясь о новелле, сказал, что его "дорогой Ганс-Христиан" далеко не был ангелом и не носил крылышек. Потом он сказал, что искусство - всегда жизнь, а не колдовство и что его краски не должны быть такими красивыми, как на леденцах или в плохих цветных фильмах. Таким краскам не верят, особенно дети с их чистым, незамутнённым, ненатруженным взглядом на мир и людей (А. Дымшиц).
Сегодня творчество Шварца завоёвывает всё новых и новых почитателей, его фигура всё отчётливее вырисовывается во весь свой рост. А ведь было время, когда его усиленно пытались "подровнять", натянуть на общую колодку. А колодка была мала, и он соскальзывал с неё, словно туфелька, которая была Золушке "чуть великовата". Он тоже оказался "чуть великоват", и чем больше проходит времени, тем его "великоватость" становится заметней и радостней (М. Шапиро).
[с]Я прожил жизнь свою неправо,
Уклончиво, едва дыша,
И вот - позорно моложава
Моя лукавая душа.
Ровесники окаменели,
И как не каменеть, когда
Живого места нет на теле,
Надежд на отдых нет следа.
А я от боли убегаю,
Да лгу себе, что я в раю.
Я всё на дудочке играю
Да тихо песенки пою.
Упрекам внемлю и не внемлю.
Всё так. Но твёрдо знаю я:
Недаром послана на землю
Ты, лёгкая душа моя.
ЧЕРТ. Известно-с. В пекле.
ТОЛСТОЙ. Писатель?
ЧЕРТ. Библиотекарь.
ТОЛСТОЙ. Чего врёшь?
ЧЕРТ. Никак нет. Я библиотекой заведую. Центральной адской библиотекой.
ТОЛСТОЙ. Совершенно отвратительное враньё. На кой бес чертям библиотека?
ЧЕРТ. Простите, Алексей Николаевич, вы хоть и передовой писатель, но отстали от потусторонней жизни-с. У нас в пекле книга играет основную роль. Пламя, огонь, котлы - всё это кустарщина. Мы теперь их книжками.
ТОЛСТОЙ. Кого это "их"?
ЧЕРТ. Грешников-с. Преступивших заповеди. Дашь ему книжку-другую, ну и того. Заместо мучений-с.
ТОЛСТОЙ. Подожди. Ведь это же безумно обидно. Это, может быть, и мои книги у вас вместо мучения.
ЧЕРТ. Простите, Алексей Николаевич, не все-с.
ТОЛСТОЙ. А "Пётр", вторая часть?
ЧЕРТ. Не употребляем-с. Там есть у нас историки, профессора. Тех мы, правда, помучили-с. Но и только.
ТОЛСТОЙ. Совершенно нахальный черт. А другие мои книжки? Вот "Ибикус", например, "Похождения Невзорова". Совершенно замечательная книга. Я её в 24-м году писал. Деньги нужны были. Или "Приключения на волжском пароходе"?
ЧЕРТ. Я же докладывал. Кое-какие применяем-с. За малые грехи. За прелюбодеяние, за пьянство.
ТОЛСТОЙ. В таком случае, моментально пошел вон.
ЧЕРТ. За что же, Алексей Николаевич? Не гоните, Я очень писателей уважаю. Библиотечный работник-с должен быть в контакте. Отзывы захватил, угольками написаны. Не гоните, я вам услужу... [Торжественное заседание]https://royallib.com/read/shvarts_evgeniy/torgestvennoe_zasedanie.html#0.
Этот отрывок даёт мне надежду, что без работы я не останусь и потом, когда кану в Лету :-). Казалось бы, это повествование не слишком похоже на почерк нашего сегодняшнего именинника, но только на первый взгляд. Тонкий юмор и добрая ирония пронизывают практически все его произведения и перенесённые на экран, продолжают оставаться образцами любви к человеку, даже если об этой любви говорится иронично. Сегодня родился Евгений Львович Шварц и пусть о нём расскажут те, кто знал его и любил.
Годы гражданской войны Женя Шварц прожил в Ростове-на-Дону. Там он начал писать стихи - по большей части шуточные. Там он служил в продотряде. Там он стал актером. Там он женился.
Первая жена его была актриса Гаянэ Халаджиева, по сцене Холодова, в просторечии - Ганя, маленькая женщина, шумная, экспансивная, очень славная. Она долго противилась ухаживаниям Шварца, долго не соглашалась выйти за него. Однажды, в конце ноября, поздно вечером, шли они в Ростове по берегу Дона, и он уверял её, что по первому слову выполнит любое её желание.
- А если я скажу: прыгни в Дон? - спросила она.
Он немедленно перескочил через парапет и прыгнул с набережной в Дон, как был - в пальто, в шапке, в калошах. Она подняла крик, и его вытащили. Этот прыжок убедил её - она вышла за него замуж (Н. Чуковский).
Связывало нас с Евгением Львовичем, по-видимому, ещё и то, что были мы с ним "прямые противоположности". Я - нелюдим, замкнутый, молчальник. Он - весёлый, красноречивый, общительный, из тех, кто часа не может провести в одиночестве. Количество знакомых, с которыми он раскланивался или заговаривал на прогулке, меня иногда просто пугало. Круг его знакомств (так же как и круг интересов) был необозримо широк. Он вступал в разговор (и увлечённо поддерживал этот разговор) и с собратьями по перу, и с музыкантом, и с врачом, и с парикмахером, и с учёным ботаником, и с официантом, и с человеком любой другой профессии. За маленьким обеденным столом в кухне голубого дома можно было встретить и моряка дальнего плавания, и актёров, и художников, и кинорежиссёров, и школьного учителя, и юного студента, и маститого академика, и патологоанатома, и священника… Это не было "всеядностью". Это был настоящий художнический, а следовательно, и человеческий интерес к людям (Л. Пантелеев).
При жизни Шварц не печатал своей "взрослой" прозы, всё считал её только "опытами". Он вообще был творчески мнителен, боялся, что чего-то не умеет, чему-то не научился и по-настоящему не нашёл себя, тогда как на самом деле был одним из самых оригинальных писателей. Но при всей своей мнительности и неуверенности в себе (а может быть, благодаря им), Шварц постоянно трудился над одним, над другим, над третьим, пробуя все жанры, до цирковой феерии и до балета включительно. Он увлекался тогда русскими сказками (сборники Афанасьева, подаренные Верой Кетлинской, вернее, выпрошенные у неё в подарок, всегда лежали у него на столе) и написал прелестную пьесу-сказку "Два клёна", лирическую по складу и духу, но с убийственно сатирической бабой-ягой, которая нежно любит себя, называет ласковыми именами и прозвищами: "Я в себе, голубке, души не чаю… Вы, людишки, любите друг дружку, а я, ненаглядная, только себя самое" (Л. Рахманов).
Вряд ли кому-нибудь удавалось увидеть хоть раз Евгения Львовича в дурном настроении: это почти так же невероятно, как застать его небрежно одетым. Даже если вы появлялись у него на минутку, невзначай, без предупреждения, он встречал вас как званого гостя - учтивый, элегантный, подтянутый, с доброй приветливой улыбкой и изящной шуткой. Приходил ли он к вам в дом по приглашению, на какое-нибудь семейное торжество, или просто забегал мимоходом, сразу же с его приходом возникала особая праздничная атмосфера. Куда бы ни приходил Шварц - в редакцию или в семейный дом, в театр или на заседание - сразу сдувало скуку, словно пыль - ветром. Это был человек удивительного обаяния. Впрочем, что ж тут удивительного? Это естественное обаяние ума тонкого и изящного, щедро одарённого юмором (Л. Малюгин).
Если бы кто-нибудь задался целью охарактеризовать Евгения Львовича Шварца как человека при помощи ходовых, широко распространенных и на все случаи годных определений, он потерпел бы решительную неудачу. Можно, конечно, сказать с полной уверенностью, что он был необыкновенно добрым художником, и не просто добрым, а активно добрым, именно добротой своей побуждаемый к творчеству. Но в нём не было ни капли той всеядной и жалостливой доброты, заметить которую проще всего, но которая зато и стоит не так уж много. Все его человеческие свойства были окрашены его индивидуальностью: он был по-своему добр и по-своему проницателен, скрытен какой-то особенной скрытностью и откровенен тоже особенной, так сказать, в цвет характера, откровенностью. Если бы речь шла не о нравственных чертах, а об одежде, можно было бы сказать, что он никогда не носил готового платья (С. Цимбал).
Однажды я рассказал Евгению Львовичу, как моя маленькая дочка отозвалась об одной прочитанной ею новелле про Андерсена, в которой было много романтических условностей и сентиментальных мотивов (ночной дилижанс, таинственная спутница, вздохи и слезы - "маленькие алмазные капли"), но Андерсен нисколько не походил на создателя мудрых и сильных сказок. "Как грустно, - заметила девочка, - я думала, Андерсен совсем не такой". Я рассказал про этот маленький эпизод Шварцу, и он, ни словом не отзываясь о новелле, сказал, что его "дорогой Ганс-Христиан" далеко не был ангелом и не носил крылышек. Потом он сказал, что искусство - всегда жизнь, а не колдовство и что его краски не должны быть такими красивыми, как на леденцах или в плохих цветных фильмах. Таким краскам не верят, особенно дети с их чистым, незамутнённым, ненатруженным взглядом на мир и людей (А. Дымшиц).
Сегодня творчество Шварца завоёвывает всё новых и новых почитателей, его фигура всё отчётливее вырисовывается во весь свой рост. А ведь было время, когда его усиленно пытались "подровнять", натянуть на общую колодку. А колодка была мала, и он соскальзывал с неё, словно туфелька, которая была Золушке "чуть великовата". Он тоже оказался "чуть великоват", и чем больше проходит времени, тем его "великоватость" становится заметней и радостней (М. Шапиро).
[с]Я прожил жизнь свою неправо,
Уклончиво, едва дыша,
И вот - позорно моложава
Моя лукавая душа.
Ровесники окаменели,
И как не каменеть, когда
Живого места нет на теле,
Надежд на отдых нет следа.
А я от боли убегаю,
Да лгу себе, что я в раю.
Я всё на дудочке играю
Да тихо песенки пою.
Упрекам внемлю и не внемлю.
Всё так. Но твёрдо знаю я:
Недаром послана на землю
Ты, лёгкая душа моя.