Долина Иссы. Чеслав Милош.
Глава 31. Окончание.
Растения лучше - они спокойные. Когда читаешь о некоторых из них в толстом «Экономическо- техническом травнике»,[53] хочется взять тигельки, ступки и основать аптеку - так заманчиво описаны их лечебные свойства. Почти воочию видишь эти разноцветные отвары, которые нужно сливать и процеживать, настои на спирту, варенья из корешков, большей частью считающихся бесполезными. Воображение погружается в ароматный полумрак - как в кладовке в Гинье. Однако пока что Томаш предпочитал заниматься куда менее практичным коллекционированием видов.
У него была слабость к орхидным. Есть в них тайное очарование созданий, живущих в тепле и влажности; в северные края они приносят весточку с тропического юга. Их стебель - мясистое зеленое тело, а прямо возле него - вырастающие из многосвечного канделябра цветы, которые пахнут дикостью и разложением, но слабо: надо нюхать их до тех пор, пока аромат не становится настолько отчетливым, что можно его назвать; впрочем, это никогда не удается. Они появляются на лугах по берегам Иссы в июне, когда среди ярких трав, в ямках, полных ила и кусочков камыша, еще испаряются воды разлива. Пальцекорник пятнистый, светло - лиловый конус, испещренный темно-фиолетовыми черточками, трудно застичь в полном расцвете - его сразу же касается ржавчина увядания. Томаш приседал на корточки и ковырял перочинным ножиком в черной земле (перочинные ножи, которые, увы, время от времени терялись, отмеряли периоды его жизни; теперь после ножика с деревянной ручкой у него был плоский, полностью металлический). Он осторожно приподнимал дерн, чтобы извлечь весь клубень, раскидывавший в стороны свои толстые пальцы. Из этого клубня пальцекорник вырывается навстречу солнцу, а сам клубень продолжает сидеть в земле - до следующего года. Прижатый картонками пальцекорник ржавел, а клубень расплющивался, приобретая диковинные формы.
Любка двулистная - легкость и белизна, светящаяся в летние сумерки наподобие нарцисса. В вечернем речном тумане покрытый любками луг словно полон маленьких призраков. К сожалению, засушенная любка теряет всю свою прелесть - остается лишь тонкий рисунок коричневого цвета. То же самое происходит с аронником. Как убедился Томаш, цветы, растущие в сухих местах, сохраняются превосходно, почти не меняясь, но его влекло к буйной растительности влажных мест. Даже насекомые, ползающие по раскаленному солнцем песку среди переплетений волокнистых побегов, неинтересны - они покрыты броней, суетливы. Другое дело те, что живут в тенистых джунглях. Избыток солнца уменьшает бытие.
Из обитателей дюн Томаш собирал коровяки, однако они слишком длинные, чтобы поместиться в гербарии, и ему приходилось ломать их зигзагами. И, разумеется, он прилежно искал те цветы, которые в книге были названы редкими. Именно за редкость ценил он сорванную среди дубов у кладбища купальницу (Trollius) - что-то вроде большого лютика, похожего на желтую розу.
Дедушке он помогал ухаживать за клумбами у стены по обе стороны крыльца: полоть, пересаживать и носить воду из пруда. К мосткам надо было спускаться по ступеням из дерна, укрепленным чурочками. Вела туда калитка (никто не знает, для чего она была нужна) в деревянном заборе, невидимом под зарослями хмеля и вьюнков. Томаш погружал лейку в ряску, а большие зеленые лягушки, в панике прыгавшие в воду при его появлении, застывали возле плававших на середине палочек. Потом он, немного кряхтя (все-таки далеко), нес лейку и, когда дедушка поливал клумбы, смотрел, на сколько хватит воды. Вечером сильно пахли мелкие голубовато-серые звездочки маттиолы, которой были обсажены края клумб. Дедушка выращивал в основном левкои - их цветы отличаются глубокими оттенками бархата - и астры, цветущие до поздней осени, пока не покроются инеем.
Резеда невзрачна, и ничего красивого в ней нет, но Томаш отдавал ей пальму первенства, потому что она, как орхидные, вызывает желание внюхиваться. Жаль, что она такая маленькая. Резеда размером с капусту - вот это был бы запах!
Под катом спрятан отрывок из 31 главы произведения, в котором упомянуты все цветы, что описывала я в течении двух лет ведения дневника в ЖЖ. Разве не понравится мне такая книга...
Когда читаю схожие по сюжету книги, мне представляется, что авторы начали их писать еще детьми и писали всю жизнь. Иначе, как они могут так хорошо помнить и передать детали?
После романа Збигнева Ненацки "Раз в год в Скиролавках", искала что-то еще подобное польское деревенское, самобытное с четровщинкой и колдовством, но неудачно. Но как-то в ленте друзей, в журнале у danilovna мелькнула цитата, которая меня и навела на роман, за что ей отдельное "спасибо".
Автор - Нобелевский лауреат, правда, я не поняла, за что конкретно, видимо, по совокупности итогов творчества. А о Нобелевских лауреатах не мне бы судить. Но это не для широкого круга, это мое субъективное мнение.
Итак. "Долина Иссы" Чеслава Милоша... Роман - воспоминание о детстве и взрослении. О том, как польский мальчик Томаш, живущий в непростое время в литовском поместье деда в долине Немана, среди лесов и болот, познает жизнь во всех проявлениях. Собирает гербарий, пишет книгу птиц, внимательно изучает опыт охотников и сам становится охотником.
Больше всего мальчик любит природу, но живет среди взрослых людей. Внимательно слушает, исподтишка наблюдает, анализирует и делает неутешительный вывод, что человек, тот каким он его видит, не вписывается в прекрасную картину окружающего мира. И мальчик в мечтах создает свой мир далеко в Африке, где из людей только он один.
Автор поддерживает мальчика в раздумьях и продолжает размышлять о природе человека на протяжении всего романа, попутно рассказывая о жизни взрослых родственников и соседей мальчика и затрагивая еще пару вечных тем - религию и национальный, в частности литовско-польский вопрос.
Религию я прошла транзитом (ну не совсем...,возвращалась дважды). Мне, не отличающей кальвинизм от лютеранства, такая сжатая информация ни о чем не сказала. Это нужно изучать кропотливо.
Что касается второй...Хотя она могла быть мне интересной, но не сейчас. Сейчас, он навяз в зубах, этот надуманный и кому-то выгодный национальный вопрос.
Постепенно я приближаюсь к самому сложному в восприятии произведения. Конечно, мне нравится, это моя тема. Тема самобытной сельской жизни Восточной Европы (включая Белоруссию и Украину) от хороших писателей - одна из моих любимых тем в художественной литературе.
Но могу ли я без зазрения совести порекомендовать как классическую любому читателю? Пожалуй, нет.
Пара причин найдется.
Во-первых, стиль. Он довольно неровен. Это не стройное произведение по сюжету и суховатое по языку, более похожее на дневниковые записи. И это не главное.
Главное, что меня смущает. Пока читаешь, припоминаешь много других известных литературных имен. Тут и "Детство Никиты" А.Н. Толстого, и "Детские годы Багрова-внука" С.Т. Аксакова, и "Лето Господне" И.С. Шмелева, мимоходом вспоминаешь Гоголя, а глухариная охота заставляет сравнить и мысленно сказать: "У Лескова, пожалуй, лучше....
Вот и подошла к основному вопросу, который, пожалуй, не озвучу. Или озвучить? А то можно подумать, что я имею ввиду плагиат? Нет. Это не он, но ведь вспоминаешь других и сравниваешь...А когда того же Ненацки читала, не вспоминала и не сравнивала.
Уф. Наконец-то написала, с N-ой попытки.
Растения лучше - они спокойные. Когда читаешь о некоторых из них в толстом «Экономическо- техническом травнике»,[53] хочется взять тигельки, ступки и основать аптеку - так заманчиво описаны их лечебные свойства. Почти воочию видишь эти разноцветные отвары, которые нужно сливать и процеживать, настои на спирту, варенья из корешков, большей частью считающихся бесполезными. Воображение погружается в ароматный полумрак - как в кладовке в Гинье. Однако пока что Томаш предпочитал заниматься куда менее практичным коллекционированием видов.
У него была слабость к орхидным. Есть в них тайное очарование созданий, живущих в тепле и влажности; в северные края они приносят весточку с тропического юга. Их стебель - мясистое зеленое тело, а прямо возле него - вырастающие из многосвечного канделябра цветы, которые пахнут дикостью и разложением, но слабо: надо нюхать их до тех пор, пока аромат не становится настолько отчетливым, что можно его назвать; впрочем, это никогда не удается. Они появляются на лугах по берегам Иссы в июне, когда среди ярких трав, в ямках, полных ила и кусочков камыша, еще испаряются воды разлива. Пальцекорник пятнистый, светло - лиловый конус, испещренный темно-фиолетовыми черточками, трудно застичь в полном расцвете - его сразу же касается ржавчина увядания. Томаш приседал на корточки и ковырял перочинным ножиком в черной земле (перочинные ножи, которые, увы, время от времени терялись, отмеряли периоды его жизни; теперь после ножика с деревянной ручкой у него был плоский, полностью металлический). Он осторожно приподнимал дерн, чтобы извлечь весь клубень, раскидывавший в стороны свои толстые пальцы. Из этого клубня пальцекорник вырывается навстречу солнцу, а сам клубень продолжает сидеть в земле - до следующего года. Прижатый картонками пальцекорник ржавел, а клубень расплющивался, приобретая диковинные формы.
Любка двулистная - легкость и белизна, светящаяся в летние сумерки наподобие нарцисса. В вечернем речном тумане покрытый любками луг словно полон маленьких призраков. К сожалению, засушенная любка теряет всю свою прелесть - остается лишь тонкий рисунок коричневого цвета. То же самое происходит с аронником. Как убедился Томаш, цветы, растущие в сухих местах, сохраняются превосходно, почти не меняясь, но его влекло к буйной растительности влажных мест. Даже насекомые, ползающие по раскаленному солнцем песку среди переплетений волокнистых побегов, неинтересны - они покрыты броней, суетливы. Другое дело те, что живут в тенистых джунглях. Избыток солнца уменьшает бытие.
Из обитателей дюн Томаш собирал коровяки, однако они слишком длинные, чтобы поместиться в гербарии, и ему приходилось ломать их зигзагами. И, разумеется, он прилежно искал те цветы, которые в книге были названы редкими. Именно за редкость ценил он сорванную среди дубов у кладбища купальницу (Trollius) - что-то вроде большого лютика, похожего на желтую розу.
Дедушке он помогал ухаживать за клумбами у стены по обе стороны крыльца: полоть, пересаживать и носить воду из пруда. К мосткам надо было спускаться по ступеням из дерна, укрепленным чурочками. Вела туда калитка (никто не знает, для чего она была нужна) в деревянном заборе, невидимом под зарослями хмеля и вьюнков. Томаш погружал лейку в ряску, а большие зеленые лягушки, в панике прыгавшие в воду при его появлении, застывали возле плававших на середине палочек. Потом он, немного кряхтя (все-таки далеко), нес лейку и, когда дедушка поливал клумбы, смотрел, на сколько хватит воды. Вечером сильно пахли мелкие голубовато-серые звездочки маттиолы, которой были обсажены края клумб. Дедушка выращивал в основном левкои - их цветы отличаются глубокими оттенками бархата - и астры, цветущие до поздней осени, пока не покроются инеем.
Резеда невзрачна, и ничего красивого в ней нет, но Томаш отдавал ей пальму первенства, потому что она, как орхидные, вызывает желание внюхиваться. Жаль, что она такая маленькая. Резеда размером с капусту - вот это был бы запах!
Под катом спрятан отрывок из 31 главы произведения, в котором упомянуты все цветы, что описывала я в течении двух лет ведения дневника в ЖЖ. Разве не понравится мне такая книга...
Когда читаю схожие по сюжету книги, мне представляется, что авторы начали их писать еще детьми и писали всю жизнь. Иначе, как они могут так хорошо помнить и передать детали?
После романа Збигнева Ненацки "Раз в год в Скиролавках", искала что-то еще подобное польское деревенское, самобытное с четровщинкой и колдовством, но неудачно. Но как-то в ленте друзей, в журнале у danilovna мелькнула цитата, которая меня и навела на роман, за что ей отдельное "спасибо".
Автор - Нобелевский лауреат, правда, я не поняла, за что конкретно, видимо, по совокупности итогов творчества. А о Нобелевских лауреатах не мне бы судить. Но это не для широкого круга, это мое субъективное мнение.
Итак. "Долина Иссы" Чеслава Милоша... Роман - воспоминание о детстве и взрослении. О том, как польский мальчик Томаш, живущий в непростое время в литовском поместье деда в долине Немана, среди лесов и болот, познает жизнь во всех проявлениях. Собирает гербарий, пишет книгу птиц, внимательно изучает опыт охотников и сам становится охотником.
Больше всего мальчик любит природу, но живет среди взрослых людей. Внимательно слушает, исподтишка наблюдает, анализирует и делает неутешительный вывод, что человек, тот каким он его видит, не вписывается в прекрасную картину окружающего мира. И мальчик в мечтах создает свой мир далеко в Африке, где из людей только он один.
Автор поддерживает мальчика в раздумьях и продолжает размышлять о природе человека на протяжении всего романа, попутно рассказывая о жизни взрослых родственников и соседей мальчика и затрагивая еще пару вечных тем - религию и национальный, в частности литовско-польский вопрос.
Религию я прошла транзитом (ну не совсем...,возвращалась дважды). Мне, не отличающей кальвинизм от лютеранства, такая сжатая информация ни о чем не сказала. Это нужно изучать кропотливо.
Что касается второй...Хотя она могла быть мне интересной, но не сейчас. Сейчас, он навяз в зубах, этот надуманный и кому-то выгодный национальный вопрос.
Постепенно я приближаюсь к самому сложному в восприятии произведения. Конечно, мне нравится, это моя тема. Тема самобытной сельской жизни Восточной Европы (включая Белоруссию и Украину) от хороших писателей - одна из моих любимых тем в художественной литературе.
Но могу ли я без зазрения совести порекомендовать как классическую любому читателю? Пожалуй, нет.
Пара причин найдется.
Во-первых, стиль. Он довольно неровен. Это не стройное произведение по сюжету и суховатое по языку, более похожее на дневниковые записи. И это не главное.
Главное, что меня смущает. Пока читаешь, припоминаешь много других известных литературных имен. Тут и "Детство Никиты" А.Н. Толстого, и "Детские годы Багрова-внука" С.Т. Аксакова, и "Лето Господне" И.С. Шмелева, мимоходом вспоминаешь Гоголя, а глухариная охота заставляет сравнить и мысленно сказать: "У Лескова, пожалуй, лучше....
Вот и подошла к основному вопросу, который, пожалуй, не озвучу. Или озвучить? А то можно подумать, что я имею ввиду плагиат? Нет. Это не он, но ведь вспоминаешь других и сравниваешь...А когда того же Ненацки читала, не вспоминала и не сравнивала.
Уф. Наконец-то написала, с N-ой попытки.