Старое радио
Про спасение старых записей, про то, как была спасена от отправки в помойку запись 1971 г. концерта Эллингтона в Москве, и беседа с создателем портала "Старое радио" Юрием Ивановичем Метёлкиным, - в частности, про то, как мы теперь можем послушать шесть стихотворения Пастернака в авторском исполнении благодаря тому, что чтец Сергей Балашов, на квартире которого Пастернак их читал, был агентом КГБ, и в столе у него сидел микрофон.
На мой вкус Ваня Толстой в качестве интервьюера бывает легковесен и не вытаскивает из человека всего, что следовало бы, но другого у нас нет. Так или иначе, очень интересно. И - входит в те усилия по спасению истории нашей культуры, а значит и самой культуры, которых так безнадёжно мало сейчас.
Кстати, я должен покаяться. В 2011 году, после того, как я задал вопрос о чтении Эренбурга и мне накидали ссылок (тут как раз получается оказия снова упомянуть про "В январе 1939 года" и весьма длинный отрывок о Хемингуэе из "Люди, годы, жизнь", но подробнее в моём тогдашнем посте), я получил от Метёлкина письмо с вопросом, чем я богат по части винила. Вряд ли, конечно, у меня есть что-нибудь, чего у него ещё нет, но кто его знает; я пообещал разобрать когда-нибудь и составить список - и так и не составил. Стоят пластинки, пылятся.
==========
Вот смотрите. Этот пост ведь никак не про политику. А она лезет через чёрный ход. Мы о Пастернаке - и микрофон в столе у Балашова. ("А у нас в квартире газ, а у вас? А у нас магнитофон - вон!" - наверно, уже надо объяснять и что не у всех был газ, это про исходный текст, и про то, что при слове "вон" показывалось на потолок или пол или телефон, а вовсе не на магнитофон системы "Яуза"...). Мы об Эренбурге и Хемингуэе - и вот я читаю у себя самого в том посте: "Об Эренбурге стоило бы ещё и подумать, и послушать, и, подумав, написать - это очень недоосмысленное явление, особенно в свете периодически заново возникающих и заново никуда не приводящих разговоров о роли интеллигента в плохом обществе и о "прогрессорстве"" - но не послушал ещё раз, не подумал и не написал; но самое интересное для меня в моём собственном тексте "не про политику" - это слово "нашей" (спасение истории нашей культуры), которое я написал не задумываясь и только потом заметил: я ведь давно его не употребляю. Говорить "мы" о Союзе я перестал в первые же месяцы в Америке, т.е. в 79 году, это стало странно и неестественно. ("Мойша, ты знаешь, что наши подбили десять наших танков?" - анекдот 73 года). Считать Россию "своей" страной я перестал где-то в середине двухтысячных, постепенно. То есть "моя" Россия исчезала, исчезала и скукожилась в списочный состав личных друзей и их друзей, потом туда стали добавляться отдельные люди через ЖЖ и, стало быть, появилось осознание, что она есть не только в столицах и что она сохраняется не только в той интеллигенции, которую я знал по опыту собственной жизни, но её так мало, а тем временем не моя Россия разрасталась пугающе (хотя менее пугающе, чем для этих самых друзей, в ней живущих) и становилась гораздо, гораздо более не моей, чем когда-то (хотя когда-то разговаривать с её людьми было не только бесполезно, как сейчас, но просто опасно). Я всё реже стал называть себя русским в разговоре по-русски, потому что если русские - они, то значит, не я; а их больше, хотя никем другим называть себя я всё равно не могу, еврей я только по несуществующему советскому паспорту, а до француза мне не дорасти до смерти, у меня нет культуры детских песенок и той культуры французского языка, которая, про русский, объяснена в "От двух до пяти" Чуковского, и нет культуры французских дискуссий, радикально на русские не похожих. То есть слово "мы" и "наше" я уже очень давно употребляю только про небольшую и по численности, и по влиянию среду, рассеянную и по России, и по прочему миру. А тут, не задумываясь, написал "спасение истории нашей культуры", и мне не захотелось это слово взять назад. И вот лезет политика. Потому что тут сразу получается, что я считаю себя представителем русской культуры, а их - большинство нынешнего населения и особенно городского и образованного - в том числе, к сожалению, и часть тех, кто ходил на Болотную и пр. - не считаю. Почему политика? Потому что это значит, что я считаю себя частью не другой культуры, а (к сожалению) единственной; и в этом предположении исчезновение русской культуры и необходимость сохранить, что осталось, - следствие или причина или смесь с политическим развитием последних двадцати с чем-то лет.
На мой вкус Ваня Толстой в качестве интервьюера бывает легковесен и не вытаскивает из человека всего, что следовало бы, но другого у нас нет. Так или иначе, очень интересно. И - входит в те усилия по спасению истории нашей культуры, а значит и самой культуры, которых так безнадёжно мало сейчас.
Кстати, я должен покаяться. В 2011 году, после того, как я задал вопрос о чтении Эренбурга и мне накидали ссылок (тут как раз получается оказия снова упомянуть про "В январе 1939 года" и весьма длинный отрывок о Хемингуэе из "Люди, годы, жизнь", но подробнее в моём тогдашнем посте), я получил от Метёлкина письмо с вопросом, чем я богат по части винила. Вряд ли, конечно, у меня есть что-нибудь, чего у него ещё нет, но кто его знает; я пообещал разобрать когда-нибудь и составить список - и так и не составил. Стоят пластинки, пылятся.
==========
Вот смотрите. Этот пост ведь никак не про политику. А она лезет через чёрный ход. Мы о Пастернаке - и микрофон в столе у Балашова. ("А у нас в квартире газ, а у вас? А у нас магнитофон - вон!" - наверно, уже надо объяснять и что не у всех был газ, это про исходный текст, и про то, что при слове "вон" показывалось на потолок или пол или телефон, а вовсе не на магнитофон системы "Яуза"...). Мы об Эренбурге и Хемингуэе - и вот я читаю у себя самого в том посте: "Об Эренбурге стоило бы ещё и подумать, и послушать, и, подумав, написать - это очень недоосмысленное явление, особенно в свете периодически заново возникающих и заново никуда не приводящих разговоров о роли интеллигента в плохом обществе и о "прогрессорстве"" - но не послушал ещё раз, не подумал и не написал; но самое интересное для меня в моём собственном тексте "не про политику" - это слово "нашей" (спасение истории нашей культуры), которое я написал не задумываясь и только потом заметил: я ведь давно его не употребляю. Говорить "мы" о Союзе я перестал в первые же месяцы в Америке, т.е. в 79 году, это стало странно и неестественно. ("Мойша, ты знаешь, что наши подбили десять наших танков?" - анекдот 73 года). Считать Россию "своей" страной я перестал где-то в середине двухтысячных, постепенно. То есть "моя" Россия исчезала, исчезала и скукожилась в списочный состав личных друзей и их друзей, потом туда стали добавляться отдельные люди через ЖЖ и, стало быть, появилось осознание, что она есть не только в столицах и что она сохраняется не только в той интеллигенции, которую я знал по опыту собственной жизни, но её так мало, а тем временем не моя Россия разрасталась пугающе (хотя менее пугающе, чем для этих самых друзей, в ней живущих) и становилась гораздо, гораздо более не моей, чем когда-то (хотя когда-то разговаривать с её людьми было не только бесполезно, как сейчас, но просто опасно). Я всё реже стал называть себя русским в разговоре по-русски, потому что если русские - они, то значит, не я; а их больше, хотя никем другим называть себя я всё равно не могу, еврей я только по несуществующему советскому паспорту, а до француза мне не дорасти до смерти, у меня нет культуры детских песенок и той культуры французского языка, которая, про русский, объяснена в "От двух до пяти" Чуковского, и нет культуры французских дискуссий, радикально на русские не похожих. То есть слово "мы" и "наше" я уже очень давно употребляю только про небольшую и по численности, и по влиянию среду, рассеянную и по России, и по прочему миру. А тут, не задумываясь, написал "спасение истории нашей культуры", и мне не захотелось это слово взять назад. И вот лезет политика. Потому что тут сразу получается, что я считаю себя представителем русской культуры, а их - большинство нынешнего населения и особенно городского и образованного - в том числе, к сожалению, и часть тех, кто ходил на Болотную и пр. - не считаю. Почему политика? Потому что это значит, что я считаю себя частью не другой культуры, а (к сожалению) единственной; и в этом предположении исчезновение русской культуры и необходимость сохранить, что осталось, - следствие или причина или смесь с политическим развитием последних двадцати с чем-то лет.