двадцатый век
Круглы у радости глаза и велики у страха,
И пять морщинок на челе от праздненств и обид...
Но вышел тихий дирижёр, но заиграли Баха,
И все затихло, улеглось и обрело свой вид.
Все стало на свои места, едва сыграли Баха...
Когда бы не было надежд - на черта белый свет?
К чему вино, кино, пшено, квитанции Госстраха
И вам - ботинки первый сорт, которым сноса нет?
Не все ль равно: какой земли касаются подошвы?
Не все ль равно: какой улов из волн несет рыбак?
Не все ль равно: вернешься цел или в бою падешь ты,
И руку кто подаст в беде - товарищ или враг?
О, чтобы было все не так, чтоб все иначе было,
Наверно, именно затем, наверно, потому
Играет будничный оркестр привычно и вполсилы,
А мы так трудно и легко все тянемся к нему.
Ах, музыкант мой, музыкант, играешь, да не знаешь,
Что нет печальных и больных и виноватых нет,
Когда в прокуренных руках так просто ты сжимаешь,
Ах, музыкант мой, музыкант, черешневый кларнет!
Окуджава - не крупный поэт, хотя великий человек и очень большое явление культуры.
Я всегда любил эти стихи, которые знаю именно как стихи, а не песню. Но я не замечал -
вероятно, нужно было, чтобы заметить, чтобы двадцать первый век отчётливо, а не календарно,
наступил - что это подытоживает, что нам дал двадцатый век, и - чего никак не мог знать
Окуджава - что отнял двадцать первый.
Давайте, те, кому это чувство и эта мысль непонятны, не надо спрашивать. Мне очень не хочется объяснять.