Читать и перечитывать
"Солнце мертвых" Шмелева - страшная вещь! Ужасающая, жуткая…несколько страниц, много читать не получается.
Иван Сергеевич написал роман в 1922-1923 годах уже в эмиграции, в котором рассказал о последствиях гражданской войны для жителей Крыма, после вступления на берег Красной армии. Любимый мною Южный берег Крыма, солнечная и гостеприимная Алушта, красавица-Ялта. Место, где "все там и так", как говорила Марина Цветаева. Но у Шмелева Алушта другая. Кровавая, иссохшая, замученная, холодная гробница. Место, где казнили тысячами, где каждый день надо было убивать время, наполняя его бессмысленными делами, - чтобы только не сойти с ума. Море и солнце такие же мертвые, как все вокруг- больное напоминание о жизни, в которой все были живы.
Не дай Бог такое пережить, не приведи, Господи.
А живущим непременно надо читать Шмелева, читать и перечитывать, писать на стенах,передавать из рук в руки, давать читать детям. Ведь всё повторяется - деталь в деталь, по миллиметрам, выверено и точно. Нет ничего нового у дьявола, он не изобретателен- предлагает старые схемы, отработанные сценарии. Но люди считают, что они способны изменить мироустройство.
Не дай Бог...
"Мы в Берлине! Неведомо для чего. Бежал от своего гopя. Тщетно… Мы с Олей разбиты душой и мыкаемся бесцельно… И даже впервые видимая заграница - не трогает… Мертвой душе свобода не нужна…
Итак, я, может быть, попаду в Париж. Потом увижу Гент, Остенде, Брюгге, затем Италия на один или два месяца. И - Москва! Смерть - в Москве. Может быть, в Крыму. Уеду умирать туда. Туда, да. Там у нас есть маленькая дачка. Там мы расстались с нашим бесценным, нашей радостью, нашей жизнью… - Сережей. - Так я любил его, так любил и так потерял страшно. О, если бы чудо! Чудо, чуда хочу! Кошмар это, что я в Берлине. Зачем? Ночь, за окном дождь, огни плачут… Почему мы здесь и одни, совсем одни, Юля! Одни. Пойми это! Бесцельные, ненужные. И это не сон, не искус, это будто бы жизнь. О, тяжко!.."
На дачу к Шмелеву (дача- громкое название. Мазанка, стены разрушены дождями и голодным животными) часто заходил сосед- доктор. Уже бывший доктор. "Миндальный доктор" называли его между собой, а сейчас он, голодный и обобранный, "штаны на докторе - не штаны, а фантастика: по желтому полю цветочки в клетках", сшитые "из фартуков няниных, что осталось". Когда-то он был в Лондоне вместе с женой и зашел в антикварный магазин, пустился в диалог с продавцом и радовался все время "дурачок русский" новому дыханию, порядку устраивающемуся, как Петя Верховенский радовался "раскачке", которая снесет все.
"А-а, русский! Гуд-дэй! Эмигрант? революционер? Да здравствует республика!» - а сам смеется, осьминога нажевывает. Ну, конечно, поговорили… и о порядках наших, и про убийство царя-освободителя…
«Поздравляю, - говорит, - вас с подвигом! Если у вас так успешно пойдет, то ваша Россия так шагнет, что скоро ото всего освободится! Способный и великодушный, - говорит, - вы народ, и желаю нам еще такого прогресса. Ит-из-вери-уэлл!"
Я, конечно, ему опять лапу-клешню пожал накрепко, как мог, и даже слезы на глазах у меня, у дурачка русского. Дрожал даже от "чувства народной гордости"! Сказал, помню:
"У нас даже партия такая создается, чтобы всех царей убивать, такие люди специальные отбираются, террористы, «люди ужаса беспощадного»! как у себя этот корень-хрен выведем, по чужим краям двинем динамитом!!!"
Иван Сергеевич написал роман в 1922-1923 годах уже в эмиграции, в котором рассказал о последствиях гражданской войны для жителей Крыма, после вступления на берег Красной армии. Любимый мною Южный берег Крыма, солнечная и гостеприимная Алушта, красавица-Ялта. Место, где "все там и так", как говорила Марина Цветаева. Но у Шмелева Алушта другая. Кровавая, иссохшая, замученная, холодная гробница. Место, где казнили тысячами, где каждый день надо было убивать время, наполняя его бессмысленными делами, - чтобы только не сойти с ума. Море и солнце такие же мертвые, как все вокруг- больное напоминание о жизни, в которой все были живы.
Не дай Бог такое пережить, не приведи, Господи.
А живущим непременно надо читать Шмелева, читать и перечитывать, писать на стенах,передавать из рук в руки, давать читать детям. Ведь всё повторяется - деталь в деталь, по миллиметрам, выверено и точно. Нет ничего нового у дьявола, он не изобретателен- предлагает старые схемы, отработанные сценарии. Но люди считают, что они способны изменить мироустройство.
Не дай Бог...
"Мы в Берлине! Неведомо для чего. Бежал от своего гopя. Тщетно… Мы с Олей разбиты душой и мыкаемся бесцельно… И даже впервые видимая заграница - не трогает… Мертвой душе свобода не нужна…
Итак, я, может быть, попаду в Париж. Потом увижу Гент, Остенде, Брюгге, затем Италия на один или два месяца. И - Москва! Смерть - в Москве. Может быть, в Крыму. Уеду умирать туда. Туда, да. Там у нас есть маленькая дачка. Там мы расстались с нашим бесценным, нашей радостью, нашей жизнью… - Сережей. - Так я любил его, так любил и так потерял страшно. О, если бы чудо! Чудо, чуда хочу! Кошмар это, что я в Берлине. Зачем? Ночь, за окном дождь, огни плачут… Почему мы здесь и одни, совсем одни, Юля! Одни. Пойми это! Бесцельные, ненужные. И это не сон, не искус, это будто бы жизнь. О, тяжко!.."
На дачу к Шмелеву (дача- громкое название. Мазанка, стены разрушены дождями и голодным животными) часто заходил сосед- доктор. Уже бывший доктор. "Миндальный доктор" называли его между собой, а сейчас он, голодный и обобранный, "штаны на докторе - не штаны, а фантастика: по желтому полю цветочки в клетках", сшитые "из фартуков няниных, что осталось". Когда-то он был в Лондоне вместе с женой и зашел в антикварный магазин, пустился в диалог с продавцом и радовался все время "дурачок русский" новому дыханию, порядку устраивающемуся, как Петя Верховенский радовался "раскачке", которая снесет все.
"А-а, русский! Гуд-дэй! Эмигрант? революционер? Да здравствует республика!» - а сам смеется, осьминога нажевывает. Ну, конечно, поговорили… и о порядках наших, и про убийство царя-освободителя…
«Поздравляю, - говорит, - вас с подвигом! Если у вас так успешно пойдет, то ваша Россия так шагнет, что скоро ото всего освободится! Способный и великодушный, - говорит, - вы народ, и желаю нам еще такого прогресса. Ит-из-вери-уэлл!"
Я, конечно, ему опять лапу-клешню пожал накрепко, как мог, и даже слезы на глазах у меня, у дурачка русского. Дрожал даже от "чувства народной гордости"! Сказал, помню:
"У нас даже партия такая создается, чтобы всех царей убивать, такие люди специальные отбираются, террористы, «люди ужаса беспощадного»! как у себя этот корень-хрен выведем, по чужим краям двинем динамитом!!!"