«Необъяснимая» тоска Иосифа Бродского
Откуда же эта печаль, Диотима?
Б. Пастернак
«Рождественский романс» - наиболее известное, чаще всего публикуемое и самое цитируемое по памяти произведение Иосифа Бродского. Напомню его начало:
Плывёт в тоске необъяснимой
среди кирпичного надсада
ночной кораблик негасимый
из Александровского сада,
ночной фонарик нелюдимый,
на розу жёлтую похожий,
над головой своих любимых,
у ног прохожих.
Музыка стихов завораживает и околдовывает читателя; он склонен считать их, скорее, заклинаниями, чем чётко найденными автором формулировками. В самом деле, что это за «необъяснимая тоска», рефреном проходящая через все строфы «Рождественского романса»? Какой смысл вложен в эти слова, да и надо ли искать его в этих стихах? Чтобы разобраться во всём, обратимся к одной из множества зарисовок, мимоходом сделанных автором:
… и от любви до невеселья
под Новый Год, под воскресенье,
плывёт красотка записная,
своей тоски не объясняя.
Читатель мгновенно постигает драму женщины. В молодости она была привлекательна, возможно, даже красива. Время ушло, а она не может обойтись без дежурных воздыхателей. Вот и живёт, перемежая очередную удачную любовную интрижку с «невезением», когда потенциальный поклонник, увы, так и не клюнул на заманчивый призыв кокетки поиграть с ней в «любовь». «Под Новый Год, под воскресенье», такой «облом» переживается особенно болезненно. Почему «записная красотка» не объясняет причину своей тоски, понять несложно. Невротическая «слепота» - это приём её психологической защиты. Взглянув правде в глаза, бедняга впала бы в депрессию. Итак, в эпизоде с «записной красоткой» есть и глубокий смысл, и исчерпывающее объяснение природы «необъяснимой» тоски.
А как обстоит дело с «необъяснимой тоской» самого поэта?
Ведь Бродский ещё не знал, какую «подлянку» готовит ему жизнь. Впереди уход любимой, так и не поверившей в то, что поэт когда-нибудь покончит со своим статусом полунищего непризнанного гения. Впереди попытка его самоубийства, закончившаяся тем, что, к счастью, молодого человека удалось спасти. Бродскому ещё предстоит написать: «Прошёл январь за стенами тюрьмы». Словом, всё ещё впереди - и позорное судилище, и повторные отсидки в тюрьме, и пребывание в «психушке», что переживалось поэтом куда тяжелее, чем тюремные испытания, и ссылка на север в деревню, где «тунеядец» под присмотром участкового «вкалывал» батраком. Наконец, впереди маячила насильственная высылка из страны. Всё это ещё предстояло поэту, но он уже и так предвидел свои грядущие беды и невзгоды. «Рождественский романс» был написан двадцатилетним юношей в 1961 году, а уже в канун следующего Нового года у него не оставалось на сей счёт никаких иллюзий:
- Не будет больше праздников для вас
не будет собутыльников и ваз
не будет именинных пирогов
не будет вам житья от дураков
не будет вам поллюции во сны
не будет вам ни лета ни зимы
не будет вам ни хлеба ни питья
не будет вам на родине житья
Я трубку опустил на телефон,
но говорил, разъединённый, он.
Итак, поводов для тоски у поэта было предостаточно. Так почему же он упрямо называет её «необъяснимой»? Что это - особое творческое кокетство или, быть может, дань поэтической традиции, уходящей корнями в романтизм и ранний символизм? Что-то вроде «Я шёл, свою печаль сопровождая» Поля Верлена? Но недаром стихи обоих поэтов разделены столетием, потрясшим человечество войнами и страданиями такого масштаба, какие не снились патриархальному XIX веку.
Рождественская символика воспринимается Бродским, поэтом нового времени, сквозь призму мучительного исторического опыта, приобретённого современниками. Рождественская Вифлеемская звезда («ночной фонарик нелюдимый, на розу жёлтую похожий») ассоциируется у него с жёлтыми звёздами, что носили в лагерях смерти евреи. Бродский подчёркивает эту связь своей замоскворецкой зарисовкой («блуждает выговор еврейский на жёлтой лестнице печальной»). Смертные муки Христа повторились, помножившись в миллионы раз, - это и шесть миллионов загубленных фашистами его соплеменников-евреев и бессчётные жертвы, принесённые человечеством в целом. В стихах Бродского Вифлеемская звезда сошла с небес на землю и превратилась в Вечный огонь, зажжённый у кирпичной стены Александровского сада. Она одновременно находится в двух измерениях - «над головой своих любимых» и «у ног прохожих». Этот последний факт - прискорбный символ: человечество в своей массе так ничего не вынесло ни из гуманистического учения Христа, ни из его смерти, ни из страшных уроков истории. В «Рождественском романсе» большинство москвичей думает лишь о выпивке:
плывёт в тоске необъяснимой
пчелиный хор сомнамбул, пьяниц.
Не кариатиды с атлантами, а «зомбированные» соотечественники изображены в строчках:
и мертвецы стоят в обнимку
с особняками.
Разумеется, было бы ошибкой сводить тоску Бродского к тому факту, что православные ритуалы позабыты. На сей счёт поэт был прозорливцем, и это усугубляет его «необъяснимую тоску»:
Входит некто православный, говорит: «Теперь я - главный.
У меня в душе Жар-Птица и тоска по государю.
Дайте мне перекреститься, а не то - в лицо ударю».
Бродский дорожит не ритуалами, а духом культуры, в рамках которой шло развитие Европы, включая Россию. Православная символика Рождества согревает поэта, его радуют краски и запахи праздника:
и льётся мёд огней вечерних,
и пахнет сладкою халвою;
ночной пирог несёт сочельник
над головою.
Гений вполне осознаёт и масштаб своей личности, и силу своего таланта. Бродский провидит не только грядущие беды, но и своё будущее мировое признание:
Твой Новый Год по тёмно-синей
волне средь моря городского
плывёт в тоске необъяснимой,
как будто жизнь начнётся снова,
как будто будет свет и слава,
удачный день и вдоволь хлеба,
как будто жизнь качнется вправо,
качнувшись влево.
Увы, в непредсказуемой отчизне ни в чём нельзя быть уверенным и потому «необъяснимая тоска» отравляет даже оптимистические размышления поэта.
Итак, тоска, пронизывающая строфы «Рождественского романса», понятна и автору, и читателям. В ней много уровней, включая и личностный, и исторический аспекты (XX столетие привнесло в музыку и в поэзию диссонансы, сменившие гармонию прежних веков). Назвав её «необъяснимой», поэт, казалось бы, выбрал неподходящее определение. Но в том-то, по определению Верлена, суть искусства поэзии - музыкой слов выявлять метафизический (любимое выражение Бродского) смысл увиденного, услышанного, прочувствованного.