Игорь Миркурбанов. Новое интервью с потрясающим актером и удивительным человеком
Отсюда
Игорь Миркурбанов
«Я никогда не считал себя диссидентствующим или инакомыслящим»
Елена Тришина
Игорь Миркурбанов, внезапно ярко засветившийся в спектаклях Константина Богомолова, стал театральным открытием последних лет. Номинации на самые престижные премии, восторги театралов и неравнодушные обсуждения критиков достались ему по праву. По праву таланта, фактуры, голоса. По праву сценического обаяния, наконец! Но кто он такой - этот инфернальный Миркурбанов? Откуда неожиданно возник этот вполне возрастной уже актер? Как до сих пор не примелькался? Почему не обласкан с младых своих ногтей? В скупом рассказе о себе он часто повторяет слово «ненадолго». Приходил-уходил, поступал-бросал, любил-разлюбливал…
«Рядом с сомневающимися я становлюсь стабильным»
- Игорь, вас так швыряло по жизни? Так в ней штормило?
- Да, не было ничего такого стабилизирующего. Включались разные обстоятельства, иногда невероятные. На какое-то время бывало затишье, а потом снова. Хотя мне сейчас странно - вы задаете вопросы и мне трудно судить о том, что было. Тот человек - он как бы другой. Я о нем с тоской, грустью и нежностью думаю, всегда вспоминаю. Но он ко мне как бы не имеет никакого отношения.
- Как же вас при такой тонкокожести и уязвимости угораздило пойти в актеры? Выходить на сцену, общаться с громадными залами?
- Я сейчас и не вспомню. Родители мои не были актерами. Папа был с тремя высшими образованиям, совсем неактерскими, но был музыкален. Это, как понимаете, попытка объяснить мои природные склонности.
- А как быть с этими природными наклонностями?
«Предок Игоря Миркурбанова по отцовской линии был первым послом Средней орды в государстве Российском. Отправляясь первый раз в дальний путь к царю, он вез дары: пять верблюдов, трех скакунов и семь рабов-китайцев». Легенда есть легенда. Но в семье нашей ее почитают.
- Почему же вы поначалу пошли в технические вузы, и даже не в один?
- В первый раз я приехал в Москву в 16 лет и немедленно начал поступать во всевозможные институты - так было намечено дома. А почему и откуда взялись эти названия, МИНХ и МВТУ, я не смогу точно вспомнить. Странно? Но в МФТИ, помнится, у меня был блат, какие-то ташкентские родственники на уровне профессуры там работали, и я рассчитывал на какую-то поддержку. Это было, но не состоялось, туда не поступил. А в нефтехимической и газовой промышленности поступил и даже проучился несколько месяцев.
- Но они у вас присутствуют в биографии. Эти названия, эти островки, на которых вы ненадолго задерживались. И они что-то должны были обозначать? Как у посла Средней Орды?
- Там ничего особенного со мной не случилось. Просто мне быстро становилось скучно, и я переключался на другое.
А вот с музыкой у меня сложилось с самого раннего детства, сколько я себя помню. Началось это с какой-то захудалой гармошки, на которой я в четырехлетнем возрасте что-то подбирал. Потом пианино купили, и я занимался уже достаточно серьезно. Но я не думал строить профессиональную жизнь на этом, я считал, что музыка - это такое постоянное увлечение, которое не должно приносить каких-то дивидендов. Это не поможет обустроить жизнь, на это нельзя рассчитывать, но это вполне может сопровождать по жизни. И дома говорили, что надо получить надежную профессию.
И потом в армию жутко не хотелось. В это время как раз мерцал Афганистан, и из наших географических локаций массово отправляли людей именно туда. Мне вообще, знаете ли, стрелять не хотелось. Я никогда не считал себя диссидентствующим или инакомыслящим, но я не мог представить себе, что это такое - стрелять в человека. Хотя многие мои ровесники спокойно уходили туда, и достаточно спокойно к этому относились. А учеба в технических вузах как раз давала возможность избежать этого призыва.
- А позже вы оказались в Консерватории и даже окончили ее?
- И тоже - совершенно объяснимо. Вернулся из Москвы, поработал немного. Уехал к сестре в Новосибирск, поступил там в консерваторию на композицию и дирижирование, мне это было интересно.
В какой-то момент жизни мне показалось, что мелодистов-композиторов мало, а просто с музыкальным образованием людей много. Средним быть не хотелось. И еще я почувствовал вскоре, что мне как-то не сочиняется. Аранжировку делал иногда даже удачно, хотя мог бы и более. А вот соткать из воздуха какую-то прекрасную мелодию мне сложно. Но это мои собственные домыслы. Я же всегда сужу о себе по самым высоким критериям. И обо всем, что касается музыки, тоже.
Поэтому я почти не работал по специальности. Какое-то время в каком-то Доме культуры чем-то дирижировал, и что-то писал.
- И город без названия, и день без числа?
- В странном городе Юрга, что под Кемерово, это было. И как-то странно я там оказался. Полгода своей жизни потратил на создание каких-то музыкальных коллективов, и они даже какие-то награды привозили с каких-то конкурсов.
- Вот снова это ваше: «как-то», «какие-то»…
- Но это, правда, был какой-то странный период в моей жизни. Мне не сиделось на одном месте. Я примерно по полгода задерживался, и меня снова бросало в какие-то неведомые места.
Я, например, мог просто какой-то справочник полистать и решить: а почему бы и нет? И вот из названия улицы или из цифры у меня складывалось новое место. Например: Кемерово, улица Вершинина, дом 17. Вершинин?
- Чехов? «Три сестры»?
- Чехов. Да. А это Институт культуры, и у них на этой улице главный корпус, и уже ехал я туда. Кстати, на этой самой улице, в доме 17 мы и познакомились с Андреем Паниным. Оттуда вместе и приехали в Москву.
- А Панин что там делал?
- Андрей же сам был из Кемерово. Он учился там на режиссуре.
- А потом Иосиф Райхельгауз сказал, что там вам больше делать нечего?
- Именно так. Я-то давно стремился в столицу возвратиться. А для Андрея было важно, чтобы кто-то сказал: «Мы с тобой здесь самые умные, поехали туда, где есть конкуренция». Андрей вообще был очень сомневающимся.
- Но ведь и вы такой же?
- Да. Но рядом с сомневающимся я становлюсь стабильным. Но дальше, если уж Панин выбирал, то оставался до конца. Он, знаете, только с четвертой или с пятой попытки поступил к Калягину - все было не просто.
А тогда первую ночь в Москве нам с Андреем пришлось провести на Казанском вокзале - спали валетом на одной скамейке. Потом мы с ним все перепробовали, везде поработали - и вагоны разгружали, и кровь сдавали, и даже могилы рыли.
А я, между прочим, и в Московском институте культуры поучился полгода. Там давали общежитие, а рядом была чудесная пивная под открытым небом. Давали еще московскую прописку, и можно было в Москве какое-то время находиться.
- Вы сказали: возвращаться в Москву?
- То что пришлось черти откуда приехать в Москву, я-то считал - это и означает «возвращаться». Мои же предки жили когда-то здесь, в районе Сретенки. Их всех поперли в свое время из столицы в район Коломны, а потом и на Дальний Восток, и в Казахстан.
Деды мои оба были туда сосланы. Дед по маминой линии даже менял фамилию. Работал он потом и на руководящих должностях - был директором кирпичного завода, но, тем не менее, его расстреляли. Мне же фамилия досталась от прадеда по папиной линии, а бабушка была из рода Прядильниковых. Там многое намешано.
В тех краях много было греков, евреев, корейцев. Это был такой странный сплав и в нашем дворе - армяне, евреи, немцы. Почему-то совсем не было казахов, что странно, это же южный Казахстан.
- И с какими же мыслями вы приехали в Москву, и поселились в этом замечательном общежитии на Левобережной?
- Да, без особых мыслей. В Москву меня всегда тянуло, что там греха таить. Тем более у меня тогда здесь жил родственник. Я ему и позвонил сразу, как приехал. И он совершенно нормально себя повел, когда я ему летним вечером позвонил из автомата. Помните, такие были - с двушкой? Странным образом я помню, что это было рядом с ГИТИСом, хотя совершенно туда и не собирался. Фамилия родственника Пушкин, а имя, представьте себе - Александр Сергеевич. Я позвонил ему: здрассьте, я приехал! А он был на даче, и попросил меня где-нибудь переждать несколько дней. И он был совершенно прав по-своему, как я теперь понимаю. А тогда…меня это так оскорбило! Я хорошо помню мельчайшие подробности той своей обиды - этот дом, эти лестницы, лифт. И я тогда подумал: ладно, вы мне еще позвоните когда-нибудь.
- И он позвонил?
- Позвонил, когда я играл уже в Театре Маяковского.
Я понимаю, что это фигня, но сидело во мне это дурное, мальчишеское.
- Так я понимаю, оно же никуда и не делось?
- Возможно.
Человек, который не удивляется
- Знаете, я не буду скрывать, есть два типа людей, может, я ничего нового и не открываю: есть тип людей, которые без цитат Гумилева, но, тем не менее, про себя что-то предчувствуют, либо понимают, и не дается им идти от других. Они идут от себя - на ты или на вы - сами решают внутренне. Это право дает человеку предчувствие своего предназначения.
- Но приходилось ведь довольно долго терпеть и бесчисленно ошибаться, чтобы это предназначение сбылось?
- А я не страдал, нет. Я просто это знал и знаю. И с тем телефонным звонком какая-то фигня сидела. И ведь то не гордыня была. И чем больше я отслеживаю, тем больше понимаю, что это знание без страданий и терпения давало мне возможность как бы снисходительно ко всем проблемам относиться.
Или вот мое поступление в ГИТИС к Гончарову. Ну, ничем меня это не удивило, ни то, что там было 600 человек на место, и я, не зная всей программы, читаю Гончарову монолог князя Мышкина. И он только говорит: «посадите его, дайте воды». Я как-то так зашелся.
А я ведь кроме этого монолога ничего не знал, и чуть ли не на спор туда заходил. Накануне конкурса в один день все случилось. Меня и это не удивляло.
И потом, я же страшно прогуливал, меня даже хотели отчислить после 1-го курса, потому что я много пропускал. Марк Анатольевич Захаров и Андрей Александрович Гончаров просто не знали, что со мной делать. Во-первых, я уже был довольно взрослым. И потом то, что касалось литературы, музыки я понимал, что знаю гораздо больше, чем мои сокурсники. И когда я, не посещая занятий, разговаривал с профессором о Фолкнере, я знал о нем не меньше самого профессора, и он мне ставил отлично, хотя был я у него всего раза два за семестр.
Что касается мастерства актера, то вот это я не пропускал. Но я очень не любил, и меня смущало это студенческое: жить одной семьей, коммуной, ходить куда-то всем вместе. Я находил возможность какого-то постороннего существования.
- Такой Набоковский Цинцинатт?
- Всегда хотелось сыграть его, кстати. А тогда я приходил на экзамен по мастерству, и получалось, что у меня было огромное количество отрывков.
И уже Гончаров с Захаровым были довольны, и даже разговора не было об отчислении.
Но меня и это не удивляло, казалось естественным. Удивляло других: как же так? Прогуливает, не посещает, а отличные отметки получает? Удивляло, что могу. Но я-то знал. Именно поэтому не спешил никогда выражать, выдавать, как бы доказывать.
- Так для актера это необходимо!
- И для актера, и вообще в жизни надо. Так же можно всю жизнь просидеть этаким домашним философом, все про всех зная, и про себя тоже. Наслаждаясь тишиной и покоем. Могло такое случиться, наверное, и со мной.
Протуберанцы и Израиль
- Да, бывали в вашей жизни абсолютно неожиданные ходы, на грани выходки. Так считали, наверное, многие ваши коллеги. Как, например, возник на вашем пути Евгений Арье, который был вашим педагогом в ГИТИСе?
- Он пригласил меня в израильский театр Гешер на роль Рогожина в «Идиоте».
- Но одно дело - такое предложение, такая роль. А другое - вообще уехать в другую страну и прожить там ни много ни мало, а 10 лет?
- Да я и не уезжал вообще навсегда, я уезжал работать. Потом случился там спектакль о Катастрофе, и пришлось много ездить по фестивалям.
- Вы совершенно непостижимым образом отказали Стивену Спилбергу, когда он приглашал вас сниматься в «Списке Шиндлера»?
- Да, я не мог оставить театр, мы как раз были на гастролях с этим спектаклем. А потом случились и другие роли. Сюда мне было страшновато возвращаться - время было тяжелое и не совсем понятное мне. В театре здесь нечего было делать совсем, а в Гешере мы старались соответствовать высокому уровню, и дисциплина у нас там была солдатская, и практика выматывающая актера.
Но я сейчас больше не о театральном, я немножко о другом. Какие-то человеческие качества в израильтянах для меня явились своеобразным потрясением. Открытость и готовность бескорыстно помочь у людей и светских, и верующих там - на уровне закона.
Мы здесь чаще всего сталкивались с совершенно обратным. Деликатность воспринимается, как приглашение к атаке. Я был удивлен наивности израильтян - они, как дети в своих реакциях и проявлениях. Мы с нашим багажом испорченности считываем их проявления моментально. Меня это поразило.
В то время там было много наших актеров. С Михаилом Козаковым мы пересекались. Он меня поддерживал и вдохновлял, после спектаклей мы с ним подолгу разговаривали. И уже здесь, в Москве, он пригласил меня в свой фильм «Любовник». У нас был подписан контракт, но его обманули продюсеры. Так не случилось совместной работы.
- Вам там пришлось учить иврит, как и Козакову?
- С нами занимались педагоги, мы достаточно агрессивно входили в языковую среду, заучивая тексты ролей и общаясь - часть труппы была из местных актеров. Уже через полтора месяца после приезда, я играл на иврите.
В этом смысле нам было много легче, чем Михаилу Михайловичу. И не только в силу возрастных особенностей, он ведь достаточно молод был по психотипу. Он, как мне кажется, вообще был инфантильным и романтичным. Не мирским. Его легко было обмануть поэтому. Один из неистовых романтиков театра. И для него языковая среда была настолько питательной, живой и важной, что потеряв ее, он как Бетховен, вдруг оглох. Так же музыкально слышать и чувствовать иврит ему было сложно.
- Но вы же и Гешер в конце концов оставили и ушли в никуда - просто в автономию?
- Практически - в никуда. Только через некоторое время пришел на телевидение. Мир в Израиле хоть и наивный, но капиталистический. Благодаря телевидению, я мог существовать какое-то время. Обычные программы, ничего особенного. Работал и режиссером мультикамеры, и ведущим.
- Для жизни это было полезно, а для профессии?
- Мне было важно освоить новую специальность. Я ведь все равно все тяну в профессию. И Эйнштейна и Грегори Бейтсона с его дабл-байндом. Крупность плана, монтажные стыки, ракурс - все это имеет отношение к тому, что ты делаешь потом на сцене.
- Конечно, вы же существуете, и границ этому существованию нет абсолютно?
- Этот опыт и знания и создают тот самый объем. Это то, что можно угадать в артисте, стоящем на сцене, и то, что невозможно заполнить только театральным образованием.
- Вас стали приглашать в Россию? Вы все-таки вернулись в Москву? Через 10 лет? Значит, здесь о вас помнили?
- Начал здесь сниматься в кино у Ивана Дыховичного в фильме «Вдох-выдох». Меня, между прочим, Панин туда и порекомендовал, что в общем поступок не совсем актерский. Иван был прекрасным человеком. Для меня он - пример того, как должен вести себя режиссер на площадке, всегда сохраняя самообладание, выдержку, расположенность к добру, к юмору. Он прекрасно формулировал. Я никогда не видел его в дурном расположении духа.
- Это вы говорите - актер, переживший диктат Андрея Александровича Гончарова?
- Гончарова - великого, мы боготворили, отдавая дань его неукротимому темпераменту. На него было невозможно обижаться. Это была невероятно масштабная фигура. В нем никогда не было пошлости, он был высок, велик, романтичен. Он нас подтягивал как-то до своего уровня. И если и кричал, то от несоответствия, и в этот момент мы понимали, что его беспокоит. Он никогда не был равнодушен. Никогда. Мне уже здесь Костя Богомолов рассказал, что во время прогонов мэтра запирали в кабинете. Иначе он останавливал прогон, если что-то было не так. И тогда - всему конец! Но он умел и окрылять, умел безумно и как-то по-детски радоваться успехам учеников. Он был потрясающим педагогом. И страсть к высокому он прививал.
- А Дыховичный - человек совсем другой породы, другого поколения?
- Они похожи очень по уровню человеческого достоинства, благородства, человеческого содержания.
Я всегда буду помнить, как Иван сумел выстроить нашу встречу с Катей Волковой, исполняющей роль героини. Ему нужно было посмотреть нас в кадре вдвоем. Ни я, ни Катя не почувствовали этого унизительного - «как бы понравиться?», что часто сопутствует любому кастингу. Иван сумел сделать это так деликатно и так элегантно. И хотя там были куски игровых диалогов, камера существовала незаметно для нас, и нам было радостно и просто знакомиться друг с другом.
Для меня это до сих пор пример того, как можно от первой до последней секунды, от телефонного звонка с предложением роли до встречи сделать так, что человек вместо ненужных переживаний, преодолением эгоистических аспектов, тревог, ожиданий и каких-то унизительных для себя моментов, будет радостно существовать. И он во всем был такой. Он старался сделать все так, чтобы сохранить твое внутреннее достоинство. Обычно стараются сделать ровно наоборот. «Копейку» мог снять только Иван.
- А я во «Вдохе - выдохе» увидела парафраз Копейки.
- Да, он снимал всю жизнь один фильм. Так бывает у режиссеров.
«Горе уму»
- Вы ведь ушли, что совершенно невероятно, и от Юрия Петровича Любимова? А там у вас был Чацкий. Вот уж действительно «Горе от ума»?
- Я у Любимова был совсем недолго, но я ему благодарен за то, что он меня с Судзуки познакомил, с его методом.
Но что тогда творилось на Таганке, вы и представить себе не можете. Я не мог там находиться. Сострадал Любимову очень. Я не вникал в разборки, но всегда отчетливо понимал, если вам плохо - уйдите. Зачем отравлять себя и все вокруг? Но вот эти актерские обсуждения в курилке, когда это все через губу, через сигаретку. Вместо того, чтобы учиться.
Я мог приходить, сидеть на репетициях, часами смотреть и слушать, понимая, насколько мне это важно. По 8 часов длились репетиции, и он не прерывался. Могла только дважды зайти Каталин и подать ему стакан воды. А ему уже было 90 лет. Он говорил без микрофона. Правил страстно, остро, точно, умно, блестяще. Правил поэзию, правил строку, как большой Мастер. Его нужно было слушать, слушать, слушать и мотать на ус, а не в спину ему хамить, или со сцены бросать дикие реплики.
- Поэтому вы и ушли оттуда?
- Сама эта атмосфера была удручающей.
- Это то, чем славен порой театр. Но, благодаря Любимову, вы встретились и с Тадаси Судзуки?
- Да, я играл у него Ореста в Электре. Эта его парадигма: « мир - сумасшедший дом и все люди - пациенты психушки». Мы играли как бы соседей по палате, видящих одинаковую трагическую картину в своих нездоровых фантазиях. Участвовали в тренингах в его театральной деревне в Того.
- Там действительно в актере просыпается его животная энергетика, не замутненная никакой театральной школой?
- Витальность. Баланс. И концентрация. Вполне такой боевой набор, который, поверьте, на сцене бывает незаменим.
- Как же так случилось, что Олег Павлович Табаков пригласил вас в свой театр? Вы уже знали Богомолова?
- Я посмотрел в МХТ «Год, когда я не родился». Посмотрел, и как-то задумался: вот это может быть именно мой режиссер. А я ведь, знаете, как раз посмотрел в театрах подряд несколько премьер и мне как-то поплохело от актерских кривляний и мотаний по сцене. У меня было ощущение от театров совершенно жуткое.
На тот спектакль Богомолова я опаздывал и успел чудом. Меня восхитило все. В антракте я сидел и думал: круто, умно, страшно, точно. Спустя полтора месяца прозвучал звонок с предложением. Но это пока ничего не решало. А после генеральной репетиции Табаков, проходя с Костей мимо, неожиданно бросил: "Игорь, играйте весело, уверенно и свободно - считайте, что вы уже в труппе". Ну, знаете, как Олег Павлович может.
Так случился МХТ, и стали появляться в моей жизни люди радостные, профессиональные, неизменно вежливые и приятные. И театр, и место, требующее соответствия. Место, которое подтягивает, выправляет и предлагает быть сконцентрированным на высоком.
- И началось ваше плотное сотрудничество с Богомоловым? У вас сейчас с ним три спектакля?
- У меня четыре роли в трех его спектаклях.
- А как рождался «Борис Годунов», последний по времени ваш с Костей спектакль?
- В любви. Как и предыдущие. Муки родовые и предродовые, если они и есть, Константин Юрьевич предпочитает не демонстрировать и умело скрывает.
- Кажется, вы в образе Гришки Отрепьева используете свои наработки из сериальных ваших «урок», а вы их уже достаточно сыграли - с распальцовочкой, усмешечкой и окурочком?
- А как же. Все из себя. И как можно дальше от себя. И все наработанное используется и входит в роль, как рука в перчатку, так - раз - и какая-то сущность возникает - диббук. И образ уже сущее, и можно встретиться с ним на сцене. Вот Федор Павлович Карамазов, вот Гришка Отрепьев. А сейчас я пришел к вам с репетиции в Ленкоме. Марк Анатольевич ставит «Вальпургиеву ночь» по произведениям Венедикта Ерофеева. Такие «узоры судьбы». На первой же читке ко мне вернулось прежнее ощущение, когда у Захарова на курсе я читал Мамаева в Островском.
- Значит, вы шли к этому, так и должно было быть. Как вам сейчас работается с ленкомовскими и мхатовскими актерами? Как вы вписались в среду?
- С актерами репетируется и играется легко. Они прекрасны. Все. Про среду не знаю, потому что не уверен, что театр это какая-то среда, куда нужно вписываться.
- Ставить сами ничего не собираетесь?
- Пока нет. А сейчас уже и времени на это нет.
- А в кино вам предлагают что-то новое?
- Новое? У нас, к сожалению, пока мало что меняется по части телевидения и кино, и никогда нельзя быть уверенным в результате.
Прима-вера
- И как вам живется в новом качестве - вы же теперь столичная прима?
- Вы думаете?
- Конечно. Вы-то сами об этом всегда знали, но теперь об этом знают очень многие люди. Даже те, которые вас до конца не понимают - они просто об этом знают.
- Но во мне самом ничего не изменилось. На меня, может, в силу моей болезненной застенчивости и психостении это никак не повлияло.
- «Я был бы очень счастлив, если бы меня все любили», - говорит ваш герой в том самом фильме «Вдох - Выдох», по которому вас так помнили в России. А вы?
- Можно отшутиться, конечно, но это очень серьезная тема. Вообще, в мое понятие счастья это не входит. Ну да, хорошо было бы…
- Там же, некий Психолог говорит вашему герою: «тебе нужна женщина, от этого все изменится». Это необходимо, чтобы прекратить ваши метания? «Хочется звон свой спрятать в мягкое, в женское?»
- Для полноты картины нужно, конечно, и мягкое, женское. Но это несколько упрощенное понимание.
- Сейчас у вас такой этап, когда можно сказать: я пришел в назначенную точку. У вас сейчас все в порядке? Вы как русский человек на рандеву - с хорошим багажом, с метаниями своими?
- Я все равно в тревоге. Всегда. Характер такой. Перед каждым спектаклем дико психую до первого шага на сцену. Но это нормально, я думаю… Нормально?