Литература как удобрение
«Писатель во мне ненавидит журналиста» - произнес однажды запальчиво один мой знакомый, считавший себя писателем и даже поэтом, но зарабатывавший на жизнь журналистикой. Этим вызовом он хотел подчеркнуть трагизм своего положения, раздвоение своей и без того утонченной натуры.
Сегодня этот знакомый может с полным правом ненавидеть обе свои ипостаси. Прежде он мог публично с пафосом утверждать, что литературная половина его - нечто высокое, что «поэзия - езда в незнамое», как говорил Маяковский. А журналистика, репортерство - низость, поденщина и вообще - тот самый сор, из которого, стыда не ведая, стихи растут. То есть, навоз, дающий возможность произрастать и пахнуть розам и гладиолусам высокой словесности. Теперь все смешалось в доме словесности… Унавожена и журналистика, и литература.
Спрятаться за утверждением, что журналистика всегда была у нас частью литературы, теперь уже не получится. Во времена Пушкина и Гиляровского пишущий человек - в газету или даже в стол - вызывал уважение. Он считался в народе персоной не от мира сего. Путешественником в то самое незнамое.
И даже если его шпыняли и гнобили, то никак не наравне с другими маргиналами. Ведь когда того же Бродского осудили за тунеядство - власть хотела прежде всего его унизить, морально подавить, сорвать с него покров некоей сакральности, которым наделило его общество и сама власть, между прочим. С литераторами цацкались, им заглядывали в рот и зажимали его же. Это подразумевало особое отношение к ним. Но литераторам этого казалось мало. Им казалось, что они лучше знают, что нужно публике. Им хотелось побольше благ, побольше санкционированных строчек и поменьше отвечать за написанное, ибо «проработки» в партийных структурах знаменовали собой такую ответственность.
Угар перестройки принес волну ниспровержений. Исторических, политических, социальных, культурных. И под эту сурдинку был ниспровергнут и сам статус писателя. Но сами писатели это не сразу заметили. Самые дальновидные уловили, к чему все повернулось, и втихаря пристроились в обслугу. Кому в обслуге не хватило места - встали в позу борцов и обиженных. Не все обличители, конечно, были из числа не успевших занять место в обслуге, но таких среди них было много. Пугающе много, я бы сказал.
Вспоминаю, как в период моей работы на радио, в начале 90-х, к нам на передачу пришел один известный поэт. Называть его имя не буду, поскольку он был хорошим поэтом, и к тому же сейчас пребывает в мире ином. Золотые годы его творчества и писательской славы пришлись, понятное дело, на советский период. И он во время передачи сравнивал уровень творчества в наступившие смутные времена и тогда, в советскую эпоху. Клеймил бездуховность, скабрезность, нравственное падение в литературе. И вдруг с горечью произнес: «Вот мне, писателю, зарабатываемых средств хватало на такие-то и такие-то расходы, а сейчас….» И дальше последовал пронзительный монолог о материальной стороне писательского дела тогда и сейчас. Причем пронзительность этого монолога была на порядок выше хулы в адрес бездарей и пошляков. Вот в чем дело! Этот поэт просто был из числа обиженных. И будь моя воля, я бы вырезал тогда из передачи недобрые оценки в адрес падения уровня литературы, и оставил бы главное - сетования о хлебе насущном.
Впрочем, это как говорится, старики. Молодое поколение, не переставая гнобить литературных старцев (и получая при этом у них из рук мелкие поощрения в виде премий, гонорары за публикации и прочую помощь), стали занимать лидирующие позиции в умах читателей. Но самое худое в том, что сказать этим читателям им было практически нечего. Ведь на постмодернистских изворотах сформулировать толковую мысль способны единицы. Если вообще способны.
Зато склонность к обслуживанию регрессивных тенденций у литераторов обнаружилась поразительная. Поигрывание формами и понятиями, знаете ли, дело гибкое. И когда писательская среда обнаружила, что подняться выше обывательских запросов она не в состоянии, то решила найти свое место в обслуживании гниения. Благо, гибкость подхода уже отработана в процессе жанровой работы.
И стоит ли после этого удивляться, скажем, показному бузотерству известного крупногабаритного поденщика-стихотворца (тоже, между прочим, зарабатывающего хлеб журналистикой), а также раздвоению утонченной натуры его коллеги по творческому цеху - обслуживающего власть и за кулисами ее ругающего.
Будь это только проблемой жанра - то не стоило бы таких переживаний. Но ведь дело в другом, когда глядя на такой хронический творческий беспорядок вытаскиваются из пыли архаичные теории о несостоятельности литературы, о том, что литература убивает Слово и Язык. Можно, конечно, поиронизировать над этими архаично мыслящими теоретиками, но ведь они рефлексируют не в затхлых комнатах и подвалах андеграунда. Они разносят свои теории в университетских аудиториях, на крупных научных форумах и даже в кабинетах высокопоставленных чиновниках или среди владык религиозных общин. А ведь жизнью этих общин писательская публика порою интересуется только в тех случаях, когда появляется повод позубоскалить. И не видит, какие настроения берут верх в этих общинах.
А уж о возможном приходе теократических режимов они и вовсе не задумываются. Хотя тенденция здесь, и тенденция общемировая, что называется, налицо. Но вот чего пожелает мировая теократия - прогресса или чего-то противоположного - тут есть повод задуматься.
И готовы ли писатели в недалеком будущем смириться с новой маргинализацией литературы? Не слишком ли их тело привыкло к комфорту? Не пугает ли их запах собственной горелой задницы, источника псевдохудожественного навоза?
Сегодня этот знакомый может с полным правом ненавидеть обе свои ипостаси. Прежде он мог публично с пафосом утверждать, что литературная половина его - нечто высокое, что «поэзия - езда в незнамое», как говорил Маяковский. А журналистика, репортерство - низость, поденщина и вообще - тот самый сор, из которого, стыда не ведая, стихи растут. То есть, навоз, дающий возможность произрастать и пахнуть розам и гладиолусам высокой словесности. Теперь все смешалось в доме словесности… Унавожена и журналистика, и литература.
Спрятаться за утверждением, что журналистика всегда была у нас частью литературы, теперь уже не получится. Во времена Пушкина и Гиляровского пишущий человек - в газету или даже в стол - вызывал уважение. Он считался в народе персоной не от мира сего. Путешественником в то самое незнамое.
И даже если его шпыняли и гнобили, то никак не наравне с другими маргиналами. Ведь когда того же Бродского осудили за тунеядство - власть хотела прежде всего его унизить, морально подавить, сорвать с него покров некоей сакральности, которым наделило его общество и сама власть, между прочим. С литераторами цацкались, им заглядывали в рот и зажимали его же. Это подразумевало особое отношение к ним. Но литераторам этого казалось мало. Им казалось, что они лучше знают, что нужно публике. Им хотелось побольше благ, побольше санкционированных строчек и поменьше отвечать за написанное, ибо «проработки» в партийных структурах знаменовали собой такую ответственность.
Угар перестройки принес волну ниспровержений. Исторических, политических, социальных, культурных. И под эту сурдинку был ниспровергнут и сам статус писателя. Но сами писатели это не сразу заметили. Самые дальновидные уловили, к чему все повернулось, и втихаря пристроились в обслугу. Кому в обслуге не хватило места - встали в позу борцов и обиженных. Не все обличители, конечно, были из числа не успевших занять место в обслуге, но таких среди них было много. Пугающе много, я бы сказал.
Вспоминаю, как в период моей работы на радио, в начале 90-х, к нам на передачу пришел один известный поэт. Называть его имя не буду, поскольку он был хорошим поэтом, и к тому же сейчас пребывает в мире ином. Золотые годы его творчества и писательской славы пришлись, понятное дело, на советский период. И он во время передачи сравнивал уровень творчества в наступившие смутные времена и тогда, в советскую эпоху. Клеймил бездуховность, скабрезность, нравственное падение в литературе. И вдруг с горечью произнес: «Вот мне, писателю, зарабатываемых средств хватало на такие-то и такие-то расходы, а сейчас….» И дальше последовал пронзительный монолог о материальной стороне писательского дела тогда и сейчас. Причем пронзительность этого монолога была на порядок выше хулы в адрес бездарей и пошляков. Вот в чем дело! Этот поэт просто был из числа обиженных. И будь моя воля, я бы вырезал тогда из передачи недобрые оценки в адрес падения уровня литературы, и оставил бы главное - сетования о хлебе насущном.
Впрочем, это как говорится, старики. Молодое поколение, не переставая гнобить литературных старцев (и получая при этом у них из рук мелкие поощрения в виде премий, гонорары за публикации и прочую помощь), стали занимать лидирующие позиции в умах читателей. Но самое худое в том, что сказать этим читателям им было практически нечего. Ведь на постмодернистских изворотах сформулировать толковую мысль способны единицы. Если вообще способны.
Зато склонность к обслуживанию регрессивных тенденций у литераторов обнаружилась поразительная. Поигрывание формами и понятиями, знаете ли, дело гибкое. И когда писательская среда обнаружила, что подняться выше обывательских запросов она не в состоянии, то решила найти свое место в обслуживании гниения. Благо, гибкость подхода уже отработана в процессе жанровой работы.
И стоит ли после этого удивляться, скажем, показному бузотерству известного крупногабаритного поденщика-стихотворца (тоже, между прочим, зарабатывающего хлеб журналистикой), а также раздвоению утонченной натуры его коллеги по творческому цеху - обслуживающего власть и за кулисами ее ругающего.
Будь это только проблемой жанра - то не стоило бы таких переживаний. Но ведь дело в другом, когда глядя на такой хронический творческий беспорядок вытаскиваются из пыли архаичные теории о несостоятельности литературы, о том, что литература убивает Слово и Язык. Можно, конечно, поиронизировать над этими архаично мыслящими теоретиками, но ведь они рефлексируют не в затхлых комнатах и подвалах андеграунда. Они разносят свои теории в университетских аудиториях, на крупных научных форумах и даже в кабинетах высокопоставленных чиновниках или среди владык религиозных общин. А ведь жизнью этих общин писательская публика порою интересуется только в тех случаях, когда появляется повод позубоскалить. И не видит, какие настроения берут верх в этих общинах.
А уж о возможном приходе теократических режимов они и вовсе не задумываются. Хотя тенденция здесь, и тенденция общемировая, что называется, налицо. Но вот чего пожелает мировая теократия - прогресса или чего-то противоположного - тут есть повод задуматься.
И готовы ли писатели в недалеком будущем смириться с новой маргинализацией литературы? Не слишком ли их тело привыкло к комфорту? Не пугает ли их запах собственной горелой задницы, источника псевдохудожественного навоза?