По волне моей памяти...
Не знаю, как вам, а меня это тронуло. Влад Шурыгин пишет.И песня замечательная. В свое время ее, правда, Осин не очень хорошо спел, но хоть напомнил....
Оригинал взят у shurigin в По волне моей памяти...
Помню, помню, мальчик я босой
В лодке колыхался над волнами,
Девушка с распущенной косой
Мои губы трогала губами…
Мелодия именно этой тянучей, чуть гнусавой «Иволги» проникла в память как ключ в замочную скважину, и в самой её глубине распахнула давно закрытую дверь.
…Запах махорки и папирос, тусклый свет, стук костяных шаров, девичий смех, «Иволга», рёв мотоциклов…
…Парни на мотоциклах - рыцари моего детства.
Одни степенно подкатывали к крыльцу клуба, где движки «зачихавшись» умолкали. Другие с рёвом подлетали к клубу и, заглушив двигатель метров за пятьдесят до крыльца, с особым молчаливым форсом подкатывали к самому обрезу ступенек.
Обычно, парни приезжали уже в сумерках, когда кино давно миновало половину сеанса, если, конечно, это не был индийский «двухсерийник». Кино их мало интересовало. Главным было просто посидеть, «потусоваться», как бы сказали сегодня. Но тогда такого слова не было. После кино ряды стульев сдвигались к стенам и девчонки собирались в уголке у клубной радиолы. Из принесённой сумки извлекалась стопка странных пластинок - тонких, гибких целлулоидных квадратов к которым были припечатаны черно-белые фотографии каких-то музыкантов, групп или просто фотографии каких-то котят или кукол. Эти пластинки, мне помнится, как-то заказывали по почте и их присылали наложенными платежами. И начиналась музыка. «Хиты» крутили десятки раз за вечер и очень скоро весь репертуар намертво впечатывался в память. Я до сих помню их наизусть: «Иволга», «Васильковое платье», «Дорога таёжная…». Первые две мне очень нравились, «Дорогу» я просто не выносил…
Девчонки были красивые. Очень красивые! Стройные, грациозные, яркие. Каждую можно было ставить на обложку журнала «Огонёк». Я до сих пор помню имена тех, кто мне особенно нравился. Люба Анашенкова, Вера Новикова, Наташа Крылова.
Все они были старше меня лет на пять, и я безнадёжно млел, понимая, что никаких шансов быть ими замеченными, у меня нет. Почти все они работали в Москве на гранильной фабрике. Работа была дико тяжёлая. Весь день в воде, в резиновых сапогах и респираторах, среди рёва вгрызающихся в камень фрез. Видимо, кто-то когда-то из них «зацепился» за эту фабрику и потом потянул за собой остальных. Фабрика давала прописку и общежитие. В Москве мои деревенские принцессы превращались в «лимитчиц»…
Сегодня все они давно на пенсии, и я не знаю, как сложились их жизни, но в моей памяти они всё так же красивы и недоступны…
…В нашем клубе почти не танцевали. Почему - не знаю. На танцы ездили в Мамоново - за четыре километра или на Серго-Ивановскую - за семь. У нас же ребята «резались» в бильярд, девчонки крутили музыку, а объединяла всех странная игра «ремни». Суть её была такова. В центр клуба ставился стул. На него вешался мужской ремень. Обычно это был крепкий кожаный ремень «Басмача» - Коли Сеткина. Ремень был густо украшен заклёпками и был довольно увесистым. Этим ремнём слегка шлёпали по плечу или спине лицо противоположного пола. Обычно не больно - просто касаясь, после чего ремень передавался тому, кого им «отметили» и тот (или та) в свою очередь должен был коснуться кого-то другого пола. Условие было одно - ремень нужно было передать в центре клуба над стулом. При этом, любой желающий мог на пути к стулу попытаться вырвать ремень из рук передающих. И если ремень вырывали, то тот кто вырвал, совершенно безжалостно стегал им обоих, пока они не выбегали из клуба на улицу. Это называлось «гнать на совет». Степень насилия не регулировалась. Нельзя было выкручивать руки и отбирать ремень, можно было лишь рвануть его, причём, делалось это не каждый раз, и, иногда, ремень не раз обходил по кругу всех присутствующих, прежде чем кто-то расслаблялся, терял бдительность и становился жертвой стремительной атаки. Обычно, после этого девчонка с визгом неслась к двери, молодой же человек, должен был уходить с достоинством, не торопясь и прикрывая собой свою пару. Поэтому доставалось обычно ребятам. Прикладывали их сильно, особенно, если ремень «Басмача» оказывался в руках какого-нибудь подвыпившего тракториста. Тут уже иногда было не до достоинства - из дверей клуба иногда просто выкатывались кубарем. Поэтому ватная «стёганка» одетая летом поверх нарядной рубахи или платья это был не нонсенс, а вполне логичный вариант облачения.
Игра имела много нюансов. В ней сводили счёты с теми, кого не очень любили, в ней ближе знакомились с понравившейся девицей, выгнанные из клуба «на совет» запросто могли исчезнуть на полчаса или вообще не вернуться, поэтому иногда ремень специально держали небрежно, провоцируя атаку...
В ней ревновали, демонстративно после «шлепка» любимого «объекта», бросив ремень на стул.
В общем, это был целый мир. Но этот мир был старше меня. В свои тринадцать лет я никак не попадал под критерии «своего» и потому был просто «присутствующим», единственной привилегией, которого было то, что я был племянником завклуба, который мог закрыть клуб в полночь, а мог и задержаться, о чём меня регулярно просили присутствующие. В смысле -чтобы я попросил дядю ещё часок не закрывать…
Драмой было то, что даже если дядя оставался в клубе, то я всё равно должен был идти домой. Моя свобода как у Золушки заканчивалась в полночь…
Дядя иногда был не против посидеть ещё. Своей семьи у него не было. Но чаще клуб, как и положено, закрывался к полуночи. Я у крыльца ждал пока дядя закроет навесной замок, а вокруг с треском, чиханьем и грохотом заводились мотоциклы, вспыхивали ослепительные огни фар, остро пахло бензином, выхлопом, кожей сидений. Девчата рассаживались за спины мотоциклистов, и одна за другой машины срывались в ночь, превращаясь в снопы света хаотично прыгавших вдали по взгоркам и ухабам уходящей за деревню ночной дороги.
Как сильно, до сердечной боли, я завидовал этим, увозящим девчонок в ночь, парням! Как страшно много свободы было в их руках. Рубчатой, резиновой, упругой, пахнущей маслом и бензином свободы ручки газа. Они могли легко сорваться в ночь в соседнее Мамоново, где и клуб был больше, и народу куда как гуще, или вообще, в Вятское, казавшееся так же далёким как Карибские острова. Им не надо было «к двенадцати быть дома» и пробираться мимо спящих родителей в дальнюю комнату, оправдываясь утром за опоздание на полчаса…
…Теперь Мамоново сонное пенсионное село, вокруг которого в громадных омутах высоченной - в рост человека крапивы разлагаются руины ферм, МТС, складов и прочих примет бурлящей здесь когда-то жизни. Клуб давно закрыт. Из Мамонова в Вятское меня за десять минут домчал мой верный «Тусан». Домчал по асфальтовой дороге - последнему подарку Советской власти, построенной в самом конце 80-х, с которым теперь новая российская власть просто не знает что делать. Потому как денег на поддержку дороги в нормальном состоянии просто нет, а взять и забросить её не дают никак до конца не вымирающие жители.
Вятское оказалось угасающей деревенькой, где с десяток домов рассыпался вдоль длинной улицы, как зубы по челюсти старика, зияя пустошами и кособочась. …Я никогда не был в «том» Вятском. Вятском моего детства. И село, в которое я приехал, было совсем из другого мира, другого времени. Я смиренно принял это. Моё Вятское как легендарный Китеж скрылось из этого измерения, и искать его было бессмысленно. Я просто развернулся в конце деревни и уехал домой…
Всё проходит.
Уже нет и тех дорог, по которым уезжали снопы света моей памяти. Старые полевые дороги между деревнями давно заросли, и только глубоченные тракторные колеи в низинах, ставшие, заполненными водой, заросшими камышом и осотом прудами, напоминают о том, что когда-то тут петляла оживлённая дорога.
…Мотоциклы стояли в деревенском магазине как обязательный товар. Обычно это была пара «Восходов», изредка среди них появлялся мощный «Иж», помню даже полыхающую фирменным алым цветом чешскую «Яву».
Мотоциклы эти были особым товаром. Это были знаки посвящения и статуса. Как рыцарский меч для посвящённого в рыцари храбреца был символом посвящения, так мотоцикл был символом окончания детства. Жизнь деревенского подростка делилась на ту, которая была до покупки мотоцикла: с игрой в войну, прятками, походами на рыбалку и за грибами, вечерними посиделками у костра, и жизнью после - набором инструментов, вечной вознёй с двигателем, работой с отцом в поле, первой бутылкой «Алиготе» или портвейна. Вспышкой свободы перед уходом в армию. Купленный мотоцикл навсегда переводил мальчика в парни,
И друг мой Колька Шандров, всегда смотревший на меня чуть снисходительно, мол, «маасквич», значит не совсем полноценный, но при этом много лет бывший единственным моим деревенским другом, однажды просто ушёл из нашей дружбы, подъехав к клубу на новеньком «Восходе», который ему купил отец тракторист после восьмого класса. Колька светился счастьем, И мою протянутую руку он пожал так же небрежно, как пожимают протянутые ладошки «мелочи» - пацанов младших классов. И я молча проглотил обиду. В этот день он, конечно, прокатил меня вокруг клуба, чтобы «показать класс» и мы, конечно, шлёпнулись, поскользнувшись в темноте на пропитанной вечерней росой траве, которая в луче фары светилась как хрусталь. «Восход» мне прибольно придавил ногу горячей выхлопной трубой. Мне повезло, что мотор не был прогрет, и обошлось без ожога. Почему-то виноват в падении оказался я, то ли как-то не так держась за Кольку, то ли тем, что чем-то его отвлёк. И я снова проглотил обиду, не желая терять близкого друга, с которым мы за восемь лет прошли огни и воды. Видимо, устыдившись своих упрёков, Колька после кино предложил меня довести до дома - через поле и овраг. Отвёз он меня и на следующий день, но уже через пару дней за его спиной в ночь укатила заезжая рыжая девица из Москвы, которая приехала отдохнуть к местной девчонке, учившейся с ней в ПТУ. И из клуба я уже шёл один. Гордость не позволяла идти с деревенскими старухами или девчонками малолетками. И надвигающийся тёмный провал оврага, на дне которого журчал ручей, торжествующе ждал меня…
Утром вдруг приехал Колька, чего раньше за ним не водилось. Обычно утром он помогал родителям по хозяйству. Его шея была обмотана какой-то косынкой. И, когда мы отъехали за деревню, он с гордостью размотал её, продемонстрировав свою загорелую крепкую шею покрытую какими-то червеобразными кровоподтёками.
- Гляди! Засосы! - с гордостью пояснил он. И дальше почти взахлёб начал рассказывать как «лапал» москвичку и что, и как у неё было… Я нужен был Кольке как свидетель его триумфа…
В то лето наши пути разошлись навсегда.
У меня не было мотоцикла, и моим родителям было невозможно объяснить его роль и значение в жизни подростка. Тем более, что я был городским и три месяца каникул никак не давали право на такую покупку. Для Кольки я в тот год остался в рядах «молодняка», а он наслаждался «взрослой» жизнью, сменив через пару недель назойливую москвичку на какую-то девушку из далёкого Якшина. А ещё через год мы переехали на станцию. Иногда мы встречались с ним в электричке. Он после армии работал шофёром в автобусном парке на севере Москвы. Потом женился, взяв жену на станции, но, даже после этого мы не стали видеться чаще.
Года четыре назад мы случайно встретились в магазине, и Коля, вдруг, начал вспоминать как мальчишками мы ходили на рыбалку, как устроили в густых зарослях орешника «штаб».
- Давай, может, увидимся, посидим… - вдруг предложил он.
Я с готовностью согласился, понимая, что никакого продолжения у этого порыва не будет. Тогда я ещё не знал, что не будет вообще ничего…
Через месяц Колька умер в электричке на подъезде к Кубинке. Инфаркт.
…Как мне хотелось вырасти побыстрее, чтобы нравиться этим девчонкам, чтобы быть на равных с «Басмачом», «Парамоном», «Лешим». Чтобы небрежно «ремнить» самую красивую девушку и не бояться града ударов самого Докина. И я вырос. Это было моё последнее перед выпуском из школы лето. Я пришёл к дяде со станции, где теперь мы жили, промаршировав семь километров через поля под противным мелким дождём, моросившим уже неделю. Лето моей «взрослости», как на зло было мокрым и холодным.
Мы с дядей прошли к клубу, он как обычно долго возился со старым замком, и, наконец, дверь клуба распахнулась. Ностальгично пахнуло едким запахом махорки, пыльных портьер, дешёвого одеколона. Клуб распахнул мне свои объятия и принял меня как взрослого. Но час шёл за часом, но никто не приходил. Дядя сел к лампе, и водрузив на нос очки, склонился над свежим «Огоньком», я выструганным из дуба кием пинал шары по бильярду, отрабатывая «свояки» и «чужаки». Наконец, уже в сумерках заскрипели ступени и в клуб почти ввалился Васька Докин. Он был так пьян, что даже гонять с ним в бильярд было невозможно. И вдруг - о чудо! Вдали зарокотал движок мотоцикла. А ещё через пару минут, ослепив меня огнём фары у крыльца остановился знакомый «Восход» «Басмача» - Коли Сеткина. Мокрый, с слипшимися на лбу густыми волосами, причёски «а ля Ринго Стар» он слез с мотоцикла, поднялся по ступеням и мы первый раз в жизни поздоровались как равные, крепко пожав друг другу руки.
Потом мы долго резались в бильярд и я даже пару раз выиграл. Васька уснул сидя в кресле. Но никто больше не пришёл. Как не пришёл и на следующий день. И даже через день, когда дядя крутил кино, на которое собрались только совсем юные салажата да несколько старушек, любительниц мелодрам.
Я вырос, но тот мир, который я помнил с детства и в который так мечтал попасть, ушёл. Принцессы выросли, разъехались, вышли замуж, ковбои «Восходов» тоже разъехались по стране, встали к станкам, сели за баранки, женились и остепенились. Остался пустой клуб и опоздавший я…
…Ветви я к груди своей прижму,
Вспомню вдруг про юность и удачу,
Иволгу с малинника спугну,
Засмеюсь от счастья и заплачу.
Оригинал взят у shurigin в По волне моей памяти...
Click to viewПомню, помню, мальчик я босой
В лодке колыхался над волнами,
Девушка с распущенной косой
Мои губы трогала губами…
Мелодия именно этой тянучей, чуть гнусавой «Иволги» проникла в память как ключ в замочную скважину, и в самой её глубине распахнула давно закрытую дверь.
…Запах махорки и папирос, тусклый свет, стук костяных шаров, девичий смех, «Иволга», рёв мотоциклов…
…Парни на мотоциклах - рыцари моего детства.
Одни степенно подкатывали к крыльцу клуба, где движки «зачихавшись» умолкали. Другие с рёвом подлетали к клубу и, заглушив двигатель метров за пятьдесят до крыльца, с особым молчаливым форсом подкатывали к самому обрезу ступенек.
Обычно, парни приезжали уже в сумерках, когда кино давно миновало половину сеанса, если, конечно, это не был индийский «двухсерийник». Кино их мало интересовало. Главным было просто посидеть, «потусоваться», как бы сказали сегодня. Но тогда такого слова не было. После кино ряды стульев сдвигались к стенам и девчонки собирались в уголке у клубной радиолы. Из принесённой сумки извлекалась стопка странных пластинок - тонких, гибких целлулоидных квадратов к которым были припечатаны черно-белые фотографии каких-то музыкантов, групп или просто фотографии каких-то котят или кукол. Эти пластинки, мне помнится, как-то заказывали по почте и их присылали наложенными платежами. И начиналась музыка. «Хиты» крутили десятки раз за вечер и очень скоро весь репертуар намертво впечатывался в память. Я до сих помню их наизусть: «Иволга», «Васильковое платье», «Дорога таёжная…». Первые две мне очень нравились, «Дорогу» я просто не выносил…
Девчонки были красивые. Очень красивые! Стройные, грациозные, яркие. Каждую можно было ставить на обложку журнала «Огонёк». Я до сих пор помню имена тех, кто мне особенно нравился. Люба Анашенкова, Вера Новикова, Наташа Крылова.
Все они были старше меня лет на пять, и я безнадёжно млел, понимая, что никаких шансов быть ими замеченными, у меня нет. Почти все они работали в Москве на гранильной фабрике. Работа была дико тяжёлая. Весь день в воде, в резиновых сапогах и респираторах, среди рёва вгрызающихся в камень фрез. Видимо, кто-то когда-то из них «зацепился» за эту фабрику и потом потянул за собой остальных. Фабрика давала прописку и общежитие. В Москве мои деревенские принцессы превращались в «лимитчиц»…
Сегодня все они давно на пенсии, и я не знаю, как сложились их жизни, но в моей памяти они всё так же красивы и недоступны…
…В нашем клубе почти не танцевали. Почему - не знаю. На танцы ездили в Мамоново - за четыре километра или на Серго-Ивановскую - за семь. У нас же ребята «резались» в бильярд, девчонки крутили музыку, а объединяла всех странная игра «ремни». Суть её была такова. В центр клуба ставился стул. На него вешался мужской ремень. Обычно это был крепкий кожаный ремень «Басмача» - Коли Сеткина. Ремень был густо украшен заклёпками и был довольно увесистым. Этим ремнём слегка шлёпали по плечу или спине лицо противоположного пола. Обычно не больно - просто касаясь, после чего ремень передавался тому, кого им «отметили» и тот (или та) в свою очередь должен был коснуться кого-то другого пола. Условие было одно - ремень нужно было передать в центре клуба над стулом. При этом, любой желающий мог на пути к стулу попытаться вырвать ремень из рук передающих. И если ремень вырывали, то тот кто вырвал, совершенно безжалостно стегал им обоих, пока они не выбегали из клуба на улицу. Это называлось «гнать на совет». Степень насилия не регулировалась. Нельзя было выкручивать руки и отбирать ремень, можно было лишь рвануть его, причём, делалось это не каждый раз, и, иногда, ремень не раз обходил по кругу всех присутствующих, прежде чем кто-то расслаблялся, терял бдительность и становился жертвой стремительной атаки. Обычно, после этого девчонка с визгом неслась к двери, молодой же человек, должен был уходить с достоинством, не торопясь и прикрывая собой свою пару. Поэтому доставалось обычно ребятам. Прикладывали их сильно, особенно, если ремень «Басмача» оказывался в руках какого-нибудь подвыпившего тракториста. Тут уже иногда было не до достоинства - из дверей клуба иногда просто выкатывались кубарем. Поэтому ватная «стёганка» одетая летом поверх нарядной рубахи или платья это был не нонсенс, а вполне логичный вариант облачения.
Игра имела много нюансов. В ней сводили счёты с теми, кого не очень любили, в ней ближе знакомились с понравившейся девицей, выгнанные из клуба «на совет» запросто могли исчезнуть на полчаса или вообще не вернуться, поэтому иногда ремень специально держали небрежно, провоцируя атаку...
В ней ревновали, демонстративно после «шлепка» любимого «объекта», бросив ремень на стул.
В общем, это был целый мир. Но этот мир был старше меня. В свои тринадцать лет я никак не попадал под критерии «своего» и потому был просто «присутствующим», единственной привилегией, которого было то, что я был племянником завклуба, который мог закрыть клуб в полночь, а мог и задержаться, о чём меня регулярно просили присутствующие. В смысле -чтобы я попросил дядю ещё часок не закрывать…
Драмой было то, что даже если дядя оставался в клубе, то я всё равно должен был идти домой. Моя свобода как у Золушки заканчивалась в полночь…
Дядя иногда был не против посидеть ещё. Своей семьи у него не было. Но чаще клуб, как и положено, закрывался к полуночи. Я у крыльца ждал пока дядя закроет навесной замок, а вокруг с треском, чиханьем и грохотом заводились мотоциклы, вспыхивали ослепительные огни фар, остро пахло бензином, выхлопом, кожей сидений. Девчата рассаживались за спины мотоциклистов, и одна за другой машины срывались в ночь, превращаясь в снопы света хаотично прыгавших вдали по взгоркам и ухабам уходящей за деревню ночной дороги.
Как сильно, до сердечной боли, я завидовал этим, увозящим девчонок в ночь, парням! Как страшно много свободы было в их руках. Рубчатой, резиновой, упругой, пахнущей маслом и бензином свободы ручки газа. Они могли легко сорваться в ночь в соседнее Мамоново, где и клуб был больше, и народу куда как гуще, или вообще, в Вятское, казавшееся так же далёким как Карибские острова. Им не надо было «к двенадцати быть дома» и пробираться мимо спящих родителей в дальнюю комнату, оправдываясь утром за опоздание на полчаса…
…Теперь Мамоново сонное пенсионное село, вокруг которого в громадных омутах высоченной - в рост человека крапивы разлагаются руины ферм, МТС, складов и прочих примет бурлящей здесь когда-то жизни. Клуб давно закрыт. Из Мамонова в Вятское меня за десять минут домчал мой верный «Тусан». Домчал по асфальтовой дороге - последнему подарку Советской власти, построенной в самом конце 80-х, с которым теперь новая российская власть просто не знает что делать. Потому как денег на поддержку дороги в нормальном состоянии просто нет, а взять и забросить её не дают никак до конца не вымирающие жители.
Вятское оказалось угасающей деревенькой, где с десяток домов рассыпался вдоль длинной улицы, как зубы по челюсти старика, зияя пустошами и кособочась. …Я никогда не был в «том» Вятском. Вятском моего детства. И село, в которое я приехал, было совсем из другого мира, другого времени. Я смиренно принял это. Моё Вятское как легендарный Китеж скрылось из этого измерения, и искать его было бессмысленно. Я просто развернулся в конце деревни и уехал домой…
Всё проходит.
Уже нет и тех дорог, по которым уезжали снопы света моей памяти. Старые полевые дороги между деревнями давно заросли, и только глубоченные тракторные колеи в низинах, ставшие, заполненными водой, заросшими камышом и осотом прудами, напоминают о том, что когда-то тут петляла оживлённая дорога.
…Мотоциклы стояли в деревенском магазине как обязательный товар. Обычно это была пара «Восходов», изредка среди них появлялся мощный «Иж», помню даже полыхающую фирменным алым цветом чешскую «Яву».
Мотоциклы эти были особым товаром. Это были знаки посвящения и статуса. Как рыцарский меч для посвящённого в рыцари храбреца был символом посвящения, так мотоцикл был символом окончания детства. Жизнь деревенского подростка делилась на ту, которая была до покупки мотоцикла: с игрой в войну, прятками, походами на рыбалку и за грибами, вечерними посиделками у костра, и жизнью после - набором инструментов, вечной вознёй с двигателем, работой с отцом в поле, первой бутылкой «Алиготе» или портвейна. Вспышкой свободы перед уходом в армию. Купленный мотоцикл навсегда переводил мальчика в парни,
И друг мой Колька Шандров, всегда смотревший на меня чуть снисходительно, мол, «маасквич», значит не совсем полноценный, но при этом много лет бывший единственным моим деревенским другом, однажды просто ушёл из нашей дружбы, подъехав к клубу на новеньком «Восходе», который ему купил отец тракторист после восьмого класса. Колька светился счастьем, И мою протянутую руку он пожал так же небрежно, как пожимают протянутые ладошки «мелочи» - пацанов младших классов. И я молча проглотил обиду. В этот день он, конечно, прокатил меня вокруг клуба, чтобы «показать класс» и мы, конечно, шлёпнулись, поскользнувшись в темноте на пропитанной вечерней росой траве, которая в луче фары светилась как хрусталь. «Восход» мне прибольно придавил ногу горячей выхлопной трубой. Мне повезло, что мотор не был прогрет, и обошлось без ожога. Почему-то виноват в падении оказался я, то ли как-то не так держась за Кольку, то ли тем, что чем-то его отвлёк. И я снова проглотил обиду, не желая терять близкого друга, с которым мы за восемь лет прошли огни и воды. Видимо, устыдившись своих упрёков, Колька после кино предложил меня довести до дома - через поле и овраг. Отвёз он меня и на следующий день, но уже через пару дней за его спиной в ночь укатила заезжая рыжая девица из Москвы, которая приехала отдохнуть к местной девчонке, учившейся с ней в ПТУ. И из клуба я уже шёл один. Гордость не позволяла идти с деревенскими старухами или девчонками малолетками. И надвигающийся тёмный провал оврага, на дне которого журчал ручей, торжествующе ждал меня…
Утром вдруг приехал Колька, чего раньше за ним не водилось. Обычно утром он помогал родителям по хозяйству. Его шея была обмотана какой-то косынкой. И, когда мы отъехали за деревню, он с гордостью размотал её, продемонстрировав свою загорелую крепкую шею покрытую какими-то червеобразными кровоподтёками.
- Гляди! Засосы! - с гордостью пояснил он. И дальше почти взахлёб начал рассказывать как «лапал» москвичку и что, и как у неё было… Я нужен был Кольке как свидетель его триумфа…
В то лето наши пути разошлись навсегда.
У меня не было мотоцикла, и моим родителям было невозможно объяснить его роль и значение в жизни подростка. Тем более, что я был городским и три месяца каникул никак не давали право на такую покупку. Для Кольки я в тот год остался в рядах «молодняка», а он наслаждался «взрослой» жизнью, сменив через пару недель назойливую москвичку на какую-то девушку из далёкого Якшина. А ещё через год мы переехали на станцию. Иногда мы встречались с ним в электричке. Он после армии работал шофёром в автобусном парке на севере Москвы. Потом женился, взяв жену на станции, но, даже после этого мы не стали видеться чаще.
Года четыре назад мы случайно встретились в магазине, и Коля, вдруг, начал вспоминать как мальчишками мы ходили на рыбалку, как устроили в густых зарослях орешника «штаб».
- Давай, может, увидимся, посидим… - вдруг предложил он.
Я с готовностью согласился, понимая, что никакого продолжения у этого порыва не будет. Тогда я ещё не знал, что не будет вообще ничего…
Через месяц Колька умер в электричке на подъезде к Кубинке. Инфаркт.
…Как мне хотелось вырасти побыстрее, чтобы нравиться этим девчонкам, чтобы быть на равных с «Басмачом», «Парамоном», «Лешим». Чтобы небрежно «ремнить» самую красивую девушку и не бояться града ударов самого Докина. И я вырос. Это было моё последнее перед выпуском из школы лето. Я пришёл к дяде со станции, где теперь мы жили, промаршировав семь километров через поля под противным мелким дождём, моросившим уже неделю. Лето моей «взрослости», как на зло было мокрым и холодным.
Мы с дядей прошли к клубу, он как обычно долго возился со старым замком, и, наконец, дверь клуба распахнулась. Ностальгично пахнуло едким запахом махорки, пыльных портьер, дешёвого одеколона. Клуб распахнул мне свои объятия и принял меня как взрослого. Но час шёл за часом, но никто не приходил. Дядя сел к лампе, и водрузив на нос очки, склонился над свежим «Огоньком», я выструганным из дуба кием пинал шары по бильярду, отрабатывая «свояки» и «чужаки». Наконец, уже в сумерках заскрипели ступени и в клуб почти ввалился Васька Докин. Он был так пьян, что даже гонять с ним в бильярд было невозможно. И вдруг - о чудо! Вдали зарокотал движок мотоцикла. А ещё через пару минут, ослепив меня огнём фары у крыльца остановился знакомый «Восход» «Басмача» - Коли Сеткина. Мокрый, с слипшимися на лбу густыми волосами, причёски «а ля Ринго Стар» он слез с мотоцикла, поднялся по ступеням и мы первый раз в жизни поздоровались как равные, крепко пожав друг другу руки.
Потом мы долго резались в бильярд и я даже пару раз выиграл. Васька уснул сидя в кресле. Но никто больше не пришёл. Как не пришёл и на следующий день. И даже через день, когда дядя крутил кино, на которое собрались только совсем юные салажата да несколько старушек, любительниц мелодрам.
Я вырос, но тот мир, который я помнил с детства и в который так мечтал попасть, ушёл. Принцессы выросли, разъехались, вышли замуж, ковбои «Восходов» тоже разъехались по стране, встали к станкам, сели за баранки, женились и остепенились. Остался пустой клуб и опоздавший я…
…Ветви я к груди своей прижму,
Вспомню вдруг про юность и удачу,
Иволгу с малинника спугну,
Засмеюсь от счастья и заплачу.