Окончание рассказа Максима Громова
СУДОВЫЕ
(Один день).
ДЕВЧОНКИ.
Девчонки все были на удивление красивые, улыбающиеся, кто со слегка лукавыми «лисьими» глазками, или просто огромными, как у ребенка. Только штукатурка немного портила их. Пытаясь отбросить эмоции, я смотрел на них больше как художник, пытаясь даже найти изъян, что бы спокойнее смотреть. Красивый ровный нос, у этой - с горбинкой… Но, вдруг, пряди светлых кудрей легким жестом откинулись в сторону, и блестевшие сквозь полумрак маслинами глаза, парализовали, и пригвоздив меня к лавке, стали душить и путать мысли, сердце билось о глотку, с каждым ударом, казалось сползая со скрежетом вниз. Во рту все пересохло. А она смотрела и смотрела уже не столько в глаза, сколько внутрь. И уже через горло, рассматривала замершее и съежившееся сердце, наполняя через него чем-то живительно-горячим грудь. Сердце, загнанное в угол, через раз кидалось на этот взгляд, как загнанный охотниками волк. Кидалось и опять бессильно сползало по высохшей глотке.
И вдруг я понял, что сейчас переполнен счастьем. Настоящим, томительным и чистым чувством, которого, наверное, не было со школы.
Что со мной, это сон, или явь? Бодрствовал ли я все эти годы со школы, или спал, и только сейчас проснулся?.. Тут она отвела глаза, от которых спустя годы ощущается ком в горле, и наши с ней «гляделки» кончились. Через несколько минут меня стало отпускать. Эта девушка еще иногда посматривала на меня, украдкой. Я хоть и оправился от шока, но чувствовал неловкость, что я, с такой крокодильей, жуткой, бритой рожей. Урод, что она подумает… и где мои семнадцать лет!?...
Ну, накатило, думаю, а всего восемь месяцев женщин так близко не видел.
- Что-то ты побледнел, Макс, живых девочек увидал? Ну, все, жди поллюции ночью, - заулыбался Борис. - Я специально на эту сторону сажусь, что бы жить и спать спокойно. Лишний нервяк себе не прививать. Здесь и так все хорошо слышно, а лишнего не видно.
Я окончательно пришел в себя. А представление, меж тем, продолжалось. Все девочки были остры на язык, могли легко на улице развести молодого и неопытного парня на что угодно. Чем, видимо, и жили на воле.
Так они и ехали, кто понаглее - усевшись на коленки к сержантику, кто - так, рядом на диванчике. Девчонка в голубом платочке с какими-то птичками, села кормить своего малыша. Другие стали расспрашивать что-то. Мол, как, тяжело ли? Говорит, наоборот, стало легче. В детской, питание и всякое такое. Родила через три месяца, как закрыли, теперь гораздо проще стало…
Все это напоминало табор, десять нарядных девочек, сидящих друг на друге, одна из которых молодая мамаша, в голубом платочке и с младенчиком на руках. С краю, ближе к «стаканам» - одна не молодая, ни разу не улыбнувшаяся зэчка, смотревшая серьезными пронзительными глазами. И окруженный девицами, в самом центре, вцепившийся в автомат, в ушанке, мордатый, с глупыми глазами конвойный во главе.
Судя по окошку, на улице стемнело, и там зажглись проплывающие мимо фонари, подсвечивая падающий снег. Все стало немного стихать. Сержанта особо уже не донимали, только изредка, чтобы не расслаблялся. Все стали говорить тише. Вдруг, одна девчушка, сидящая ближе к дверному окошку, заговорила громче других:
Ночь, улица, фонарь, аптека,
Бессмысленный и тусклый свет…
(Пауза.)
Другая девочка, сидевшая рядом тут же подхватила:
Живи еще хоть четверть века,
Следующую строчку они прочли вдвоем:
Все будет так, исхода нет.
и тут третья, слегка отрепетированным, немного властным и твердым сценическим голосом дочитала:
Умрешь, начнется жизнь сначала,
И повторится все как встарь…
Последние строчки, слегка ликующими голосами они дочитали втроем:
Ночь, ледяная рябь канала,
Аптека, улица, фонарь…
Тишина водрузилась на мгновение… И через секунду все девчонки заливисто, хором засмеялись. Зэки сдержанно улыбались в сумраке нашего темного «кармана».
Это была популярная тогда реклама, которую еще крутили по всем каналам. Меня помню, очень впечатлили в подобной рекламе стихи Мандельштама:
Сусальным золотом горят
В лесах рождественские елки;
В кустах игрушечные волки
Глазами страшными глядят.
О, вещая моя печаль,
О тихая моя свобода
И неживого небосвода
Всегда смеющийся хрусталь!
Чеканил, помню, с экрана эти строки хрипловатый голос Машкова.
Сейчас интеллектуальной рекламы нет больше. Не слышно с экранов Блока и Есенина, тем более Мандельштама, не рассказывают про Наполеона, Чингизхана и короля Конрода III. И зэчки, наверное, уже не читают стихи друг дружке, мужьям, заочным друзьям и простым арестантам в почтовых конвертах, или карманах автозаков. Такая реклама стала не нужна и она умерла, едва успевшая зародится в девяностые, вместе с социальной рекламой, с качественным кино, как и вообще с чем-то добрым и вечным. Незаметно уступив место бесформенным Тайдам, и убогому Дому 2, иссушая человеческий интеллект, до размеров кошачьих мозгов…
АМНИСТИЯ.
Живее всех, как истинные зэчки, девченки обсуждали тему, греющую душу всем заключенным - тему амнистии. Доходило до абсурда, вроде того, что на шестидесятилетие победы всех нагонять будут, а у кого пыжи, половинить сроки… «Ой, нет, ну менять на пятнашки».
Мужики из своих клеток шутили на эту тему. Мол, если баба, отсидела в одиночке пять лет и там родила, будут канонизировать.
Молодая девчушка, сидевшая на коленях конвойного, смеясь, сказала ему:
- Вась, пойдем в стакан закроемся на пять минут, я и тебя в святые протяну. И наши кости из хлама в мощи превратят. Сколько мучились при жизни-то, оба в неволе, давно пора уже в святые, только одну формальность нужно исполнить. Пойдем, Вася. Ну, пойдем…
Конвойный очнулся, и наконец, проявив таки любовь к своему уставу, скинул девицу с коленки. Девочка что-то жалобно пролепетала о потерянном сидячем месте, и еще что-то о перспективах будущей канонизации, но конвойный ее уже обратно не пустил.
Все дружно смеялись. И те, кто доверчиво летал в облаках, и те, кто выше крыши тюрьмы или суда не поднимался и в мыслях.
Смех многое делает в тюрьме. Юмор был ценнее сигарет, чая, а может даже сна. Потому что с веселым человеком, можно забыть и о куреве, и о еде, о сне, и даже сроке. И вообще, о том, что за решеткой.
ДЖО ДАСЕН.
А кассета из «норы» водителя проходила круг, и мягкий голос Джо Дассена еще и еще раз, так же душевно, пел все те же строчки:
Привет, я вернулся, меня долго не было, сделай-ка мне кофейку…
…от меня осталось только воспоминание, и уже никогда больше я тебе не скажу
Привет, это снова я… - (может на фр. оставить?)
Весь женский пол сгрузили на шестом централе в Печатниках. А нас довезли до ворот Бутырок, отвели опять на сборку, и промурыжив там еще часа два или три, отвели в нашу хату, и ближе к часу ночи, мы уже ужинали выданными нам утром сухпаями, в виде запариков из перловых хлопьев. Поесть их в течении дня не было возможности, из-за отсутствия кипятка и ложек.
Парни заварили нам чай и стали греть какую-то еду на больших кружках с водой, вложенными туда кипятильниками, что говорится «на пару». Но сил ждать уже нормальной еды не было. Рассказав по очереди с Борисом события в суде, и набив пустые желудки, пустой массой сухпаев, мы измотанные упали спать.
Мне снился наш автозак, смеющиеся девчонки, оседлавшие конвойного, который ползал между откуда-то взявшимися в кузове нарами, голос Джо Дасена, и улыбающиеся маслины глаз.
Le temps m'a paru très long.
Loin de la maison j'ai pensé à toi.
Напророченной поллюции не произошло, но проснулся я на следующее утро, почему-то совершенно счастливый, впервые за все время заключения. Луч солнца протискивался через бойницу зарешетчатого окна, сквозь мартовские метели пробивалась весна. Я, неожиданно для себя, с другими арестантами стал мечтать о амнистии.
ПОСЛЕСЛОВИЕ.
С Олегом и Борисом в камере шесть-ноль-семь (№607) мы еще отсидели пару недель. Потом нас раскидали. Меня первого перевели к Гришке Тишину в шесть-ноль-три и во второй половине мая отправили этапом в Уфу. Олега отправили на этап в середине апреля. Что было с французом, не знаю, ему, кажется, дали года два.
Но теперь всегда, когда я слышу голос Джо Дасена, сразу вспоминаю этот автозак, сквозь решетку сержанта обвешанного зэчками, кормящую молодую маму и в маленьком, замерзшем окошке снег и деревья. И сквозь мрак, те самые маслины глаз, забравшие у меня навсегда кусок сердца, и вместо него оставившие себя. Жаль я не художник, и не смогу никогда нарисовать этой картины, которая отпечаталась у меня в душе навечно.
Конь* - (тюремный сленг) сплетенный из шерстяных ниток, добытых из шерстяных носков и вязанных свитеров канат, для межкамерных почтовых сообщений. Через них можно передать в соседнюю камеру записку, или какие-то продукты, сигареты.
*Шнифт - (тюремный сленг) - глаз, здесь входные, зарешетчтатые двери в камеру, где есть потайной глазок для скрытого наблюдения надзирателем за происходящим в камере. Глазок умышленно прикрывают заключенные, что бы помешать слежке.
Дубок* - (тюремный сленг) - стол в камере.
МОЖНО ШИРОКИЙ ВАРИАНТ ИЗ МОЕГО СЛОВАРЯ:
Шнифт(ы) - ст.уг. «шнифт» - глаз, стекло (шнифт сломаю» - т.е. глаз выбью, или очки разобью), так же косой, кривой. В данном случае дверной глазок, отсюда дверь. «Стоять на шнифтах».
Вар.«стоять на тормозах»- стоять на стреме, шухере т.е. возле дверей.