*война глазами ребёнка (2) (3)
Что в памяти моей неистребимо?
Я помню настоящую войну. Не дай Господь кому-нибудь встретиться с нею. Четырехлетним несмысленышем я воочию увидела её и прожила 4 долгих года в холоде, голоде и страхе. Страх - главное ощущение моей жизни, он пронизал меня всю, кровь моя разбавлена страхом. Этот страх жил со мной, да и теперь не оставляет меня. По сей день.
Он вселился в меня, когда я воочию увидела убитых, повешенных людей, пожары, сгорающие дотла дома и «караваны» людей под дулами автоматов, шедших из деревень, молодых, стариков и детей с дощечками на шее и с какой-то надписью на них. Когда я полюбопытствовала у мамы, что там написано, ответ был очень прост и требовательно категоричен: «Не выходи на улицу, а то…»
Не досказывала, что «то», но и без этого было ясно: участь будет такая же, как у этих людей. Это была оккупация, в наше местечко (теперь уже город Копыль) вошли немцы. Беспрекословно слушая маму, я не выходила из дома и со своего двора. Иногда только подбегала к воротам, чтобы посмотреть на эту оккупацию. Но ничего не видела интересного, да и к подружкам не бегала: они тоже сидели дома, изредка кто-нибудь из взрослых вталкивал во двор Галю Болого или Розу Лазаревич и тогда мы бесились в доме. Потом же к вечеру, также крадучись, их забирали по домам до следующего дня. И вот мы увидели на улице мужчин в военной форме и поняли, что это «немцы». Оказывается, они ничем не отличались от нас, белорусов, только в какой-то одежде (форме) необыкновенной, в такой я раньше не видела никого. И тут же мы с подружками решили дать себе ответ, почему же их надо бояться, наверное, потому что у них винтовки за плечами.
Ответ на наши «мысленные мучения» пришел неожиданно.
Прибежала соседка с центра города и закричала маме:
- Вера, Вера, немцы схватили Игоря и повели на цвинтарь (так у нас называли место возле церкви).
- Одного? За что? - спросила мама.
- Не знаю. Там много людей и детей, все за колючей проволокой, - ответила она и побежала дальше по улице.
Мама сразу же ринулась к церкви.
Из рассказов мамы:
«Когда я прибежала к «лагерю», там было пол-улицы людей, детей, соседей. Я припала к проволоке и стала звать Игоря. Он прибежал на зов, весь окровавленный (порвал одежду и тело о проволоку, пытаясь вырваться из плена, но его поймали и всыпали, как следует, прикладами автоматов).
- За что тебя схватили, сынок? - спросила мама, -- что ты сделал?
- Не знаю. Я стоял и смотрела, как евреев гонят сюда, меня схватили тоже (он был черноволосый). «Юда, юда», - закричал немец и толкнул в толпу.
- Стой здесь, - потребовала мама, а сама побежала искать офицера какого-нибудь. И нашла.
- Мой сын «нихт юда», - стала плакать мама, - отпустите его.
Офицер увидел мальчишку и маму, и отпустил. Оба в слезах вернулись домой. Вот это и был ответ на наше недоумение и вывод взрослых: ни шагу со двора.
Теперь уже мы знали, что будет, если сделаешь, особенно без спроса, этот шаг. Он может стать последним.
К вечеру этого же дня мы увидели, как по улице идет толпа людей с желтыми матерчатыми звездами на одежде в сопровождении конвоя солдат, у которых были не на плечах, а в руках винтовки, направленные на толпу. Так было ежедневно. Мама объяснила, что евреев из гетто выводят на работы и заодно на «прогулку». Гетто было в центре местечка, с двух сторон холм окружал глубокий ров.
Так я уже воочию убедилась, что такое война. Это был второй, третий или какой-то день её, этой жестокой, бесчеловечной войны…
Какие ещё картинки этого времени у меня в памяти?
Наше местечко находилось на пересечении дорог Слуцк-Минск, Бобруйск, деревни были окружены непроходимыми лесами. Из леса, незамеченными вдоль речушки, а затем огородами легко можно было пройти в самый центр Копыля, что и делали партизаны. Каждую субботу партизаны входили в центр и поджигали то штаб немецкий, то общежитие, где располагались фашисты. Шли часа 3-4 глубокой ночью бои, что-то рвалось, горело, стреляло. Потом стихало на несколько минут, и начинался ответный шаг немцев. Теперь-то они не церемонились: врывались в дома, хватали людей, расстреливали. Как только начинало в центре «бухать», нас мама заставляла лезть в погреб, а летом и осенью - в землянку. Там мы втроем (обычно мама была с бабушкой: та очень и очень болела) как кроты рыли землю и прислушивались к каждому звуку наверху.
Игорь был старший, он с опаской (после первых дней оккупации), но все же болтался городку, сидел с пацанами в «засаде» под крыльцом церкви и наблюдал за происходящим. По сему, оставаясь за старшего в землянке, чтобы утешить меня с сестрой Зоей, часто рассказывал нехотя, что он видел в центре. Иногда были смешные истории, а иногда… оторопь брала.
Не запоминался его треп, одно только вызывало неподкупный и вместе с тем жуткий интерес: в центре на столбах повешенные люди… Как повешенные?! Ещё больший страх и нежелание побывать в центре вызывало его сообщение о повешенных. Ну а потом?
Однажды Зоя (сестра моя) подговорила меня и Розу сходить в центр. Накануне после очередной партизанской вылазки сгорел большой магазин. Уже через неделю на пожарищах копались дети и даже взрослые, искали товары, не погребенные огнем, там находили пуговицы, заколки и прочую мелочь. Зоя сообщила, что её подруга нашла там целехонькую брошь - три красные вишенки на пучке. Так ярко была описана брошь, что мы решили сходить втроем на это пожарище. Когда поднялись в горку, миновали церковь и побежали к «магазину», я вдруг больно ударилась головой обо что-то. Когда подняла голову вверх - о Боже! Там на перекладине висел человек с дощечкой на груди. Я застыла возле этого столба, окаменела, не могла сдвинуться с места. С закрытыми глазами я простояла, не знаю даже сколько времени, ввела в сознание меня одна женщина. Она толкнула меня так, что я чуть не упала. Злобно я взглянула на неё и снова впала в ступор. Женщина спокойно, с нескрываемым любопытством обходила столб, внимательно разглядывала человека и с интересом читала надпись на дощечках. Я забыла, зачем и куда шла, мое сердечко, казалось, вырвется из груди. Поход в центр закончился для меня до полного освобождения нашего местечка от немцев, но повешенные не оставляли меня почти до конца войны. Почему?
Мы жили на улице Карла Маркса, это считалась главная улица поселка, кроме центра. По обе стороны улицы стояли столбы: с одной стороны электрические, а с другой - телефонные и радио. В середине войны повешенных было столько, что они висели и на наших столбах. Один из столбов был напротив нашей спальни. И однажды после очередной карательной экспедиции фашистов, проснувшись рано утром, я увидела снова человека с дощечкой на груди.
А карательные экспедиции проводились фашистами часто. Ежедневно партизаны в субботу совершали свои диверсионные вылазки. Сколько было сожжено и убито фашистов! Все здания школ, учреждений были разрушены и сожжены, в них находились комендатуры или располагались немецкие солдаты. Ну а в ответ на вылазки партизан были карательные экспедиции. Особенно страшная и жестокая была после Лавского боя. Этот бой вошел в историю партизанской войны.
В ответ на удачный для партизан бой, немцы с особым рвением и жестокостью начали расправу над жителями деревни Лавы и близлежащих к ней. Об этом можно подробно и исторически правдиво прочитать, а я лишь вспоминаю, какое на меня произвело впечатление увиденное.
По улице Карла Маркса двигался огромный обоз с награбленным у крестьян «добром»: куры, поросята пищали, к возам были привязаны коровы, а за всем этим скарбом - толпа окровавленных, избитых людей. Одни шли сами, некоторые еле ноги тащили, они повисали на руках товарищей. Это неописуемое зрелище, обоз растянулся на всю улицу. Сопровождали его немцы, шли по бокам с ружьями и автоматами в руках, а кто-то кричал: «Так будет с каждым, кто начнет помогать партизанам». Назавтра с утра всех жителей под дулом автоматов согнали в центр, чтобы все увидели расправу над бедолагами. Все, кто мог идти, были согнаны на «смотрины», и даже совсем маленькие дети были тут. Уйти нельзя было, толпа стояла под дулами ружей. Что-то кричал офицер, гнусаво вторил переводчик, а потом началось неописуемое: расстрел. Было нестерпимо жалко людей, особенно молоденькую девушку, почти девочку.
Взрослые расходились по домам, думая о своем, а мне совсем страшно стало жить на этом свете. Так страшно, что я ни на шаг не отпускала руку мамы. Я замирала, в буквальном смысле умирала, если мама уходила куда-то из дома.
Я помню настоящую войну. Не дай Господь кому-нибудь встретиться с нею. Четырехлетним несмысленышем я воочию увидела её и прожила 4 долгих года в холоде, голоде и страхе. Страх - главное ощущение моей жизни, он пронизал меня всю, кровь моя разбавлена страхом. Этот страх жил со мной, да и теперь не оставляет меня. По сей день.
Он вселился в меня, когда я воочию увидела убитых, повешенных людей, пожары, сгорающие дотла дома и «караваны» людей под дулами автоматов, шедших из деревень, молодых, стариков и детей с дощечками на шее и с какой-то надписью на них. Когда я полюбопытствовала у мамы, что там написано, ответ был очень прост и требовательно категоричен: «Не выходи на улицу, а то…»
Не досказывала, что «то», но и без этого было ясно: участь будет такая же, как у этих людей. Это была оккупация, в наше местечко (теперь уже город Копыль) вошли немцы. Беспрекословно слушая маму, я не выходила из дома и со своего двора. Иногда только подбегала к воротам, чтобы посмотреть на эту оккупацию. Но ничего не видела интересного, да и к подружкам не бегала: они тоже сидели дома, изредка кто-нибудь из взрослых вталкивал во двор Галю Болого или Розу Лазаревич и тогда мы бесились в доме. Потом же к вечеру, также крадучись, их забирали по домам до следующего дня. И вот мы увидели на улице мужчин в военной форме и поняли, что это «немцы». Оказывается, они ничем не отличались от нас, белорусов, только в какой-то одежде (форме) необыкновенной, в такой я раньше не видела никого. И тут же мы с подружками решили дать себе ответ, почему же их надо бояться, наверное, потому что у них винтовки за плечами.
Ответ на наши «мысленные мучения» пришел неожиданно.
Прибежала соседка с центра города и закричала маме:
- Вера, Вера, немцы схватили Игоря и повели на цвинтарь (так у нас называли место возле церкви).
- Одного? За что? - спросила мама.
- Не знаю. Там много людей и детей, все за колючей проволокой, - ответила она и побежала дальше по улице.
Мама сразу же ринулась к церкви.
Из рассказов мамы:
«Когда я прибежала к «лагерю», там было пол-улицы людей, детей, соседей. Я припала к проволоке и стала звать Игоря. Он прибежал на зов, весь окровавленный (порвал одежду и тело о проволоку, пытаясь вырваться из плена, но его поймали и всыпали, как следует, прикладами автоматов).
- За что тебя схватили, сынок? - спросила мама, -- что ты сделал?
- Не знаю. Я стоял и смотрела, как евреев гонят сюда, меня схватили тоже (он был черноволосый). «Юда, юда», - закричал немец и толкнул в толпу.
- Стой здесь, - потребовала мама, а сама побежала искать офицера какого-нибудь. И нашла.
- Мой сын «нихт юда», - стала плакать мама, - отпустите его.
Офицер увидел мальчишку и маму, и отпустил. Оба в слезах вернулись домой. Вот это и был ответ на наше недоумение и вывод взрослых: ни шагу со двора.
Теперь уже мы знали, что будет, если сделаешь, особенно без спроса, этот шаг. Он может стать последним.
К вечеру этого же дня мы увидели, как по улице идет толпа людей с желтыми матерчатыми звездами на одежде в сопровождении конвоя солдат, у которых были не на плечах, а в руках винтовки, направленные на толпу. Так было ежедневно. Мама объяснила, что евреев из гетто выводят на работы и заодно на «прогулку». Гетто было в центре местечка, с двух сторон холм окружал глубокий ров.
Так я уже воочию убедилась, что такое война. Это был второй, третий или какой-то день её, этой жестокой, бесчеловечной войны…
Какие ещё картинки этого времени у меня в памяти?
Наше местечко находилось на пересечении дорог Слуцк-Минск, Бобруйск, деревни были окружены непроходимыми лесами. Из леса, незамеченными вдоль речушки, а затем огородами легко можно было пройти в самый центр Копыля, что и делали партизаны. Каждую субботу партизаны входили в центр и поджигали то штаб немецкий, то общежитие, где располагались фашисты. Шли часа 3-4 глубокой ночью бои, что-то рвалось, горело, стреляло. Потом стихало на несколько минут, и начинался ответный шаг немцев. Теперь-то они не церемонились: врывались в дома, хватали людей, расстреливали. Как только начинало в центре «бухать», нас мама заставляла лезть в погреб, а летом и осенью - в землянку. Там мы втроем (обычно мама была с бабушкой: та очень и очень болела) как кроты рыли землю и прислушивались к каждому звуку наверху.
Игорь был старший, он с опаской (после первых дней оккупации), но все же болтался городку, сидел с пацанами в «засаде» под крыльцом церкви и наблюдал за происходящим. По сему, оставаясь за старшего в землянке, чтобы утешить меня с сестрой Зоей, часто рассказывал нехотя, что он видел в центре. Иногда были смешные истории, а иногда… оторопь брала.
Не запоминался его треп, одно только вызывало неподкупный и вместе с тем жуткий интерес: в центре на столбах повешенные люди… Как повешенные?! Ещё больший страх и нежелание побывать в центре вызывало его сообщение о повешенных. Ну а потом?
Однажды Зоя (сестра моя) подговорила меня и Розу сходить в центр. Накануне после очередной партизанской вылазки сгорел большой магазин. Уже через неделю на пожарищах копались дети и даже взрослые, искали товары, не погребенные огнем, там находили пуговицы, заколки и прочую мелочь. Зоя сообщила, что её подруга нашла там целехонькую брошь - три красные вишенки на пучке. Так ярко была описана брошь, что мы решили сходить втроем на это пожарище. Когда поднялись в горку, миновали церковь и побежали к «магазину», я вдруг больно ударилась головой обо что-то. Когда подняла голову вверх - о Боже! Там на перекладине висел человек с дощечкой на груди. Я застыла возле этого столба, окаменела, не могла сдвинуться с места. С закрытыми глазами я простояла, не знаю даже сколько времени, ввела в сознание меня одна женщина. Она толкнула меня так, что я чуть не упала. Злобно я взглянула на неё и снова впала в ступор. Женщина спокойно, с нескрываемым любопытством обходила столб, внимательно разглядывала человека и с интересом читала надпись на дощечках. Я забыла, зачем и куда шла, мое сердечко, казалось, вырвется из груди. Поход в центр закончился для меня до полного освобождения нашего местечка от немцев, но повешенные не оставляли меня почти до конца войны. Почему?
Мы жили на улице Карла Маркса, это считалась главная улица поселка, кроме центра. По обе стороны улицы стояли столбы: с одной стороны электрические, а с другой - телефонные и радио. В середине войны повешенных было столько, что они висели и на наших столбах. Один из столбов был напротив нашей спальни. И однажды после очередной карательной экспедиции фашистов, проснувшись рано утром, я увидела снова человека с дощечкой на груди.
А карательные экспедиции проводились фашистами часто. Ежедневно партизаны в субботу совершали свои диверсионные вылазки. Сколько было сожжено и убито фашистов! Все здания школ, учреждений были разрушены и сожжены, в них находились комендатуры или располагались немецкие солдаты. Ну а в ответ на вылазки партизан были карательные экспедиции. Особенно страшная и жестокая была после Лавского боя. Этот бой вошел в историю партизанской войны.
В ответ на удачный для партизан бой, немцы с особым рвением и жестокостью начали расправу над жителями деревни Лавы и близлежащих к ней. Об этом можно подробно и исторически правдиво прочитать, а я лишь вспоминаю, какое на меня произвело впечатление увиденное.
По улице Карла Маркса двигался огромный обоз с награбленным у крестьян «добром»: куры, поросята пищали, к возам были привязаны коровы, а за всем этим скарбом - толпа окровавленных, избитых людей. Одни шли сами, некоторые еле ноги тащили, они повисали на руках товарищей. Это неописуемое зрелище, обоз растянулся на всю улицу. Сопровождали его немцы, шли по бокам с ружьями и автоматами в руках, а кто-то кричал: «Так будет с каждым, кто начнет помогать партизанам». Назавтра с утра всех жителей под дулом автоматов согнали в центр, чтобы все увидели расправу над бедолагами. Все, кто мог идти, были согнаны на «смотрины», и даже совсем маленькие дети были тут. Уйти нельзя было, толпа стояла под дулами ружей. Что-то кричал офицер, гнусаво вторил переводчик, а потом началось неописуемое: расстрел. Было нестерпимо жалко людей, особенно молоденькую девушку, почти девочку.
Взрослые расходились по домам, думая о своем, а мне совсем страшно стало жить на этом свете. Так страшно, что я ни на шаг не отпускала руку мамы. Я замирала, в буквальном смысле умирала, если мама уходила куда-то из дома.