Mein Kampf: В стране белобрысых парней, где стрела не найдет Ахилла пяты
За что мне нравится конец лета - за урожай такого уровня текстов потом в блогах. Дикая оторопь и мурашки противности наскакивают, если при этом вдруг взять и открыть фэйсбук, где, такое впечатление, что люди сидят и курят друг друга бредососию прям через монитор. Зима и фэйсбук схожи тем, что ты сам ищешь себе рычажок к сахарным шарикам как крыска из вечно гоняемых по фэйсбуку "экспериментов" (действительных? ли? так как крысы, если поселить их в комнате и не большой толпой, они не будут искать постоянно сахар, а живут полноценно, без наркотиков) для обсуждения.
Симптоматично, что в ФБ регулярно обсуждают именно тот эксперимент как типа крысам дали всё для счастья, а они переразмножились и окрысились друг на друга до озверения, и не могут (не в состоянии? мозг уже разжижился от чтения коротких хохмо-текстов до того, что всё, что больше страницы, называют лонгридом) вчитаться-то в то, что там крысы жили в зверских условиях, ровно как постоянные фб-зависатели, свято, кстати, верующие в то, что ну уж они-то сосут ох осы ось земную ось земную, самый сок и центральные линии бытия так сказать сосут, едва ли не первичные волны эфира от Большого взрыва их качают. А, кстати, самое глупое: этот эксперимент регулярно приплетают как иллюстрацию гниения Запада. Ну да, ну да. Сахарок, видно, подорожал.
Зима - больше повторения, зацикленности, сам себе придумываешь рычажок и сахарок, а летом взял и поехал, и всюду сами рычажки и разнообразие, непредсказуемое, пирожных, и нового больше, чем повторения.
Оригинал взят у foucault в Mein Kampf: В стране белобрысых парней, где стрела не найдет Ахилла пяты
Мой друг чуваш позвал меня к себе этим летом, и я поехал, свернувшись в позе эмбриона на боковой полке плацкартного вагона. Поезд качался сначала в такт остывающей московской ночи, а потом волжских лугов, кое-где уже скошенных и обнаженных печальной летней красотой. Все было как обычно дорога, виды и даже мои ожидания. С другом мы провели какое-то время в столице республики, потом поехали к нему уже совсем в глубокую провинцию, в места, где даже ты сам становишься себе неинтересен и скучен, мысли начинают буксовать, вязнуть во всей этой природе, провинциальности, я начал сожалеть, что не умею охотиться, прогулка с ружьем, выстрелы пусть даже просто в воздух, развеяли бы ненадолго эту вязкость, пришлось однако травоядно довольствоваться грибами и сбором какой-то местной травы. Чтобы развлечься мой добрый друг попытался научить меня своему родному языку, начал он еще в Чебоксарах, все вывески там на двух языках, да и люди говорят то на чувашском, то на русском, переходя с одного на другой так резво и незаметно, что совсем непонятно когда закнчивается "уж реже солнышко блистало" и начинается "ГурбангулыБердымухамедов". "Какой же сложный язык, на нем только Иллиаду с Одиссеей писать" - заметил я однажды. Коле (так зовут моего друга) это польстило, я прочитал это по его молодой чувашской физиономии, но лесть вовсе не входила в мои планы, потокать национальным капризам не в моем характере. Я думал совсем о другом, век Одиссей и Иллиад давно прошел, да и в здешних краях греческий героизм кажется немного комичным, Ахилл заблудился бы в этой Гиперборее, сгинул бы навечно в здешних вялых лугах, в безвластной тяжести Волги, Мойры забыли бы о нем, запутавшись в собственных нитях. Наверное, Ахилл сам в конце концов был бы рад отыскать предназначенную его пяте стрелу, как я, вспоминая здесь Тургенева, - ружье.
Волга у чувашей еще не набрает полной силы и лишь ночью, когда звезды превращаются в список кораблей, прочитанный до середины, а вода угрожающе темнеет до черноты чувашских глаз, начинаешь даже немного бояться отчужденности этого русского гиганта, его своенравности, спрятанной днем в расслабленном от жары летнем пейзаже и в фигурах людей на пляже, их лицах - татарских, русских, чувашских, мордовских. Русские парни и девушки здесь все с волосами цвета соломы, столько белобрысых я наверное нигде и никогда не встречал, они словно антитеза чувашам - глаза моего друга даже на фоне волжской ночи чернели как нефтяная скважина и такие же смолисто-черные у него волосы, на пляже их можно было принять за шапочку для бассейна. У местных русских этого нет, они все здесь красивы и парни и девушки с правильными чертами, которых почему-то никогда не удается запомнить, с сильными телами, хотя часто и загорелыми до цвета жженого сахара, так что мягкий и лучисто-светлый волжский песок кажется на фоне этих тел почти белым.
Симптоматично, что в ФБ регулярно обсуждают именно тот эксперимент как типа крысам дали всё для счастья, а они переразмножились и окрысились друг на друга до озверения, и не могут (не в состоянии? мозг уже разжижился от чтения коротких хохмо-текстов до того, что всё, что больше страницы, называют лонгридом) вчитаться-то в то, что там крысы жили в зверских условиях, ровно как постоянные фб-зависатели, свято, кстати, верующие в то, что ну уж они-то сосут ох осы ось земную ось земную, самый сок и центральные линии бытия так сказать сосут, едва ли не первичные волны эфира от Большого взрыва их качают. А, кстати, самое глупое: этот эксперимент регулярно приплетают как иллюстрацию гниения Запада. Ну да, ну да. Сахарок, видно, подорожал.
Зима - больше повторения, зацикленности, сам себе придумываешь рычажок и сахарок, а летом взял и поехал, и всюду сами рычажки и разнообразие, непредсказуемое, пирожных, и нового больше, чем повторения.
Оригинал взят у foucault в Mein Kampf: В стране белобрысых парней, где стрела не найдет Ахилла пяты
Мой друг чуваш позвал меня к себе этим летом, и я поехал, свернувшись в позе эмбриона на боковой полке плацкартного вагона. Поезд качался сначала в такт остывающей московской ночи, а потом волжских лугов, кое-где уже скошенных и обнаженных печальной летней красотой. Все было как обычно дорога, виды и даже мои ожидания. С другом мы провели какое-то время в столице республики, потом поехали к нему уже совсем в глубокую провинцию, в места, где даже ты сам становишься себе неинтересен и скучен, мысли начинают буксовать, вязнуть во всей этой природе, провинциальности, я начал сожалеть, что не умею охотиться, прогулка с ружьем, выстрелы пусть даже просто в воздух, развеяли бы ненадолго эту вязкость, пришлось однако травоядно довольствоваться грибами и сбором какой-то местной травы. Чтобы развлечься мой добрый друг попытался научить меня своему родному языку, начал он еще в Чебоксарах, все вывески там на двух языках, да и люди говорят то на чувашском, то на русском, переходя с одного на другой так резво и незаметно, что совсем непонятно когда закнчивается "уж реже солнышко блистало" и начинается "ГурбангулыБердымухамедов". "Какой же сложный язык, на нем только Иллиаду с Одиссеей писать" - заметил я однажды. Коле (так зовут моего друга) это польстило, я прочитал это по его молодой чувашской физиономии, но лесть вовсе не входила в мои планы, потокать национальным капризам не в моем характере. Я думал совсем о другом, век Одиссей и Иллиад давно прошел, да и в здешних краях греческий героизм кажется немного комичным, Ахилл заблудился бы в этой Гиперборее, сгинул бы навечно в здешних вялых лугах, в безвластной тяжести Волги, Мойры забыли бы о нем, запутавшись в собственных нитях. Наверное, Ахилл сам в конце концов был бы рад отыскать предназначенную его пяте стрелу, как я, вспоминая здесь Тургенева, - ружье.
Волга у чувашей еще не набрает полной силы и лишь ночью, когда звезды превращаются в список кораблей, прочитанный до середины, а вода угрожающе темнеет до черноты чувашских глаз, начинаешь даже немного бояться отчужденности этого русского гиганта, его своенравности, спрятанной днем в расслабленном от жары летнем пейзаже и в фигурах людей на пляже, их лицах - татарских, русских, чувашских, мордовских. Русские парни и девушки здесь все с волосами цвета соломы, столько белобрысых я наверное нигде и никогда не встречал, они словно антитеза чувашам - глаза моего друга даже на фоне волжской ночи чернели как нефтяная скважина и такие же смолисто-черные у него волосы, на пляже их можно было принять за шапочку для бассейна. У местных русских этого нет, они все здесь красивы и парни и девушки с правильными чертами, которых почему-то никогда не удается запомнить, с сильными телами, хотя часто и загорелыми до цвета жженого сахара, так что мягкий и лучисто-светлый волжский песок кажется на фоне этих тел почти белым.