Изящное решение вечных вопросов
Мы тут о Толстом поговорили, о том, как свободно он использует великий могучий русский язык, предаётся удовольствию потока речи, тем не менее, постоянно пытается его замазать, выставить не как удовольствие от салонной болтовни, от единственного места свободности-то тогда, а как тяжкий долг думы о вечных последних вопросах. Sasha Corbyn рассказал в комментариях историю, как графа Толстого подловили за одним нехорошим досужим делом, делом поиска ответов на вечные вопросы, которое он осуществлял не к месту:
"...хаха, знаешь, а ведь история была! К жене Сурикова, кажется ее звали как-то там Августовна Ширер стал наведываться граф Толстой, а она лежала умирала в это время. Он с ней просиживал и спрашивал ее как это "умирать?". Однажды их застал Суриков, а он как известно был такой с казацким характером и молча спустил графа с лестницы".
И я вспомнил, как в детстве мне удалось то же самое, а даже, может быть, и больше, удалось то, что не удалось графу Толстому. Был год 84-ый или 86-ой уже, мне было лет восемь, и я был на каникулах с северов в Омске, и там у моей тётки на прустовском Учхозе, состоящем из двухэтажных домов, где толчковый туалет был на улице и колонка с водой тоже, и всё так же и посейчас, туалет и воду надо носить вёдрами домой, а газ в баллонах, а тогда там в опрятной задней комнате умирала неизвестная мне бабка всё лето, сестра мачехи моей тётки, человек далёкий и моей любимой тётке, которого я никогда не видел, но всё лето нужно было вести себя тихо дома, чтобы не мешать ей умирать.
Она лежала без единого звука целыми днями, и мне строго-настрого запретили к ней ходить в комнату, а это была самая красивая комната, с розовыми обоями с коричневыми узорами, залитая всегда солнцем, комната, бывшая моей каждое лето, три месяца в году у меня была своя комната (в квартире родителей таковой не было, мы жили в городе Игарка вчетвером в однокомнатной квартире). СССР был пропитан уважением к дальнему ближнему. И вообще всеобщим состраданием, страданием тоже.
И вот к этому всем дальнему и чужому, положенному в дальнюю комнату человеку всем нужно было соблюдать сочувствие, даже именно что и не выказывая сочувствия, чтобы не потревожить, да и потому, что "она не заслужила" (при жизни эта неизвестная мне бабка многим в родне портила кровь, строила пакости, ссорила, отбирала какие-то квартиры, гнала из дома, отравила мужа, а сама втёрлась в родню непонятно как, "охмурила" деда, "хитрая хохлушка", "дачу под себя подобрала одну и вторую", и прочие ужасы, не вмещавшиеся в мою детскую голову, говорили, что она ведьма и что у неё хвост есть сзади, маленький такой потный вонючий хвостик-атавизм с рыжими волосиками, едва видный в бане среди полужопиц, потому она всегда ходила в баню одна, хотя все ходили вместе, вся родня, точнее, ездили на автобусе, двадцать с чем-то остановок, до завода, там и баня была, и есть, на 25-ой линии, завод выделял каждому цеху и отделу своё время на неделе для бани, так вот, когда ещё эта бабка была здорова, она всё равно ездила туда одна, мылась с другими людьми, а не с роднёй).
И как-то раз меня оставили без ключей. Я сидел дома весь солнечный день и читал старые номера газеты "Труд". А "Труд" в то время писал об НЛО, о возможностях космоса, о перспективах и возможностях возможной загробной жизни. И тут я зачитался номером об опытах клинической смерти, о свете в конце туннеля и прочей дури. И я так вдруг вспомнил с сострадательной великой силой, что в соседней комнате лежит и умирает старая, злая, но уже беспомощная, жалкая ведьма, так сильно об этом подумал, что мне стало её жалко, и я пошёл к ней в комнату с газетой сообщить радостную весть о свете в конце туннеля. Она лежала с закрытыми глазами, но было понятно, что она поняла, что я в комнате, и она слышит меня.
Я подумал о панночке Гоголя, о Вие, о том, что будет-то, если она и правда ведьма и откроет глаза, и что слава богу, что она парализована. Я сел к ней на кровать и стал читать, сначала пробно по предложению, по два-три из газеты, из статьи о том, что там, после смерти. Нормально переносила, слушала не двигаясь. Я стал читать по абзацу-два, а то и три залпом. Ничего не происходило. Тогда я взял газету и стал уже свободно ходить по комнате, жестикулировать и читать вслух, выдавая порции текста бессчётно, в упоении потеряв и чувство меры и времени.
И вот тут-то старая ведьма вдруг нутряно завыла, завыла ещё раз и ещё раз, пыталясь артикулировать "Лена! Лена!" - имя моей тётки, на которую на лето оставили меня и эту бабку. А моей тётке было восемнадцать лет, и она пропадала с учхозными парнями на речке с утра до ночи. Бабуля ещё как-то повздрагивала то ли призывно, то ли от беспомощности, я понял, что она совершенно не хочет дальше слушать о свете в конце туннеля, более того, газета вдруг куда-то исчезла, пока я рассматривал её бесовские кривляния на тему имени моей тётки. И я понял, что я разозлил ведьму, мне стало очень страшно, стало темнеть, свет внезапно отключили по всему Учхозу, свечек я не мог найти, я вернулся в комнату к ведьме и стал просить у неё прощения, плача, прося меня не наказывать.
Потом мне это надоело, старуха угрюмо, как-то осуждающе высокомерно молчала, вообще не реагировала, я пришёл в себя, в обычного циничного себя, повернул бабку на бок, откинул одеяло, резко спустил её большие семейные цветастые трусы и ложкой раздвинул ей междужопия. Хвоста там не было. Я упаковал бабку обратно, открыл форточку, чтобы проветрить её анальную прель и стал в темноте дожидаться тётки, которая пришла очень быстро, поняв, что я сижу без света один дома.
"...хаха, знаешь, а ведь история была! К жене Сурикова, кажется ее звали как-то там Августовна Ширер стал наведываться граф Толстой, а она лежала умирала в это время. Он с ней просиживал и спрашивал ее как это "умирать?". Однажды их застал Суриков, а он как известно был такой с казацким характером и молча спустил графа с лестницы".
И я вспомнил, как в детстве мне удалось то же самое, а даже, может быть, и больше, удалось то, что не удалось графу Толстому. Был год 84-ый или 86-ой уже, мне было лет восемь, и я был на каникулах с северов в Омске, и там у моей тётки на прустовском Учхозе, состоящем из двухэтажных домов, где толчковый туалет был на улице и колонка с водой тоже, и всё так же и посейчас, туалет и воду надо носить вёдрами домой, а газ в баллонах, а тогда там в опрятной задней комнате умирала неизвестная мне бабка всё лето, сестра мачехи моей тётки, человек далёкий и моей любимой тётке, которого я никогда не видел, но всё лето нужно было вести себя тихо дома, чтобы не мешать ей умирать.
Она лежала без единого звука целыми днями, и мне строго-настрого запретили к ней ходить в комнату, а это была самая красивая комната, с розовыми обоями с коричневыми узорами, залитая всегда солнцем, комната, бывшая моей каждое лето, три месяца в году у меня была своя комната (в квартире родителей таковой не было, мы жили в городе Игарка вчетвером в однокомнатной квартире). СССР был пропитан уважением к дальнему ближнему. И вообще всеобщим состраданием, страданием тоже.
И вот к этому всем дальнему и чужому, положенному в дальнюю комнату человеку всем нужно было соблюдать сочувствие, даже именно что и не выказывая сочувствия, чтобы не потревожить, да и потому, что "она не заслужила" (при жизни эта неизвестная мне бабка многим в родне портила кровь, строила пакости, ссорила, отбирала какие-то квартиры, гнала из дома, отравила мужа, а сама втёрлась в родню непонятно как, "охмурила" деда, "хитрая хохлушка", "дачу под себя подобрала одну и вторую", и прочие ужасы, не вмещавшиеся в мою детскую голову, говорили, что она ведьма и что у неё хвост есть сзади, маленький такой потный вонючий хвостик-атавизм с рыжими волосиками, едва видный в бане среди полужопиц, потому она всегда ходила в баню одна, хотя все ходили вместе, вся родня, точнее, ездили на автобусе, двадцать с чем-то остановок, до завода, там и баня была, и есть, на 25-ой линии, завод выделял каждому цеху и отделу своё время на неделе для бани, так вот, когда ещё эта бабка была здорова, она всё равно ездила туда одна, мылась с другими людьми, а не с роднёй).
И как-то раз меня оставили без ключей. Я сидел дома весь солнечный день и читал старые номера газеты "Труд". А "Труд" в то время писал об НЛО, о возможностях космоса, о перспективах и возможностях возможной загробной жизни. И тут я зачитался номером об опытах клинической смерти, о свете в конце туннеля и прочей дури. И я так вдруг вспомнил с сострадательной великой силой, что в соседней комнате лежит и умирает старая, злая, но уже беспомощная, жалкая ведьма, так сильно об этом подумал, что мне стало её жалко, и я пошёл к ней в комнату с газетой сообщить радостную весть о свете в конце туннеля. Она лежала с закрытыми глазами, но было понятно, что она поняла, что я в комнате, и она слышит меня.
Я подумал о панночке Гоголя, о Вие, о том, что будет-то, если она и правда ведьма и откроет глаза, и что слава богу, что она парализована. Я сел к ней на кровать и стал читать, сначала пробно по предложению, по два-три из газеты, из статьи о том, что там, после смерти. Нормально переносила, слушала не двигаясь. Я стал читать по абзацу-два, а то и три залпом. Ничего не происходило. Тогда я взял газету и стал уже свободно ходить по комнате, жестикулировать и читать вслух, выдавая порции текста бессчётно, в упоении потеряв и чувство меры и времени.
И вот тут-то старая ведьма вдруг нутряно завыла, завыла ещё раз и ещё раз, пыталясь артикулировать "Лена! Лена!" - имя моей тётки, на которую на лето оставили меня и эту бабку. А моей тётке было восемнадцать лет, и она пропадала с учхозными парнями на речке с утра до ночи. Бабуля ещё как-то повздрагивала то ли призывно, то ли от беспомощности, я понял, что она совершенно не хочет дальше слушать о свете в конце туннеля, более того, газета вдруг куда-то исчезла, пока я рассматривал её бесовские кривляния на тему имени моей тётки. И я понял, что я разозлил ведьму, мне стало очень страшно, стало темнеть, свет внезапно отключили по всему Учхозу, свечек я не мог найти, я вернулся в комнату к ведьме и стал просить у неё прощения, плача, прося меня не наказывать.
Потом мне это надоело, старуха угрюмо, как-то осуждающе высокомерно молчала, вообще не реагировала, я пришёл в себя, в обычного циничного себя, повернул бабку на бок, откинул одеяло, резко спустил её большие семейные цветастые трусы и ложкой раздвинул ей междужопия. Хвоста там не было. Я упаковал бабку обратно, открыл форточку, чтобы проветрить её анальную прель и стал в темноте дожидаться тётки, которая пришла очень быстро, поняв, что я сижу без света один дома.