Цельность я и наскок кролика лены
" - Cаша, а теперь представь, что будет, если в формулу мироздания ввести траву!..
- Лена, попытайся не рассказывать этого, мне страшно представлять это"
Berlin-Kreuzberg, дома, вчера, разговор двух обкурышей
Вчера, зная, с третьего раза уже точно, в какие деструкции может опрокинуть отуплялка сознание, к какой пустоте подвести, я решил позволить себе эксперимент.
Не надо вдаваться в подробности, я их немного описал в этом треде. Обнаруживается (если прикладывать в этом состоянии усилия), что сознание обычно производит Я как связную поверхность предметов, различий, значений. Это само собой. И обнаруживать-то это особо не надо, попросту вчера это положение вещей особенно заострилось. Или, что то же самое, видимо: сознание и есть такая поверхность более-менее жёстко связанных различий. Более того, сама эта связанность задаёт и последовательность, то есть определяет характер психического времени, а также и "самоощущение" от него, отражающееся в наличии и динамике Я.
Обнаруживается (мной как самое потрясное и ужасное, для меня выступающее на первый план) другое: утрата контроля приводит к страху всё же. Вообще-то, это банально. А вот что мне показалось интересным: одновременно понятно, что контроль утратило не Я, но что-то глубже лежащее, потревожена и расшатана некая грамматика, которая и поставляет мысли, предметы, эмоции в сознание, ткёт всю эту связность, являясь ей рельсами.
Хрупкость обнаруживается (мной). Жуткое желание вернуться в трезвое состояние.
Хотя у кого как. Наверное, есть те, кто не боится утратить, у кого сознание не так хрупко, может быть. Или тренировка есть. И предаётся просто этому замедлению времени, коллапсу, взрыву связности через растущее обилие связей в полную бессвязность, к которому приводит нарастающая ассоциативность, от которой предметы толпятся у КПП сознания, так и не будучи пропускаемы, так как паспортный контроль охуел, тормозит или растерян и в отключке.
Почему, когда пропадает время в сознании, так мучительно? Вернее, они парно поропадают же.
Что такое "пропадает время"? - это просто: прекращается селекция, перескакивание иголки-фокуса внимания с дорожки на дорожку, вернее, прекращается плавное запланированное чередование дорожек вещей и их значений.
Гибель этого (наррации) в принципе, утопание в повторе, в антиселективности, топтание на месте - не знаю, как это может быть приятно, полезно.
С другой стороны, кто мне сказал, что стрела времени (хотя бы только в уме), движение вперёд её - всегда так уж приятны и нужны?
Никто не сказал, это мой выбор мироустройства, что ли...
Я подумал утром, что такое "лето" может быть мне всегда, и в этот раз: это открытость меня, самая лёгкая одежда, готовность ехать и идти куда попало, куда захочется, куда лениво и т.п., но при том, что стрела времени очень даже есть, и связность. И, что важно, связность ненавязчиво.
Но связность - это же не связность в консистенции судорог. Мне не надо избавляться от судорог. Но и тем, кто со мной вкурил - тоже. Не психотики ведь. Тогда что же ищется?.. Да невелика и разница. Ну, скажем, расслабление. Как просто расслабление, а не как побег там типа от старшего брата. Нам ведь, так сказать, и Старший Брат уже не брат, и тамбовский волк давно товарищ...
Лето действует и представляется спокойнее травы и существует в своём покое только на рельсах, гарантирующих хорошую связанность. Она вбирает, нанизывает объекты, даёт им место.
Лето расслабляет настолько, насколько я могу выдержать, вернее, ну зачем мне больше.
Может быть, жаль, что я не могу позволить своему мозгу закипать. Говорят же однако люди, что от этого прёт.
Но тоже вот, "прёт"...
Слышали бы вы, что мы говорили друг другу. Это такое убожество! Если бы я не знал, что мои друзья бывают трезвы, я бы очень испугался. Эти повторы. Это бухающее тахикардией и хлопушками как в салюте, высоко и внезапно, пустое великолепие одного и того же, торжество повторения и обладания, но и отпущенности, вольноотпущенности. Эта морковь и подскоки, перебежки из комнату в кухню и в другую комнату, и так кругами, превратившие ещё два-три часа тому назад обаятельную Л. в прикольного милого, хотя и премного шального, кролика. Морковь, ставшая в свете травы запредельно оранжевой и сочной, исчезала во рту Л. как карандаш в допотопной точилке в виде мясорубки которая. Л. стачивала её так быстро и с таким упоением, что соревновалась, видимо, с купленной вчера соковыжималкой, которая так мила была Денису.
Какое-то непроходимо долгое время существовала только морковь. Одна, вторая, третья, аппетит был страшен, текли слюни, порой прыскали изо рта! Ох, эта хтоника... Лена, кажется, входила в могущий всё помочь снести, преодолеть и подорвать тотем. Причём, я и сам был обкурен, и не понимал, то ли кролик первичен, то ли Лена, кто в кого превратился, когда, что было в начале вечера, и когда начался сам вечер, и не придумал ли я когда-то потом или только что и Лену, и Дениса, и прошлое, их, моё, город Берлин, соковыжималку и так многое вообще, мысли стали обильными гроздьями, обросшими ассоциациями так, что еле качались на ветру моей головы. Может быть, правда - кролик?.. Вот так ужасно мне было.
От мысли, что я только что всё придумал, от её ужаса, спасало то, что я был в состоянии задавать себе и моим собеседникам вопрос: "А если я всё придумал, то где я набрал такого фактурного материала, а? Значит, что-то было в Начале? Реальность?!" Само же то, что может быть первичен и кролик - эта мысль ужасала, но не казалась ложью!!.. Ведь он мог придумать ещё и физические законы, и саму возможность превращаться, и способы верификации. Часто казалось логичным подойти и задушить кролика, чтобы хоть как-то прервать течение такого мира. Но тут появлялся страх: а что, если это ложь, и это придумал я, и это всё ещё Лена, и тогда ведь я придушу их двоих, и что зачем вносить непонятную непоправимость в это всё. И тут же припоминался Достоевский, и в меня резво входила его сумрачная мысль, без моей на то воли, как входят бесы в распахнутые души безумцев, не иначе: тогда выкинь кролика с балкона, а Лена просто выйдет в другую комнату. А что если само явление непоправимости только что придумал кролик или Лена?.. И я старался эту последовательность рассуждения помнить. Ужасно... Тяжело было. И бесконечно.
Потом безудержное веселье Елены Прекрасной, прыжки кроликолены, новый поток дебильных повторов уже сказанного, уже полное торжество над потоковым принципом сознания, каскад растаптывающего всё Повтора - торжество ума, сжатого в одну точку, над сознанием, которое имеет, как мне явно и окончательно подумалось и доказалось в конце вчерашнего прихода, определённо жёсткую потоковую природу, - и новые взрывы смеха от тщеты всего великолепия рассказа, некоторое бахтинское отчаяние карнавализовавшихся людей, смех над всем из пустоты, что ли, тотальное обнаружение пустоты, и опять взрывы витальности.
А потом началась ветчина, и мне стало плохо, потому что Л., ставшая кроликом, стала есть ветчину, что казалось мне противоестественно для кроликов, и потому противно видеть этот каннибализм, хотя я иногда понимал, что это Лена, но сильно проступил-наступил кролик, большой, яркий, красивый, в нарядном платье, немного уже апоплексически румяный Кролик Последнего Времени.
Я смотрел и был в тот момент подскоков восхищён силой этой решимости на безумие. Мне-то это - страшноооо!! А тут витальный кролик, которому это в кайф! С большим совершенно каким-то абсурдным, ломтём ветчины и ножом в руке, скачет, ржот, сыплет рассказами о балах и пастьбе народов. Мне думалось, как она вжилась в эту роль, как она не боится остаться кроликом, играет ли она, контролирует ли она роль, не страшно ли ей её очень персонально остановившееся время и мировая беспомощность. Как можно отважиться на такую дискретность??!! Иногда я боялся, что вдруг этот охуевший кролик скакнёт с балкона. В общем, если бы я не знал Л. до преображения, мне бы не было смешно. А так, да, карнавал. Мы смотрели этот театр с дивана вдвоём, я присоединился к фракции зрителей, выпав в эту фракцию в осадок, трезвея быстрее, чем Л., уже сорвавшаяся с околоземной орбиты. Мы так смеялись с этих рассказов и веселья кролика Л.. Я как дурак, трясясь от страха и на полном серьёзе свежепроблевавшегося и очнувшегося для Жизни Новой человека, пытался расспросить, не страшно ли это состояние?.. Какое там. Там было так, что спрашивать было не у кого!!
И вот это носителю этого состояния и не страшно ведь, что спросить уже не у кого и нечего и не за что.
Я так и не понял полноту торжества (мучительно мне было всё ж как никогда в жизни). Я только понял, что этот праздник существует т о л ь к о на очень чётких рельсах. Правильно заметил Д., второй зритель, и вообще не куривший, что чем меньше мыслей, тем в этом состоянии легче.
И правда, чередования морковь/ветчина были такими же простыми движениями, и само это чередование было таким же незамысловатым творчеством, как и само, в общем-то, убожество повествования накуренного субъекта! (отмечу: чаемое, целеполагательное убожество, убожество как техника карнавала). Д. верно отметил, что это только у меня рельсы стали множиться и расходиться, а вот Л. ехала всего по двум, и ровно, более-менее последовательно чередуя рассказы о том, как надо воспитывать народы, сумасшедше, вопиюще, бесконечно важными, тотально детальными рассказами о том, как она была одета в тот или иной раз (с)пасения народов.
Первое - гуманизм высокого розлива, а вот второе принимало мрачные фашистские обороты и настойчивость. "И я доказала, что мироздание... И они поняли... И снова я доказала, что мироздание... И они всосали..." Это первая линия. Вторая: "А теперь я скажу, как я была тогда одета. Эта кофточка, там были такие интересные оборочки, тут и тут и тут, и потом пуговицы я купила в тот день, когда... и пришито это было на... А трусы на мне были... А наверху..."
Тотально сорававшаяся с цепи амплификация (расширение описания, напр.: Я купил стул, Я купил стул себе, Я купил стул с двумя ножками себе, Я купил удобный стул с двумя ножками себе - и т.д.), с совершенно утраченными основаниями - это самая краткая формула травяного опьянения.
Пастырь народов, роскошно одетый - наш кролик Л. в этот вечер. Что интересно, самой Л., кажется, было наплевать (скромное обаяние), насколько сузилось её повествование. До двух линий. Но каким буйным цветом они цвели, какое расширение происходило здесь, какой Кандинский и кубизм... Так что какая разница, сколько линий, истинному пастырю нарративов на это плевать, на двух струнах сыграть квинтет или просто пьесу, или в оркестре, и даже в какой тональности и даже на мелодию может быть плевать.
В общем, правильно, что мы не пошли в театр, а занимались отжимом сока. Нет такого театра, как мы себе, редко, но устраиваем.
P.S. Вообще-то страшен в этом харде может быть только такой поворот, что очень трудно различить, делаешь ты что-то или ты это только думаешь. Но если помнить, что это невозможно различить, то делать ты в этом состоянии ничего особенного и не будешь. Только вот помнить, что ты подумал секунду назад, - тоже трудно.