15. Тёпло-влажное укутывание и рассказы Б.Н. Палкина
Я приехал сразу после окончания института и тут же оказался хозяином огромного на 80 коек психиатрического отделения для беспокойных больных. Заметьте, что это было время до возникновения психофармакологии. Борис Николаевич ввёл меня в отделение, где уже работал один врач (но заведующим, почему-то, сделали меня), и вдруг из палаты в коридор выскочила женщина в белой рубашке, которую мгновенно с себя сорвала, и закричала: «Новенький?! Я тебя хочу!» И четыре шага отделявших её от меня она преодолела одним прыжком. К нам тут же подбежали две сестры.
Борис Николаевич и мой коллега по отделению внимательно смотрели на меня, из палат высунулись головы сестёр, и Борис Николаевич спросил меня: «Ну, и что делать будем?». Я сказал: «Электрошок. И не единичный, а серией». «Неплохое предложение, только нам аппарат для шоковой терапии ещё не привезли. А других средств не знаете?» Я подумал и сказал: «Может быть тёплая ванна или согревающий компресс?» «Неплохо, - одобрил меня Борис Николаевич, - у нас это называется тёпло-влажным обёртыванием. Сейчас примете участие в этой процедуре». Я оглянулся и увидел, что кусок каменного пола поспешно моют с каким-то моющим средством, начисто вытирают, кладут на это кусок пола толстое ватное одеяло. «Распоряжайтесь, - сказал мне Борис Николаевич, - но лично участия не принимайте, это здесь одна из самых опасных больных». Дальше всё было уже просто, я распорядился, чтобы на одеяло уложили компрессную бумагу, на неё два слоя простыни, смоченные тёплой водой, а затем две сёстры очень ловко уложили пациентку на этот огромный компресс, обернули всё её тело этим компрессом и обмотали длинной лентой в ногах и у плеч. Я ожидал, что теперь то сёстры уже уйдут, но они не ушли и постарались мне растолковать, что сразу компресс не согревает и возле неё ещё полчасика посидеть придётся, чтоб компресса не сбросила, чтоб не натворила чего. К моему величайшему удивлению средство оказалось эффективным. Пациентка ослабла, на лице выступили крупные капли пота, она стала зевать и вскоре заснула. Борис Николаевич, который всё это время стоял возле меня, сказал: «Ну Вы, Феликс Борисович, всё таки не отчаиваетесь, нам завтра или послезавтра привезут два аппарата ЭСТ (электро-судорожной терапии) и будете работать, имея на руках хоть какое-то напоминание о психиатрической цивилизации». А я, обойдя отделение, снова сел возле укутанной пациентки, подумал, что бедлам мне всё-таки довелось увидеть, и тут пациентка проснулась. Она была какая-то мягкая, от напряжённости и злобности не осталось и следа. «Голубчик ты мой, - сказала она мне, - что ж ты так со мной? Я за три месяца первый раз свежего мужчину увидела, пожалел бы, приласкал, а то сразу в тряпку завернули». Но я лишний раз напомнил себе, что первое психофармакологическое средство chlorpromazin (ларгактил) имеется пока только в Париже, а если в СССР, то, может быть, только в ЦКБ. Продемонстрированная мне на выход сцена была достаточно убедительна, чтобы я понял, что три месяца, которые я должен буду провести здесь, мне нужно быть чрезвычайно внимательным и научиться предвидеть изменения поведения хронических склонных к возбуждению больных.
Я ещё знакомился со своим огромным отделением и, хотя был сентябрь - месяц не самый тёмный - уже опускались сумерки. «Феликс Борисович!» - услышал я девичий голос. Я пошёл на голос, ожидая, что сейчас снова надо будет начинать тёпло-влажное укутывание, но этого не произошло. Возле девушки стояла ещё молодая, прекрасно одетая и причёсанная женщина. «Добрый вечер, Феликс Борисович, я жена Бориса Николаевича, мы ждём Вас к ужину». Борис Николаевич любил жить просторно. Под жильё себе он выбрал бывшее здание управления урановыми рудниками, а комнаты были обставлены так, что в Алма-Ата у него наверняка ничего не осталось. Я понимаю, что это был приём, но очень удачный для того, чтобы завязать дружеский разговор. На Борисе Николаевиче был лёгкий летний костюм на лацкане которого не хватало места для орденских планок. «Неплохо» - сказал я. «Ещё как не плохо, - сказал Борис Николаевич, - я имел три года врачебного стажа ещё до того, как кончил институт». Орденские планки бывают разные, но когда сочетаются три ордена Боевого Красного Знамени и орден Ленина, это обращает на себя внимание. «Я большой любитель слушать разные рассказы, - сказал я, - особенно про войны всех времён и народов». «Конечно, - сказал Борис Николаевич, - я вас за этим и позвал, чтобы очаровать вас настолько, что б Вам и в голову не пришло уехать отсюда хотя бы на день раньше меня».
Это был очень приятный вечер. Подошёл доктор из моего отделения, пришла старшая сестра. Сначала они хотели слушать музыку, но я спросил Бориса Николаевича «А за что орден Ленина?» «Так сразу и во фронтовые воспоминания» - спросила его жена. «Гость, - сказал Борис Николаевич, - гостю полагается угождать». «Ну так что же всё-таки с этим орденом», - спросил я. «Так вознаграждается хорошо развитый инстинкт самосохранения». «А если подробнее?» «Если подробнее, то мы были уже в Восточной Пруссии, никто никаких активных действий от немцев не ждал, потому что деваться им в общем было-то некуда, но немецкое командование решило по-другому. Они решили прорвать советский фронт, выйти на побережье и морским путём отправиться в плен к союзникам. Я лежал в своей госпитальной палатке, а остальной военный народ, увидев прорыв танков бросился бежать. Мой фельдшер тоже побежал, но потом ему стало совестно, что он убегает даже не разбудив врача, он ворвался в палатку, крикнул : «Доктор! Немцы», и побежал. Я вышел, прикинул скорости убегающих, скорости танков и расстояние между ними, и понял, что не убежать. И тогда я решил поставить весь дивизион катюш на прямую наводку. Обычно этого не делается, снаряды термитные и если ближе, чем 300-400 метров окажется какая-нибудь порядочная горка, то сгорит всё вокруг, но и сам сгоришь. Но так, всё-таки был шанс, а убежать шансов не было. Я вспомнил, что также бежали немцы, а наши танки их давили, и мне этого очень не захотелось. За 4 года в дивизионе я научился управляться с катюшами не хуже любого другого. Я сел в первую машину, поставил на прямую наводку и дал залп. И так до последней седьмой машины». «Ну, и что же там потом было» - заинтересованно спросил я. «Где?» - спросил Борис Николаевич. «Ну, Вы же куда-то стреляли?» «Когда я стрелял я сильно рисковал, потому что не мог оценить характер территории. А потом тоже не мог оценить, потому что когда всё кончило гореть, уже не было ни немецких танков, ни территории. Представляли меня к званию Героя Советского Союза, но это не прошло, потому что я не пользовался любовью высокого начальства». «Чем же Вы им не угодили?» - спросил я. «Я говорю по-немецки, и, соответственно, мог свободно общаться с населением. Я считал, что воюющая армия это не армия оккупантов и любые действия мародёров и насильников должны пресекаться. Если я сталкивался с этим, то я вмешивался. Но я не мог видеть всё, я просто разъяснял немцам, что мародёрство и насилие это не политика советского командования, а действия отдельных бандитов, что с ними не нужно вступать в открытую конфронтацию, а нужно фиксировать их преступления, лучше на фотографию, и передавать эти фотографии в политуправление ближайшей воинской части. В моём окружении такие рекомендации, оказавшиеся вполне эффективными, были встречены более чем холодно, и отношение ко мне со стороны непосредственного начальства не потеплело до конца войны, а любые представления к награде требовали его одобрения». «А как же всё-таки с орденом Ленина?» - спросил я. «Ну, когда речь идёт о предотвращении прорыва фронта, это получает широкую огласку и можно только проследить, чтобы мои действия не были вознаграждены по максимуму».
Опыт и мудрость Бориса Николаевича проявлялись неоднократно и не только в его рассказах о фронте, но я хочу сейчас рассказать только о двух случаях. Как-то в беседе я рассказал, что я провожал на вокзале уезжающих с лесозаготовок товарищей, причём на ярко освещённой платформе я стоял у выкрашенной белым стены. Над моей головой посыпалась штукатурка, я сначала не понял, что это значит, но когда штукатурка посыпалась вторично, я уже увидел след первой пули и постарался избежать дальнейшей опасности. Я рассказывал это иллюстрируя моё везение, когда речь шла о жизни и смерти, потому что в идеальных условиях с небольшого расстояния какой-то человек дважды дал по мне промах. «Ну, а что дальше было?» - спросил Борис Николаевич. «Где?» - спросил я. «Как где? Ну там, на вокзале!» «Не могу Вам сказать, к моменту этого дальше я был уже довольно далеко от вокзала». «Вы что, бежали?» «Да, - сказал я, - и очень быстро». «Разве можно бежать в таких случаях?» «А что нужно делать?» «Нужно прилечь за ближайшим укрытием и посмотреть, как будут развиваться события. Подумайте, ведь Вы же даже не знаете, стреляли именно в Вас, или просто в человека с советской стороны. Если именно в Вас, Вам надо выяснять кто, из каких соображений и принимать меры предосторожности. А если это выстрел в первого попавшегося "совiта", тогда Вам нужно помнить, что когда находишься в угрожаемой зоне, нельзя никуда выходить без оружия, чтобы в любом случае иметь возможность оказать сопротивление». «У Вас был такой опыт на фронте?» - спросил я. «И на фронте, и раньше, когда я по комсомольской путёвке два года работал в угрозыске. Правда, прицельно стрелять в меня перестали очень быстро. Это плохо кончалось для стрелявших, потому что я то без оружия не ходил. Я быстро получил широкую известность в кругах моих подопечных, которая сочеталась со стремлением держаться от меня подальше. Если, например, предполагался обыск, я стучал в дверь и на вопрос «Кто?» отвечал «Палкин». Двери открывались мгновенно, попыток оказать сопротивления не было, но я слышал, как где-то в дальних комнатах чем-то шуршали, стараясь уберечь от обыска именно то, ради чего он предпринимался». Улыбаясь, Борис Николаевич добавил: «А, в общем, они были ко мне вполне расположены. Никто из них не думал нападать на меня, зато многие приходили советоваться в затруднительных ситуациях».
Борис Николаевич и мой коллега по отделению внимательно смотрели на меня, из палат высунулись головы сестёр, и Борис Николаевич спросил меня: «Ну, и что делать будем?». Я сказал: «Электрошок. И не единичный, а серией». «Неплохое предложение, только нам аппарат для шоковой терапии ещё не привезли. А других средств не знаете?» Я подумал и сказал: «Может быть тёплая ванна или согревающий компресс?» «Неплохо, - одобрил меня Борис Николаевич, - у нас это называется тёпло-влажным обёртыванием. Сейчас примете участие в этой процедуре». Я оглянулся и увидел, что кусок каменного пола поспешно моют с каким-то моющим средством, начисто вытирают, кладут на это кусок пола толстое ватное одеяло. «Распоряжайтесь, - сказал мне Борис Николаевич, - но лично участия не принимайте, это здесь одна из самых опасных больных». Дальше всё было уже просто, я распорядился, чтобы на одеяло уложили компрессную бумагу, на неё два слоя простыни, смоченные тёплой водой, а затем две сёстры очень ловко уложили пациентку на этот огромный компресс, обернули всё её тело этим компрессом и обмотали длинной лентой в ногах и у плеч. Я ожидал, что теперь то сёстры уже уйдут, но они не ушли и постарались мне растолковать, что сразу компресс не согревает и возле неё ещё полчасика посидеть придётся, чтоб компресса не сбросила, чтоб не натворила чего. К моему величайшему удивлению средство оказалось эффективным. Пациентка ослабла, на лице выступили крупные капли пота, она стала зевать и вскоре заснула. Борис Николаевич, который всё это время стоял возле меня, сказал: «Ну Вы, Феликс Борисович, всё таки не отчаиваетесь, нам завтра или послезавтра привезут два аппарата ЭСТ (электро-судорожной терапии) и будете работать, имея на руках хоть какое-то напоминание о психиатрической цивилизации». А я, обойдя отделение, снова сел возле укутанной пациентки, подумал, что бедлам мне всё-таки довелось увидеть, и тут пациентка проснулась. Она была какая-то мягкая, от напряжённости и злобности не осталось и следа. «Голубчик ты мой, - сказала она мне, - что ж ты так со мной? Я за три месяца первый раз свежего мужчину увидела, пожалел бы, приласкал, а то сразу в тряпку завернули». Но я лишний раз напомнил себе, что первое психофармакологическое средство chlorpromazin (ларгактил) имеется пока только в Париже, а если в СССР, то, может быть, только в ЦКБ. Продемонстрированная мне на выход сцена была достаточно убедительна, чтобы я понял, что три месяца, которые я должен буду провести здесь, мне нужно быть чрезвычайно внимательным и научиться предвидеть изменения поведения хронических склонных к возбуждению больных.
Я ещё знакомился со своим огромным отделением и, хотя был сентябрь - месяц не самый тёмный - уже опускались сумерки. «Феликс Борисович!» - услышал я девичий голос. Я пошёл на голос, ожидая, что сейчас снова надо будет начинать тёпло-влажное укутывание, но этого не произошло. Возле девушки стояла ещё молодая, прекрасно одетая и причёсанная женщина. «Добрый вечер, Феликс Борисович, я жена Бориса Николаевича, мы ждём Вас к ужину». Борис Николаевич любил жить просторно. Под жильё себе он выбрал бывшее здание управления урановыми рудниками, а комнаты были обставлены так, что в Алма-Ата у него наверняка ничего не осталось. Я понимаю, что это был приём, но очень удачный для того, чтобы завязать дружеский разговор. На Борисе Николаевиче был лёгкий летний костюм на лацкане которого не хватало места для орденских планок. «Неплохо» - сказал я. «Ещё как не плохо, - сказал Борис Николаевич, - я имел три года врачебного стажа ещё до того, как кончил институт». Орденские планки бывают разные, но когда сочетаются три ордена Боевого Красного Знамени и орден Ленина, это обращает на себя внимание. «Я большой любитель слушать разные рассказы, - сказал я, - особенно про войны всех времён и народов». «Конечно, - сказал Борис Николаевич, - я вас за этим и позвал, чтобы очаровать вас настолько, что б Вам и в голову не пришло уехать отсюда хотя бы на день раньше меня».
Это был очень приятный вечер. Подошёл доктор из моего отделения, пришла старшая сестра. Сначала они хотели слушать музыку, но я спросил Бориса Николаевича «А за что орден Ленина?» «Так сразу и во фронтовые воспоминания» - спросила его жена. «Гость, - сказал Борис Николаевич, - гостю полагается угождать». «Ну так что же всё-таки с этим орденом», - спросил я. «Так вознаграждается хорошо развитый инстинкт самосохранения». «А если подробнее?» «Если подробнее, то мы были уже в Восточной Пруссии, никто никаких активных действий от немцев не ждал, потому что деваться им в общем было-то некуда, но немецкое командование решило по-другому. Они решили прорвать советский фронт, выйти на побережье и морским путём отправиться в плен к союзникам. Я лежал в своей госпитальной палатке, а остальной военный народ, увидев прорыв танков бросился бежать. Мой фельдшер тоже побежал, но потом ему стало совестно, что он убегает даже не разбудив врача, он ворвался в палатку, крикнул : «Доктор! Немцы», и побежал. Я вышел, прикинул скорости убегающих, скорости танков и расстояние между ними, и понял, что не убежать. И тогда я решил поставить весь дивизион катюш на прямую наводку. Обычно этого не делается, снаряды термитные и если ближе, чем 300-400 метров окажется какая-нибудь порядочная горка, то сгорит всё вокруг, но и сам сгоришь. Но так, всё-таки был шанс, а убежать шансов не было. Я вспомнил, что также бежали немцы, а наши танки их давили, и мне этого очень не захотелось. За 4 года в дивизионе я научился управляться с катюшами не хуже любого другого. Я сел в первую машину, поставил на прямую наводку и дал залп. И так до последней седьмой машины». «Ну, и что же там потом было» - заинтересованно спросил я. «Где?» - спросил Борис Николаевич. «Ну, Вы же куда-то стреляли?» «Когда я стрелял я сильно рисковал, потому что не мог оценить характер территории. А потом тоже не мог оценить, потому что когда всё кончило гореть, уже не было ни немецких танков, ни территории. Представляли меня к званию Героя Советского Союза, но это не прошло, потому что я не пользовался любовью высокого начальства». «Чем же Вы им не угодили?» - спросил я. «Я говорю по-немецки, и, соответственно, мог свободно общаться с населением. Я считал, что воюющая армия это не армия оккупантов и любые действия мародёров и насильников должны пресекаться. Если я сталкивался с этим, то я вмешивался. Но я не мог видеть всё, я просто разъяснял немцам, что мародёрство и насилие это не политика советского командования, а действия отдельных бандитов, что с ними не нужно вступать в открытую конфронтацию, а нужно фиксировать их преступления, лучше на фотографию, и передавать эти фотографии в политуправление ближайшей воинской части. В моём окружении такие рекомендации, оказавшиеся вполне эффективными, были встречены более чем холодно, и отношение ко мне со стороны непосредственного начальства не потеплело до конца войны, а любые представления к награде требовали его одобрения». «А как же всё-таки с орденом Ленина?» - спросил я. «Ну, когда речь идёт о предотвращении прорыва фронта, это получает широкую огласку и можно только проследить, чтобы мои действия не были вознаграждены по максимуму».
Опыт и мудрость Бориса Николаевича проявлялись неоднократно и не только в его рассказах о фронте, но я хочу сейчас рассказать только о двух случаях. Как-то в беседе я рассказал, что я провожал на вокзале уезжающих с лесозаготовок товарищей, причём на ярко освещённой платформе я стоял у выкрашенной белым стены. Над моей головой посыпалась штукатурка, я сначала не понял, что это значит, но когда штукатурка посыпалась вторично, я уже увидел след первой пули и постарался избежать дальнейшей опасности. Я рассказывал это иллюстрируя моё везение, когда речь шла о жизни и смерти, потому что в идеальных условиях с небольшого расстояния какой-то человек дважды дал по мне промах. «Ну, а что дальше было?» - спросил Борис Николаевич. «Где?» - спросил я. «Как где? Ну там, на вокзале!» «Не могу Вам сказать, к моменту этого дальше я был уже довольно далеко от вокзала». «Вы что, бежали?» «Да, - сказал я, - и очень быстро». «Разве можно бежать в таких случаях?» «А что нужно делать?» «Нужно прилечь за ближайшим укрытием и посмотреть, как будут развиваться события. Подумайте, ведь Вы же даже не знаете, стреляли именно в Вас, или просто в человека с советской стороны. Если именно в Вас, Вам надо выяснять кто, из каких соображений и принимать меры предосторожности. А если это выстрел в первого попавшегося "совiта", тогда Вам нужно помнить, что когда находишься в угрожаемой зоне, нельзя никуда выходить без оружия, чтобы в любом случае иметь возможность оказать сопротивление». «У Вас был такой опыт на фронте?» - спросил я. «И на фронте, и раньше, когда я по комсомольской путёвке два года работал в угрозыске. Правда, прицельно стрелять в меня перестали очень быстро. Это плохо кончалось для стрелявших, потому что я то без оружия не ходил. Я быстро получил широкую известность в кругах моих подопечных, которая сочеталась со стремлением держаться от меня подальше. Если, например, предполагался обыск, я стучал в дверь и на вопрос «Кто?» отвечал «Палкин». Двери открывались мгновенно, попыток оказать сопротивления не было, но я слышал, как где-то в дальних комнатах чем-то шуршали, стараясь уберечь от обыска именно то, ради чего он предпринимался». Улыбаясь, Борис Николаевич добавил: «А, в общем, они были ко мне вполне расположены. Никто из них не думал нападать на меня, зато многие приходили советоваться в затруднительных ситуациях».