История про Ленинград
Сегодня - праздник, и я сообразил, что и к нему у меня есть текст, вернее один отрывок. К празднику этому я отношусь принципиально, да и во мне есть ленинградская кровь, чего уж там.
Ленинград, январь
59°57′00″ с. ш. 30°19′00″ в. д
Была лютая зима, а, может, так ему казалось от недоедания. Город вымерз, и жители уничтожали его как термиты, выжигая мебель, книги, дверные косяки и всё остальное, что могло гореть.
Еськов прошёл по набережной, а потом спустился на лёд, утоптанный десятками тропок.
За спиной у него висел тощий вещмешок системы «сидор» и пистолет-пулемёт системы Судаева. Оружие это делали в осаждённом городе как раз те, кто грелся горящей в печках мебелью.
Медный всадник смотрел ему в спину. Самого бронзового императора не было видно из-за мешков с песком, и оттого Еськов представлял его себе как пулеметчика в ДОТе, пулемётчика оставленного на крайний час, когда снимется и уйдёт охранение. В этот крайний час пулемётчик ударит из свой засады и, наверное, успеет выкосить две-три волны наступающих.
Впрочем, всадник остался далеко позади. Еськов пересекал Неву, а вокруг него был осаждённый город.
Два с половиной века истории глядели на него через пустые проёмы выбитых окон.
Он поднялся по заметённым снегом ступенькам на Университетскую набережную и пошёл в сторону Дворцового моста, пока не остановился у цели.
Перед ним стоял Зоологический музей, и вахтёр, сидевший в своём закутке за стеклянной дверью, не обратил на него внимания. Перед вахтёром стояла кружка, видимо с кипятком, и Еськов, пожалуй, тоже бы не оторвался от неё, чтобы расспрашивать человека в форме. Если человек в форме пришёл в музей и знает, куда ему идти, то он главнее вахтёра.
Поэтому Еськов небрежно козырнул в грязное стекло будки и вступил в его гулкие выстуженные залы.
Одно окно было отчего-то не завешено, и в неверном свете зимнего солнца он остановился перед мамонтом.
Еськов встал так, чтобы стеклянные глаза чучела смотрели прямо на него.
Он говорил с мамонтом, который умер сорок четыре тысячи лет назад.
Мамонта сорок лет назад нашёл эвен-охотник. Охотник боялся мамонта, хотя от него торчала одна только голова. Охотники боялся мамонта, и его друзья-охотники боялись, и всё же они выломали один из бивней и повезли его продавать.
Бивень купил один казак, а потом приехал и за остальным.
Через год за мамонтом приехали белые люди. Они ехали долго - месяц за месяцем. Сперва они добрались до Дальнего Востока, затем до реки Колымы, потом поднимались по реке Берёзовке, и с каждым шагом идти им было труднее.
Мамонта это всё не касалось. Сорок четыре тысячи лет сидел он в вечной мерзлоте, и время текло мимо него, ничего не меняя. Белые люди достигли его в сентябре, и на свежем снеге выглядели диковинными птицами. Вокруг был снег и холод, потому что зама приходит в тундру рано. Белые люди построили над мамонтом избу, чтобы внутри оттаивать мёрзлую землю. Мамонт равнодушно смотрел на них пустыми глазами.
Его разрезали на части, и повезли через начинавшуюся зиму. Мамонт равнодушно отнёсся к тому, что его ноги, голова и тело едут в разных кожаных мешках - за сорок четыре тысячи лет, которые он провёл в неудобной позе, это было даже развлечением.
Вокруг него суетились учёные, и он позволял им наново собирать свои кости.
К нему пришёл Император.
Мамонт смотрел на этого маленького человека с синей лентой через плечо и знал, что ни один император не вечен. И этому, что стоит перед ним, наверняка осталось недолго.
Так и вышло - и человека с лентой, и женщин, что были с ним, скоро постигнет та же судьба, и кости их будут жить в мешках - кожаных и некожаных, и их тоже будут трогать учёные, перекладывая от одной кучи к другой.
А теперь перед мамонтом стоял старший лейтенант Еськов, и снег на его валенках не таял.
У Еськова было ещё три часа, за которые он рассчитывал добраться пешком до места сбора. У него было две лишние дырки в спине, на которых, когда он нагибался, пульсировала новая розовая кожица.
Но мамонт этого не видел.
У мамонта было шестьдесят лет жизни и сорок четыре тысячи лет сна, а у старшего лейтенанта Еськова жизни было в три раза меньше, а последние полгода он вовсе не спал. Последние полгода он разве что дремал урывками.
Сон для старшего лейтенанта был чем-то вроде мечты, воспоминанием о том времени, когда он сидит на кухне и дремлет под бульканье огромной кастрюли на плите. Кастрюля ухает и жарко дышит белым боком, но в ней не еда, а грязное бельё в мутной мыльной воде. Но всё равно, она горяча и от неё исходит летний жар…
- А вы неплохо переносите холод, - сказал кто-то ему в спину.
По старой привычке Еськов резко обернулся, перехватив ствол своего автомата.
Но это был не враг, а человек музея. Просто за месяц госпиталя Еськов не мог отвыкнуть от страха. Который вызывал неожиданный шум за спиной.
- Можете помочь? - тускло спросил музейный работник.
Еськов молча пошёл за ним.
Они спустились прямо к месту, где сидел вахтёр, и, подойдя ближе, Еськов понял¸ что он давно мёртв - быть может, уже несколько дней.
Вахтер сидел перед кружкой, как шахматист перед шахматной доской. Только в кружке уже был лёд странного цвета. И, стало быть, игра не задалась.
Вдвоём они вытащили вахтёра из-за стола, не стараясь распрямить его тело.
- А знаете, - сказал музейный работник, - ведь мы с Николаем Степановичем ровесники. Только он - всю жизнь просидел здесь, а я стал академиком.
Еськов удивлёно посмотрел в лицо собеседнику. Голод сильно менял лица, и раньше старшему лейтенанту казалось, что музейному человеку лет тридцать. Но присмотревшись, он увидел, что это лицо точно такое же старое, как у вахтёра.
Лица часто жили своей жизнью, в первую блокадную зиму Еськов видел, как лица умирали прежде людей. Но этот академик со старой пергаментной кожей крепко держался за жизнь.
- Сейчас придёт машина, она по чётным числам тут проезжает… - сказал академик, и уже еле слышно прошелестел:
- Проезжает и собирает… Должанский тоже умер, и позавчера некому было их позвать. Глупо как-то, будто в первую зиму, я думал, что так уже теперь не будет…
Они поставили чайник на примус и скоро допили морковный чай мёртвого вахтёра.
Полуторка, что действительно скоро приехала, шла в нужном старшему лейтенанту направлении, и его подвезли.
Он ехал по темнеющему городу в кузове - вместе с вахтёром и ещё какими-то людьми, земное время которых уже кончилось. Теперь они находились в вечности, которая сорок четыре тысячи лет окружала мамонта. Мёртвый император со своей семьёй тоже находился там, лёжа глубоко под землёй.
И командир батальона, к которому ехал старший лейтенант Еськов, тоже уже находился в царстве мёртвых. Всё дело в том, что пока Еськов шёл по замёршему льду Невы, на их участке была танковая атака, и с тех пор верхняя часть туловища комбата лежала рядом с взорванным танком.
Всё дело было ещё и в том, какой был сегодня день
Еськова спешно выписали из госпиталя потому, что фронт дышал началом решительного прорыва, и каждый человек, который мог драться на узкой полоске берега вдоль Ладоги был на счету.
В этот момент контр-адмирал Роберт Эйссен начал диктовать машинистке черновой вариант статьи «"Комет" огибает Сибирь». Еськов ничего не знал о высшем офицере Кригсмарине Эйссене, как не знал о судьбах покойников, ехавших вместе с ним в кузове.
Еськов двигался навстречу своей судьбе, ещё не зная всего этого.
Они все были там, в одной точке мёртвые и живые - с той только разницей, что, в отличие от мамонта, никто и никогда не будет разглядывать мёртвых солдат через стекло витрины.
А Еськов был жив, только дышал аккуратно, чтобы внутри его воздух вёл себя спокойно и не резко давил на простреленные лёгкие.
Извините, если кого обидел
Ленинград, январь
59°57′00″ с. ш. 30°19′00″ в. д
Была лютая зима, а, может, так ему казалось от недоедания. Город вымерз, и жители уничтожали его как термиты, выжигая мебель, книги, дверные косяки и всё остальное, что могло гореть.
Еськов прошёл по набережной, а потом спустился на лёд, утоптанный десятками тропок.
За спиной у него висел тощий вещмешок системы «сидор» и пистолет-пулемёт системы Судаева. Оружие это делали в осаждённом городе как раз те, кто грелся горящей в печках мебелью.
Медный всадник смотрел ему в спину. Самого бронзового императора не было видно из-за мешков с песком, и оттого Еськов представлял его себе как пулеметчика в ДОТе, пулемётчика оставленного на крайний час, когда снимется и уйдёт охранение. В этот крайний час пулемётчик ударит из свой засады и, наверное, успеет выкосить две-три волны наступающих.
Впрочем, всадник остался далеко позади. Еськов пересекал Неву, а вокруг него был осаждённый город.
Два с половиной века истории глядели на него через пустые проёмы выбитых окон.
Он поднялся по заметённым снегом ступенькам на Университетскую набережную и пошёл в сторону Дворцового моста, пока не остановился у цели.
Перед ним стоял Зоологический музей, и вахтёр, сидевший в своём закутке за стеклянной дверью, не обратил на него внимания. Перед вахтёром стояла кружка, видимо с кипятком, и Еськов, пожалуй, тоже бы не оторвался от неё, чтобы расспрашивать человека в форме. Если человек в форме пришёл в музей и знает, куда ему идти, то он главнее вахтёра.
Поэтому Еськов небрежно козырнул в грязное стекло будки и вступил в его гулкие выстуженные залы.
Одно окно было отчего-то не завешено, и в неверном свете зимнего солнца он остановился перед мамонтом.
Еськов встал так, чтобы стеклянные глаза чучела смотрели прямо на него.
Он говорил с мамонтом, который умер сорок четыре тысячи лет назад.
Мамонта сорок лет назад нашёл эвен-охотник. Охотник боялся мамонта, хотя от него торчала одна только голова. Охотники боялся мамонта, и его друзья-охотники боялись, и всё же они выломали один из бивней и повезли его продавать.
Бивень купил один казак, а потом приехал и за остальным.
Через год за мамонтом приехали белые люди. Они ехали долго - месяц за месяцем. Сперва они добрались до Дальнего Востока, затем до реки Колымы, потом поднимались по реке Берёзовке, и с каждым шагом идти им было труднее.
Мамонта это всё не касалось. Сорок четыре тысячи лет сидел он в вечной мерзлоте, и время текло мимо него, ничего не меняя. Белые люди достигли его в сентябре, и на свежем снеге выглядели диковинными птицами. Вокруг был снег и холод, потому что зама приходит в тундру рано. Белые люди построили над мамонтом избу, чтобы внутри оттаивать мёрзлую землю. Мамонт равнодушно смотрел на них пустыми глазами.
Его разрезали на части, и повезли через начинавшуюся зиму. Мамонт равнодушно отнёсся к тому, что его ноги, голова и тело едут в разных кожаных мешках - за сорок четыре тысячи лет, которые он провёл в неудобной позе, это было даже развлечением.
Вокруг него суетились учёные, и он позволял им наново собирать свои кости.
К нему пришёл Император.
Мамонт смотрел на этого маленького человека с синей лентой через плечо и знал, что ни один император не вечен. И этому, что стоит перед ним, наверняка осталось недолго.
Так и вышло - и человека с лентой, и женщин, что были с ним, скоро постигнет та же судьба, и кости их будут жить в мешках - кожаных и некожаных, и их тоже будут трогать учёные, перекладывая от одной кучи к другой.
А теперь перед мамонтом стоял старший лейтенант Еськов, и снег на его валенках не таял.
У Еськова было ещё три часа, за которые он рассчитывал добраться пешком до места сбора. У него было две лишние дырки в спине, на которых, когда он нагибался, пульсировала новая розовая кожица.
Но мамонт этого не видел.
У мамонта было шестьдесят лет жизни и сорок четыре тысячи лет сна, а у старшего лейтенанта Еськова жизни было в три раза меньше, а последние полгода он вовсе не спал. Последние полгода он разве что дремал урывками.
Сон для старшего лейтенанта был чем-то вроде мечты, воспоминанием о том времени, когда он сидит на кухне и дремлет под бульканье огромной кастрюли на плите. Кастрюля ухает и жарко дышит белым боком, но в ней не еда, а грязное бельё в мутной мыльной воде. Но всё равно, она горяча и от неё исходит летний жар…
- А вы неплохо переносите холод, - сказал кто-то ему в спину.
По старой привычке Еськов резко обернулся, перехватив ствол своего автомата.
Но это был не враг, а человек музея. Просто за месяц госпиталя Еськов не мог отвыкнуть от страха. Который вызывал неожиданный шум за спиной.
- Можете помочь? - тускло спросил музейный работник.
Еськов молча пошёл за ним.
Они спустились прямо к месту, где сидел вахтёр, и, подойдя ближе, Еськов понял¸ что он давно мёртв - быть может, уже несколько дней.
Вахтер сидел перед кружкой, как шахматист перед шахматной доской. Только в кружке уже был лёд странного цвета. И, стало быть, игра не задалась.
Вдвоём они вытащили вахтёра из-за стола, не стараясь распрямить его тело.
- А знаете, - сказал музейный работник, - ведь мы с Николаем Степановичем ровесники. Только он - всю жизнь просидел здесь, а я стал академиком.
Еськов удивлёно посмотрел в лицо собеседнику. Голод сильно менял лица, и раньше старшему лейтенанту казалось, что музейному человеку лет тридцать. Но присмотревшись, он увидел, что это лицо точно такое же старое, как у вахтёра.
Лица часто жили своей жизнью, в первую блокадную зиму Еськов видел, как лица умирали прежде людей. Но этот академик со старой пергаментной кожей крепко держался за жизнь.
- Сейчас придёт машина, она по чётным числам тут проезжает… - сказал академик, и уже еле слышно прошелестел:
- Проезжает и собирает… Должанский тоже умер, и позавчера некому было их позвать. Глупо как-то, будто в первую зиму, я думал, что так уже теперь не будет…
Они поставили чайник на примус и скоро допили морковный чай мёртвого вахтёра.
Полуторка, что действительно скоро приехала, шла в нужном старшему лейтенанту направлении, и его подвезли.
Он ехал по темнеющему городу в кузове - вместе с вахтёром и ещё какими-то людьми, земное время которых уже кончилось. Теперь они находились в вечности, которая сорок четыре тысячи лет окружала мамонта. Мёртвый император со своей семьёй тоже находился там, лёжа глубоко под землёй.
И командир батальона, к которому ехал старший лейтенант Еськов, тоже уже находился в царстве мёртвых. Всё дело в том, что пока Еськов шёл по замёршему льду Невы, на их участке была танковая атака, и с тех пор верхняя часть туловища комбата лежала рядом с взорванным танком.
Всё дело было ещё и в том, какой был сегодня день
Еськова спешно выписали из госпиталя потому, что фронт дышал началом решительного прорыва, и каждый человек, который мог драться на узкой полоске берега вдоль Ладоги был на счету.
В этот момент контр-адмирал Роберт Эйссен начал диктовать машинистке черновой вариант статьи «"Комет" огибает Сибирь». Еськов ничего не знал о высшем офицере Кригсмарине Эйссене, как не знал о судьбах покойников, ехавших вместе с ним в кузове.
Еськов двигался навстречу своей судьбе, ещё не зная всего этого.
Они все были там, в одной точке мёртвые и живые - с той только разницей, что, в отличие от мамонта, никто и никогда не будет разглядывать мёртвых солдат через стекло витрины.
А Еськов был жив, только дышал аккуратно, чтобы внутри его воздух вёл себя спокойно и не резко давил на простреленные лёгкие.
Извините, если кого обидел