Александр Габриэль
Том и Бекки
А детство горит алмазом на дне графина...
И снова весна и звёзды. Прохладный вечер.
И Том, поступившись обществом Гека Финна,
ждет света в окне застенчивой Бекки Тэчер.
Терпенье, дружок. Ты точно дождёшься света.
Ты светел и сам. И это отнюдь не поза.
Поди объясни, зачем тебе нужно это;
поди осознай, что в сердце твоём - заноза.
Ты станешь взрослей - всё будет намного проще:
разлезется ткань судьбы на отрезки. Миги.
И вместо любви останется беглый росчерк
в приходной - точней, расходной - амбарной книге.
Забудется свет. И, нитью чужой ведомый,
ты будешь метаться, падая ниже, ниже,
черствея в пути от хижины тёти Томы
до сотен других, зеркально похожих хижин.
Ты будешь потёртым днищем царапать мели,
научишься брать преграды и бить поклоны.
Зато, заземлившись, станут конкретней цели,
а также наборы средств к достиженью оных.
Однажды назад захочешь - да только где там...
Уже не вернешь тот давний весенний вечер,
в котором зажглось уютным нездешним светом
окошко в маленьком домике Бекки Тэчер.
УСТАВ
Когда мы прошепчем усталое: “Хватит!”, когда промахнемся в последнюю лузу, когда мы поймем, что наш катет не катит на самую плёвую гипотенузу, когда от надежды - ни маленькой крохи, и вышел из строя посадочный модуль, когда на виду у стоящих поодаль мы, воздух глотнув, захлебнемся на вдохе, когда нас отключат за все неуплаты, навряд ли сюрпризом окажется, если к нам с неба опустится некто крылатый, вальяжней покойного Элвиса Пресли. Глаза его будут - два черных колодца. Он скажет: “Вам, братцы, придется несладко…” и розовой ручкой в младенческих складках возьмет нас в охапку - и в небо взовьется, где ветер и ветер, лишенный мотива, а равно и ритма, безвкусный и пресный. Мы будем при этом бесплотны на диво, хотя по другим ощущеньям - телесны. Не чувствуя больше душевную смуту, мозги ожиданием горя не пудря, пробьем облаков купидоновы кудри и к месту прибудем. Минута в минуту.
Нас встретят. Не то чтобы с помпой особой, не то чтоб торжественным залпом салюта. Посмотрят в глаза без любви и без злобы: все крайности эти - другому кому-то. А нам и не надо, и мы не в обиде. Все рядышком - в белом, как в сахарной вате: в цивильном костюме, врачебном халате… Вон с яблочком Ньютон. Вон с лирой Овидий. За то, что мы в жизни страдали немало, за то, что мы люди особого склада, мы будем решением ревтрибунала приписаны к раю скорее, чем к аду. Наморщат апостолы важные лики, красиво расправив свои аксельбанты, и выдадут, сердце скрепя, интенданты нам белое, летнее (тоги? туники?). И скажут при этом: “Тут дело такое… Не надо волнений. Забудьте печали. Мы вас не одарим кайлом и киркою - не этим вы жизни свои наполняли. Есть метод получше остаться при деле, уж коль вам милее свободные темы. Итак, решено: занимайтесь лишь тем вы, чем в жизни всегда заниматься хотели. Забудьте о бедах, о тягостном быте, о голоде, холоде, ночи кромешной… Одно только вы на носу зарубите: здесь рай, господа. Вы должны быть безгрешны.”
А ты был с изъяном. И я был с изъяном, с душой не светлее озерного ила. Но что же нам делать, коль делать нельзя нам того, что при жизни естественным было?! Беседуем ночью с дырою озонной, внимаем рассудку, приказу, резону; поскольку попала в запретную зону любовь наряду с проявленьями оной. Тельца бы зажарить, отменного овна, и этим наесться от пуза, на славу… Но чревоугодие - тоже греховно и нам недоступно согласно Уставу. Порою отчаянно хочется выпить, забыв про запреты, забив на запреты, отведать из мимо несущейся Леты, отравленной, как под Чернобылем Припять. Нельзя нам избытка. Нельзя перехлёста: не крикнешь, не взвоешь, не прыгнешь с балкона… Остались стихи, а точней - рифмоплётство. Конечно, убого, но в рамках закона. Всё трепетней рифмы, а текст - непролазней, и время - как белка: по кругу, по кругу… Мы пишем стихи и читаем друг другу, не в силах взаимной унять неприязни. От скуки заводим невнятные споры, мотаем бессмысленно пряжу столетий…
Вне жизни и смерти, без точки опоры, стихи - словно мертворождённые дети.
А детство горит алмазом на дне графина...
И снова весна и звёзды. Прохладный вечер.
И Том, поступившись обществом Гека Финна,
ждет света в окне застенчивой Бекки Тэчер.
Терпенье, дружок. Ты точно дождёшься света.
Ты светел и сам. И это отнюдь не поза.
Поди объясни, зачем тебе нужно это;
поди осознай, что в сердце твоём - заноза.
Ты станешь взрослей - всё будет намного проще:
разлезется ткань судьбы на отрезки. Миги.
И вместо любви останется беглый росчерк
в приходной - точней, расходной - амбарной книге.
Забудется свет. И, нитью чужой ведомый,
ты будешь метаться, падая ниже, ниже,
черствея в пути от хижины тёти Томы
до сотен других, зеркально похожих хижин.
Ты будешь потёртым днищем царапать мели,
научишься брать преграды и бить поклоны.
Зато, заземлившись, станут конкретней цели,
а также наборы средств к достиженью оных.
Однажды назад захочешь - да только где там...
Уже не вернешь тот давний весенний вечер,
в котором зажглось уютным нездешним светом
окошко в маленьком домике Бекки Тэчер.
УСТАВ
Когда мы прошепчем усталое: “Хватит!”, когда промахнемся в последнюю лузу, когда мы поймем, что наш катет не катит на самую плёвую гипотенузу, когда от надежды - ни маленькой крохи, и вышел из строя посадочный модуль, когда на виду у стоящих поодаль мы, воздух глотнув, захлебнемся на вдохе, когда нас отключат за все неуплаты, навряд ли сюрпризом окажется, если к нам с неба опустится некто крылатый, вальяжней покойного Элвиса Пресли. Глаза его будут - два черных колодца. Он скажет: “Вам, братцы, придется несладко…” и розовой ручкой в младенческих складках возьмет нас в охапку - и в небо взовьется, где ветер и ветер, лишенный мотива, а равно и ритма, безвкусный и пресный. Мы будем при этом бесплотны на диво, хотя по другим ощущеньям - телесны. Не чувствуя больше душевную смуту, мозги ожиданием горя не пудря, пробьем облаков купидоновы кудри и к месту прибудем. Минута в минуту.
Нас встретят. Не то чтобы с помпой особой, не то чтоб торжественным залпом салюта. Посмотрят в глаза без любви и без злобы: все крайности эти - другому кому-то. А нам и не надо, и мы не в обиде. Все рядышком - в белом, как в сахарной вате: в цивильном костюме, врачебном халате… Вон с яблочком Ньютон. Вон с лирой Овидий. За то, что мы в жизни страдали немало, за то, что мы люди особого склада, мы будем решением ревтрибунала приписаны к раю скорее, чем к аду. Наморщат апостолы важные лики, красиво расправив свои аксельбанты, и выдадут, сердце скрепя, интенданты нам белое, летнее (тоги? туники?). И скажут при этом: “Тут дело такое… Не надо волнений. Забудьте печали. Мы вас не одарим кайлом и киркою - не этим вы жизни свои наполняли. Есть метод получше остаться при деле, уж коль вам милее свободные темы. Итак, решено: занимайтесь лишь тем вы, чем в жизни всегда заниматься хотели. Забудьте о бедах, о тягостном быте, о голоде, холоде, ночи кромешной… Одно только вы на носу зарубите: здесь рай, господа. Вы должны быть безгрешны.”
А ты был с изъяном. И я был с изъяном, с душой не светлее озерного ила. Но что же нам делать, коль делать нельзя нам того, что при жизни естественным было?! Беседуем ночью с дырою озонной, внимаем рассудку, приказу, резону; поскольку попала в запретную зону любовь наряду с проявленьями оной. Тельца бы зажарить, отменного овна, и этим наесться от пуза, на славу… Но чревоугодие - тоже греховно и нам недоступно согласно Уставу. Порою отчаянно хочется выпить, забыв про запреты, забив на запреты, отведать из мимо несущейся Леты, отравленной, как под Чернобылем Припять. Нельзя нам избытка. Нельзя перехлёста: не крикнешь, не взвоешь, не прыгнешь с балкона… Остались стихи, а точней - рифмоплётство. Конечно, убого, но в рамках закона. Всё трепетней рифмы, а текст - непролазней, и время - как белка: по кругу, по кругу… Мы пишем стихи и читаем друг другу, не в силах взаимной унять неприязни. От скуки заводим невнятные споры, мотаем бессмысленно пряжу столетий…
Вне жизни и смерти, без точки опоры, стихи - словно мертворождённые дети.